Текст книги "Устойчивое развитие"

– Дьявольский план.

– Ага. Кроме того, я закопал трубу для стока поглубже и поставил камеры около нее. Поэтому мы теперь знаем, кто сюда ходит, снимает видео и выкладывает в группы во всяких «Одноклассниках».

– А списочек этих персонажей можно?

– А то. Побеседуйте с безопасником, Михаил Валерьевич.

* * *

Безопасник, бывший капитан полиции Кошечкин, кудрявый и черноглазый, будто не местный, а из южан, выложил передо мной лист с фамилиями тех, кто состоял в «оппозиции» к заводу.

Список Кошечкина был таков:

1. Косой.

2. Бурматова, совет ветеранов.

3. Отец Арсений Кулев, священник.

4. Рочева, библиотека.

5. Изъюров, глава администрации.

6. Кудымов, волейбол.

7. Дозморов, депутат.

– А в каком порядке они представлены? – спросил я.

– По степени опасности. Да, в принципе, тут только Косой лютый, остальные – так…

– А почему этот Косой – лютый?

Косой, по представлению бывшего мента, был самым лютым, потому что занимал почетный статус главшпана в отставке. Звали Косого Саша Качесов, и он был известен всему поселку как некая смесь Робина Гуда и Стеньки Разина. В девяностых он держал поселок и часть шоссе, и ни одна фура не парковалась в окрестностях на ночь без его ведома. В нулевых Качесов стал солиднее, завел бизнесы и завязал с откровенным криминалом, но пришлых в поселок не пускал. Поговаривали, что именно он сжег три дома цыган на выселках неподалеку, потому что цыгане, по заведенному обычаю, барыжили героином. Но окончательно Качесов утвердился как народный герой, когда на местном рынке объявились узбеки, которые начали торговать фруктами и овощами. Качесов, хоть и не крышевал поселковых торговцев, все равно (совершенно бескорыстно) вступился за местных – и выселил узбеков нехитрым и любимым путем: сжег их машины и разгромил палатки, сделав это уже почти открыто. Когда представители диаспоры явились толпой разбираться, Качесов отреагировал молниеносно – гружеными фурами запер оба въезда в поселок, собрал мужиков и устроил сход; узбеки увидели две сотни русских и предпочли забыть о претензиях.

Наша проблема была в том, что Качесов был против завода, и, хоть в прокуратуру писем не писал, но активно участвовал в небольшом митинге у ворот завода пару недель назад. Именно он, согласно данным Кошкина, напечатал плакаты, привез к воротам бабок и, таким образом, стал серым кардиналом и спонсором протеста.

Выслушав эту историю, я немного сдрейфил. Мой пяр был ничем рядом со старыми методами решения вопросов по Качесову. Однако именно это и заводит в полевой работе – непредсказуемость развития событий и вместе с тем подчиненность любых действий общей цели. Куда бы ни шло, все надо выворачивать на свою сторону. Поэтому я сразу связался с этим Стенькой Разиным и договорился о встрече в той самой «Красной Шапочке» (это кафе, как и второе, имевшееся в поселке, принадлежало ему; второе – тут надо отдать должное главшпану – носило название «Серый волк»).

Качесов и правда оказался косым: левый глаз его глядел прямо на меня, а правый куда-то в сторону. Он сел за стол, отодвинув стул далеко от стола, самой позой давая понять, что разговор будет недолгим.

– Александр Владимирович, меня Миша зовут. Я буду заниматься социальным взаимодействием между заводом и поселком.

Глаз продолжал косить, физиономия не отобразила ничего.

– Собственники понимают, что упустили из внимания интересы жителей поселка. Мы хотим исправить эту досадную оплошность. Я знаю, что вы в поселке – человек уважаемый, и заботитесь о своих соседях. Поэтому хотел бы узнать ваше мнение о том, как завод может помочь поселку.

Глаза поменялись местами, и я не понял, то ли это он поглядел на меня, то ли, наоборот, глядеть перестал, но отныне правый смотрел на меня, а левый вбок. Стало не по себе.

– Рита! Чаю!

Где-то сбоку легонько стукнула дверь и прошуршала девочка, совсем еще подросток, и в голове мелькнул вопрос: «Как тут школьница работает?»

Качесов придвинулся к столу, положил на него локти, скрипнув кожаным пиджаком, и опять переставил глаза.

– Заботиться? Забочусь. Вы вчера тут были в кафе у меня. Как вам стол?

– В каком плане?

– Еда как тебе?

– В порядке. Солянка пристойная. Пирожки хорошие.

– Ага. А вот на заводе в столовой как?

– Признаться, не едал.

«Не едал»? Откуда я такие слова-то беру?

– Ага. Тебя туда и не повели. Московский менеджме́нт не должен так питаться. А ты попробуй. Как там кормят.

Я глянул на часы. Время обеденное.

– А давайте я прямо сейчас?

– Смотри там, аккуратнее на дегустации, – с усмешкой добавил он мне вслед.

…Кормили на заводе ужасно. Порции крохотные. Пюре холодное. Котлеты жидкие. Суп будто разбавленный водой.

– Как если б армейские повара с тюремными устроили конкурс на худшую баланду. Жрать невозможно, – подытожил Вилесов.

– Предложим Качесову подряд?

– А вы такую стратегию избрали, Михаил Валерьевич, – подкуп блатняка?

– Без финансового участия, Игорь Дмитриевич, нет устойчивого развития.

Качесов выкатил цену даже меньшую, чем предыдущий подрядчик. Ежедневное меню состояло из двух супов, трех горячих блюд, трех салатов и нормального, мутного компота или ладного, насыщенного морса.

Первый шаг к победе был сделан. Качесов перешел из стана оппортунистов в число партнеров.

Я отправился в аэропорт, чтобы слетать в Москву на выходные. За рулем убитой в хлам, скрипящей «пятнашки» сидел Жора, колченогий армянин лет пятидесяти от роду. Жора, как и положено армянину, утверждал, что он имеет родственников в Лос-Анджелесе и Париже, да и в Ереване его братья или сватья – не последние люди, но ему, Жоре, нравится тут, на Русском Севере, и он намеренно тут живет, хотя может позволить себе уехать когда угодно, его все ждут и всюду пристроят. Я завидовал Жориной уверенности в себе. Он же, смекнув, что я могу стать постоянным клиентом, оставил телефон и обещал скидку, если я заранее его предупрежу о прилете. Так я обзавелся постоянным водителем.

* * *

– Мил Мил, а это обязательно – всех звать?

Мне сама идея современной свадьбы не близка. Возможно, потому, что моя первая свадьба, сочиненная по всем канонам свадьбы, выглядела как праздник, проводимый для будущего тестя и уважения. Из ста пятидесяти человек гостей я знал лично только половину. Остальные были уважаемыми людьми. Эти уважаемые люди клали деньги на поднос, говорили тосты, плясали, стреляли в воздух, участвовали в конкурсах, били морду тамаде, вставили фейерверк под углом в сугроб так, что ракеты-петарды летели четко в третий этаж жилого здания напротив ресторана, создали и успешно разгребли проблемы с милицией. Меня же не покидало ощущение, что мы с моей первой женой – лишние на этом празднике жизни. Здесь уважаемые люди отрываются, и не след им мешать; будто для них грехи во имя новобрачных мгновенно стираются без исповеди и причастия.

Мы же были устроены иначе. Арендованный лимузин мы использовали, чтоб развезти друзей по домам, и в лимузине, который катался по Москве без уважаемых людей, и происходил наш короткий и почти трезвый праздник, где напилась и плакала только одна подруга, которую вообще пришлось провожать на ее этаж.

Свадьба должна быть либо широченной гулянкой в три дня да человек на пятьсот, чтобы все запуталось и сплелось, чтобы жизнь била ключом и не утихала, чтоб застолье чередовалось с хлопотами, чтоб пиршество завязало еще с десяток свадеб, чтоб музыканты к третьему дню уже считались родней всем и вся, чтоб мир сотрясся от танцев и широты души, которая готова кричать о себе так же, как готова работать, чтоб жизнь и смерть стали единым целым, – либо свадьба может быть скромным, откровенным, коротким и светлым таинством, когда ангел гладит невесту по голове и благословляет ее, когда любовь тихо входит в мир и ведет под руки двух переродившихся или только родившихся для этой жизни юношу и девушку.

Лучше всего, если таинство перерастает в пир. Сначала – с Богом. Потом – с миром.

* * *

Но обычная наша свадьба – это сбор разнузданных комсомольцев; ни в тюрьму, ни в Красную армию; и ни церковь, и ни кабак.

Так видится многим идеал народной свадьбы – когда приличные наши, советские женщины лет пятидесяти-шестидесяти, матери и тетки молодых, стоят рядом со своими причесанными мужьями и хлопают в ладоши под песню «А белый лебедь на пруду», а жениху и невесте неловко, и она шепчет ему: «Потерпи, пожалуйста; смотри, папа плачет, значит, даст взнос на ипотеку». И папа утешен песней, и папа делает первый взнос.

Мила внутренне отвергла традиционный вариант с белым лебедем, но также отсекла и венчание.

Но – надо отдать ей должное – придумала иного рода комсомольскую историю. С комсомольцами, которым никакая партия не дала бы свои билеты.

– Мил Мил, а это обязательно – всех звать? – я смотрел на список ее приятелей и приятельниц; их была какая-то тьма, человек пятьдесят, большинство я и вовсе не знал.

– У нас денег не хватит?

– Деньги мы могли бы найти. Но зачем нам подростковая вечеринка?..

– Давай серьезно. Все зовут друзей.

– Серьезно? Тогда давай серьезно. Зовем родню, коллег, все такое, а не только пьяных подростков. Копим деньги и делаем большую свадьбу. Гонимся за тем, чтобы окупить ее. Будем как все.

…Первую половину субботнего дня мы обсуждали свадьбу нервно и долго. Вторую половину дня Мила молчала.

О, эта ее привычка молчать, особенно когда я соскучился, когда мне надо говорить, да не только о свадьбе, а вообще, о, эта дьявольская привычка, и ведь знала, что в воскресенье мне надо к детям, а потом – почти сразу после них – в аэропорт. Мила молчала и молчала, все обдумывая компромисс.

– Тогда в ресторан позовем родителей и пару близких. А летом устроим свадьбу в лесу. У реки. Или сплав. На два-три дня.

– Подумаем.

О, это блаженное слово «подумаем». Оно нужно тогда, когда надо получить время для решения проблемы или ухода от нее. Это словцо спасло сотни тысяч тех, кто его использует к месту, от попадания в неприятности, от разрастания проблем или от взятия ответственности за неизбежное зло. «Подумаем».

* * *

Софья Андреевна Бурматова, председатель совета ветеранов поселка Кряжево, с трудом поднялась на четвертый этаж административного корпуса. Скромно одетая – шерстяные штаны, какие-то черные валенки в половину обычной их длины с отворотами войлока, тонкий блекло-розовый свитер; стрижка короткая, такие обычно делают пенсионерки-трудяги, которые трезво подходят к возрасту и не молодятся. От чая и кофе отказалась. С порога командирским голосом требовала отчета. Я сразу смекнул, что это – центр того урагана гвалта, который обрушился на нас в Доме культуры.

Хотелось сказать ей приблизительно следующее: «Бабуль, ну что ж ты ни черта не разобралась ни в чем и кляузы пишешь? Ты понимаешь, что производство встанет после третьей административки? А каков масштаб ущерба от этих дохлых бактерий, знаешь? То-то, никто пока не знает! Все, что сделали власти, – это взяли пробы воды. В литровые банки из-под каких-то огурцов или из-под варенья, явно не химические пробирки. Банки! Голыми руками брали пробы. Выше по течению от трубы. Этот идиотизм они еще и на видео сняли. Потом нашли в воде фенол. Который в их лабораториях проявляется теми же маркерами, что и лигнин. А что такое лигнин? Это дерево. А что такое бумага? Ага. Ничего не срастается? То есть они нашли дерево в воде. Повышенное содержание дерева в воде. А дерево в воде должно быть, потому как без мертвой древесины нет кислотности, нет органики… да и в воде с бумажной фабрики будет лигнин, и это нормально, потому что – ну как без него, без волокон? Я же уже вник, бабуль, я же разобрался, я же вообще за природу! Да, разобрался пока отчасти, но планирую за счет завода сделать экологическую экспертизу… Вы, правда, в нее не поверите, завод же заказал… Но я не думаю, что бобры уползли из-за бактерий, хотя бы потому, что ползать и орать – это нормальное поведение бобров-подростков, когда их выгоняют из дома, из хаты, и они ищут партнера, потому что как еще найти партнера в огромном лесу, если не орать? Надо же привлечь партнера, а бобр – не павлин, у него нет внешности, он неяркий, этот зверь. Бабуль, ладно, отвлечемся от бобра! Ваши люди кричат, что с завода выходит какой-то черный дым. Бабуль, я прошел по цехам. Тут ничего не жгут! Это же бумажный завод, тут вообще нельзя ничего жечь, даже курить можно только на улице. А из трубы идет пар, и только пар. А черный он, когда темно. А красный – когда заря. А если я зеленый прожектор поставлю, он будет зеленым. Пар окрашивается в тот цвет, которым на него светят. Облака тоже бывают розовые! Бабу-у-у-уль, это физика, отзови своих псов!»

Хотелось ей все это сказать. Но я не стал. Зато я быстро нашел ее слабое место: она любила власть. Бабка просто с ума сходила от возможности распоряжаться, созывать, организовывать и вести за собой. При этом ей было плевать, куда и зачем вести. Она балдела оттого, что за ней идут, а уж на митинг или на верную гибель – ее совершенно не волновало. Просто возможности эффектно отправиться к праотцам за идеалы у нее не было – и она пользовалась теми формами крестовых походов, маршруты которых были протоптаны.

Она хотела власти, и она ее получила.

– Давайте вы будете главным представителем по связям между жителями (тут я представил сотню бабуль) и заводом? Вы получите возможность проводить инспекции прямо на производстве, когда захотите, сможете приводить с собой людей, мы будем открыты для вас, по вашему звонку.

– Людям-то, конечно, надо завод показать, как же иначе. Но только надо все по порядку сделать: чтоб на автобусах привезли, чтоб встреча с руководством, ну и памятное что-то об экскурсии, – Софья Андреевна быстро перешла к условиям.

– Конечно. Экскурсия. Встреча. Вы возьмете слово, потом директор скажет. Памятное – придумаем.

– И чаепитие.

– И чаепитие!

* * *

Поворчав, Вилесов условия согласовал – и через два дня мы принимали первую экскурсию. Шестьдесят человек – бабок и внучат обоих полов под предводительством Софьи Андреевны – прошли через цех санитарно-гигиенической бумаги, где огромная, многотонная, десяти метров в высоту и метров тридцати в длину, бумагоделательная машина, в центре которой вращался нагретый стальной барабан, выдавала трехметровые бобины бумажного полотна. Дальше эта бумага, бумагаоснова, отправлялась на линии-конвертинги, где она режется, прессуется, проходит тиснение – и получаются салфетки, полотенца, протирочные материалы, туалетная бумага и другие изделия. Новехонькое оборудование, наливной пол, череда аккуратных газовых погрузчиков, а также шум и мощь бумагоделательной машины вызвали если и не восторг, то легкий трепет. Дети в касках и жилетах глядели во все глаза. Завод блестел – к экскурсии цеха были отмыты, а бумажная пыль, извечный враг бумагоделателей, собрана пылесосами с металлических конструкций и со всех темных углов за оборудованием.

Однако въедливые бабули в красивую картинку не верили и пытались отыскать изъяны. Основной задачей им представлялись поиски загрязненной воды и некоей печи, в которой все (что?..) должно было сжигаться и откуда бы исходил черный, красный или иного цвета дым. Печь найдена не была, а бабулям было разъяснено, что пар берется из бумагоделательной машины, в процессе сушки массы и превращения ее в бумагу. Весь процесс на таком производстве открыт – и всякий попавший сюда мог бы увидеть, как в огромный гидроразбиватель, сосуд с широченными ножами внутри, подается целлюлоза или макулатура, то есть сырье, и там уже смешивается с водой и разбивается ножами до состояния волокон, а затем при помощи насоса выбрасывается на сетку, через которую проходит только вода, а сами волокна задерживаются, и уже затем с сетки подается на барабан бумагоделательной машины, которая выпаривает оставшуюся влагу. Бабки прошли мимо всего этого оборудования с начальником цеха, который объяснил им весь этот процесс, как малым детям. Прошли мимо всего этого, а затем отрядили Софью Андреевну с вопросом: «А как же дым?» Втолковать им, что дыма нет и взяться ему неоткуда, было нельзя, поэтому делегация отважных бабок была отправлена на крышу, где им был дан доступ к трубе, ровно над бумагоделательной машиной. Бабки нюхали воздух, разглядывали пар, а одна из них даже достала какую-то пустую бутылку из-под лимонада, сжала ее, потом распрямила и вроде бы как взяла, выходит, образец воздуха; ничему бабки не поверили, но устали настолько, что захотели чаепития, после которого, притихшие, выслушали благодарственную речь Софьи Андреевны:

– Мы, конечно, люди-то простые, мы видим что видим, а что видим, часто и понять не можем. Завод новый, видно, рабочие в чистом, везде порядок… Ну а насколько тут вредное все для поселка, это пусть специалисты разбираются. Спасибо, что приняли, доставили. Автобус очень хороший. Удобный. Вот можно ли бы нам, пенсионерам, детям войны, иногда давать автобус для поездок по нашим историческим местам – в усадьбу поэта Шишова, к Лелькиной роще, в краеведческий музей, на Красные болота?

– Разберемся, – протянул Вилесов.

Каждый гость получил подарочный пакет с упаковками продукции – и полотенец, и бумаги, и салфеток. А чтобы завод закреплялся в умах местных жителей как часть поселка, мы организовали бесплатную фотосессию для бабуль – кто с подругой, кто с внуками. Снимали их на фоне цеха еще часа два. Каждому участнику был положен снимок с логотипом завода на магнитной подложке. Хочешь не хочешь, а себя любимую или внука на холодильник повесишь – таков был расчет.

Через пару дней фотограф позвонил и попросил увеличить гонорар: «Миш, это Сайлент Хилл, тут пять квадратных километров морщин, я в жизни столько не ретушировал».

Софья Андреевна Бурматова и предводимые ею фурии из числа врагов вышли и кляузы на завод строчить перестали. Конечно, было ясно, что она будет использовать свое положение, но это уже мелочи, детали.

Автобус же я у Вилесова выторговал и договорился, что экскурсии станут регулярными.

6. Сладолед

Свежие, чистые, выбритые, гладкокожие, будто после каких-то процедур, акционеры и представители их собрались в сине-белом офисе в стеклянном небоскребе в Москва-Сити. Пара секретарш в белоснежных блузках расставили кофе и чай.

Я тоже был нарядный, но не так повседневно, привычно нарядный и аккуратный, как они, а как человек, который редко носит пиджак. Поэтому новая серая рубаха топорщилась на поясе, ремень не очень подходил к брюкам, а единственный мой, шерстяной, купленный Милой для «сибирского дела», пиджак был слишком жарким. Но рубаха топорщилась, и снять его я не мог. Так и стоял, изрядно потея, у экрана с презентацией, собранной Милой бессонной ночью.

Я распинался, рассказывал, что нам предстоит еще масса работы – провести нормальную социологическую оценку ситуации, заказать независимую экологическую экспертизу у известного института и опубликовать ее, заблокировать СМИ на время, выяснить, как еще мы можем помочь поселку, и начать точечно проводить программы в духе инициативного бюджетирования, наладить взаимоотношения с властями и чиновниками регионального уровня – с Росприроднадзором, Природоохранной прокуратурой, Департаментом промышленности, депутатом Госдумы по нашему округу и прочими, прочими, прочими. Все это скопом гордо звалось Программой реализации пунктов устойчивого развития на производственной площадке пгт Кряжево.

Нормальную, в общем, работу предлагал вести. Правда, плохо понимал, как все это сделать. Но ничего, где наша не пропадала. Акционеры подмахнули смету и внесли всего одну коррективу: в поселке необходимо открыть магазин продукции завода. Отдельный. Я возражать не стал, хоть и с трудом себе представлял, что такое магазин туалетной бумаги. Зато Вилесову мысль страшно понравилась:

– Миш, никто и никогда еще не открывал подтирочный бутик. Уникальный проект. Тебе надо только придумать, как ты в резюме это красиво распишешь.

* * *

В следующую поездку я прихватил с собой эколога Германа, который должен был составить план экспертизы и провести ее. Герман – робкий, но толковый парень тридцати лет – работал в какой-то конторе при МГУ, что обеспечивало статус исследований.

Заселив Германа в гостиницу над «Красной Шапочкой», я отправился к третьему врагу завода из списка Кошкина. Враг располагался в церкви Сергия Радонежского прямо напротив заводской проходной. Врага звали отцом Арсением, и этот ширококостный, мясистый мужик был староват для такого небольшого прихода; ему было около пятидесяти. Однако это объяснялось просто: он был из местных, причем из бандитов, бывших подручных Косого, и поздно пришел в служение, да и не нуждался в продвижении по церковной иерархии. Он это место занял прочно и на всю оставшуюся жизнь.

Заложив руки за спину, он принялся водить меня вдоль кладбища, размышляя вслух о том, что современный человек привык получать блага ниоткуда, не задумываясь, за счет чего эти блага создаются.

– Помнишь, Адам получил от Бога задачу наречь всех животных? Тогда он стал хозяином, охранителем их, то есть что Бог дал Адаму таким образом? Он дал ему обязанность за всем этим миром присматривать. Когда человек не созидает, когда человек – не хозяин, он грешит, самой бездеятельностью грешит. Потому наш протест против загрязнения реки – это единственно верное решение, это дело настоящее. Мы – хозяева этой земли, и потому должны ее оберегать.

– Отец Арсений, но как же можно представить себе промышленность без вреда природе?

– Вопрос непростой. Полагаю, так. Хозяину, который печется о своем хозяйстве, нужно соизмерять то, что ему было дано, то, что он с земли получит, и то, какая будет земля после него, что он оставит.

– Батюшка, но ведь вред неясен еще, его ж никто толком не посчитал. Вот, я эксперта привез, чтоб он оценил. Вред неизвестен, а польза какая? Завод перерабатывает макулатуру. Мусор. Это ведь полезно. А для поселка что? На год заложено в фонд оплаты труда больше двухсот миллионов рублей. Каждый третий сотрудник – местный житель, то есть треть всех денег останется здесь. Людям не надо уезжать никуда в поисках работы, они останутся тут. Ровно как хозяева остаются на своей земле.

Отец Арсений согласился посетить завод; оглядел цеха, восхищался орбитальными ножами, которые разрезали рулоны бумаги и сложенные полотенца. Даже задержался у них – все смотрел и чесал бороду, будто бы стараясь мысленно применить ножи для какой-то домашней задачи.

Потом побродил по макулатурному цеху. Мы даже увлеклись и вместе разобрали пару кип, в которых, среди архивных уголовных дел, увидели книги. Кто-то избавился от библиотеки: Людмила Улицкая, Дина Рубина, какие-то малоизвестные писатели, целая серия «Новое литературное обозрение», томов, наверное, в двадцать, множество книг Акунина, Дмитрия Быкова. Отчего-то эти книги были все сплошь с твердыми переплетами, которые переработке не поддаются, и, когда люди избавляются от таких книжек, то в подготовленную массу отправляются только страницы. Обложки становятся шламом – так называется этот отход, похожий на жеваную бумагу. Шлам тоже можно использовать, например, в производстве кирпичей, в качестве выгорающей добавки, от которой потом в кирпиче остаются поры.

По привычке я читал аннотации и хвалебные отзывы друзей и товарищей авторов на задней стороне обложки, а когда наконец отвлекся и поднял глаза, увидел, как отец Арсений внимательнейшим образом изучает уголовное дело.

– Можно я это с собой заберу? Оказывается, местный архив. Я тут… знаю кое-кого.

– Это надо у директора спросить, батюшка.

Тут к нам подошел начальник цеха и принялся отчитывать за разрушение кип, которые должны быть связаны для перевозки по ленте, ведущей в гидроразбиватель.

Выходя из цеха, отец Арсений обернулся, оглядел пространство, остановил взгляд на кране, взял под мышку папку с делом и спросил:

– А завод-то освящен?

* * *

Разумеется, уже через пару дней завод был освящен. В кабинете директора по этому случаю накрыли стол, отец Арсений в компании руководителей цехов и служб поел, затем – уже только в моей и директорской компании – выпил коньяка, немного поговорил с Вилесовым и расслабился. Я поймал его в момент готовности вести доверительную беседу:

– Батюшка, вы нам помогли, завод освятили. Скажите, чем мы можем помочь вашему приходу?

– А можете. У меня кресты есть, так их надо сжечь.

– Простите?..

– Когда памятник на могилу ставят, кресты, оставшиеся с похорон, убирают. Обычные, деревянные. Их положено сжигать или закапывать – как епархия определит. Наша определила сжигать. Вот возьмите да сожгите на заводе.

– Отец Арсений, но это бумажный завод, мы тут ничего не жжем, – возразил Вилесов.

– А если не жжете, откуда дым?

Я взглядом указал Вилесову попридержать объяснения, которые ни к чему бы не привели. Кряжевцы просто отказывались верить в пар, а вести пьяного священника на крышу и доказывать существование пара наглядно представлялось не лучшей идеей.

– Отец, мы сожжем кресты. Когда забрать?

– Да хоть завтра приезжайте.

* * *

Или кресты отец Арсений долго копил, или в поселке умирало очень много людей. Крестов было пятьдесят шесть штук. Я очень хорошо помню это количество. Каждый крест помню.

Нанятый самосвал задом уперся в церковную ограду. Трое работяг, которых я подрядил на рынке, бодро загрузили кресты. Их старший, рябой детина, подошел ко мне.

– Командир, давай аванс.

– Мы так не договаривались.

– Да мы никак толком не договаривались. Дай аванс, кресты мы же закинули, все одно ниче не теряешь.

Дал ему из расчета 50 % – это по пятьсот рублей на нос. Работяги сели в убитую «шаху» и поехали на точку сожжения. На территории завода, конечно, Вилесов жечь что бы то ни было запретил, потому отец Арсений сам договорился с местными пожарными, что мы сожжем кресты на той стороне реки, на невысоком пустом холме около грунтового отворота к какой-то деревне.

Мы поехали следом, на самосвале. «Шаха» быстро скрылась из виду. На положенном месте ее не оказалось.

– Кинули? А ты зачем им аванс дал? – равнодушно как-то, будто с самого начала зная, что имеет дело с идиотом, спросил самосвальщик, когда я уже оставил попытки дозвониться тому рябому бригадиру.

– Слушай, может, подсобишь? Оплачу.

– Нет, дело какое-то… не то. Нет.

– Дружище, сам посуди, как я эти кресты перетаскаю туда?

Самосвальщик взглянул на холм метрах в пятидесяти от дороги. Подумал.

– Нет. Кресты… с могил… ну нет.

– Сколько хочешь?

– Нет, нет, дело-то не в деньгах.

– Слушай, а поближе можем подъехать?

– Нет.

Он вывалил кресты, подняв кузов, забрал оговоренную за перевозку плату и уехал, оставив меня с канистрой бензина в руках и горой распятий, лежащих на обочине грунтовки.

Следовало не давать аванс. Следовало надевать не красивую новую куртку, а старую, а под нее не пиджак, а свитер. Следовало качать руки или хоть зарядкой заниматься. Следовало вообще многое в этой жизни сделать иначе. Ровно все нужно было вести куда угодно, лишь бы подальше от того, чтоб носить чужие кресты.

Большинство из крестов были грубо отесаны, не то что не отполированы, но даже не обработаны рубанком. Дерево вбирало влагу, и основание было тяжелее вершины с перекрестьем. А поверхность у обычного бедняцкого креста – это ворс из заноз, что тоже осложняло работу, нужно было не просто нести, а нести нежно, чтобы не ссадить всю спину.

Пятьдесят метров вверх на холм с крестом на спине. Пятьдесят метров вниз – без. Пятьдесят метров – и открывается вид на поселок и завод, пятьдесят метров – и их будто бы и нет.

С собой можно взять только один крест; нет, можно бы и больше – если волоком, но волоком не хотелось; в этом чувствовалось какое-то неуважение, непочтение к усопшим.

Конечно, каждому дан тот крест, который он может нести; мне на эти два часа досталось носить кресты чужие, кресты, год простоявшие на могиле.

Из крестов я сложил костер. Мне показалось, что вернее будет расположить их не хаотично, а друг за другом, поставив каждый на поперечину и основание боком к другому, такими елочками, по три штуки, а потом сверху – следующую елочку, для плотности. У меня вышел почти ровный круг, похожий на солнце с лучами, и центр его я залил бензином, израсходовав половину канистры, и поджег. В сумерках эта геометрическая конструкция горела, как загадочное произведение искусства.

В этот редкий момент, когда мне внезапно удалось остаться наедине с самим собой, быть с собой отчего-то не хотелось. Мысли в голову лезли все не те, какие-то дурные; единственная понятная из них о том, что вот гонка закончилась на миг, и такого, наверное, допускать нельзя, надо все время быть в движении, даже в бесцельном, лишь бы не останавливаться и не позволять начинать душе работать, потому что как только она начинает, то пустота внутри становится очевидной. Я даже не понимаю, чем я движим и зачем; куда – тоже неясно; есть вот любимая, с которой будет семья, но это со временем, потому что семья – это с ребенком, а без ребенка – и не семья вовсе; вот есть она, есть я, она хороша, любит, ей и не надо ничего, а я себе что-то придумал, приключения, такую работу, и далеко от нее, якобы чтоб стать ближе, но вот вместо этого оказался дальше, и работы тут вал, и придется тут жить неделями, в поселке на той стороне реки, в поселке, который сейчас покрывается тьмой, и пар над заводом справа чернеет.

В середине костра «елочки» прогорали, и я подталкивал основания крестов ближе к центру, чтоб они быстрее занимались. И все равно горел этот костер часа три, но так и не выгорел дотла, да и не мог. Когда остались уже обугленные, тлеющие красным огарки, я задумался: как же это тушить? Пришлось носить понемногу снег из ложбинки, где он еще оставался.

Вышел на дорогу и пошел к шоссе. Позвонил Жоре, и только в этот момент сам себя спросил: а чего ж раньше не позвонил? Ни Жоре, ни Вилесову, ни отцу Арсению, ни кому-то еще, чтоб попросить о помощи? Решил, что это все для того, чтобы остаться с собой.

Проходя мимо деревни, я увидел ее название – Кудымово. Не сразу вспомнил, где я его уже встречал. Позже уточнил. Да, то самое Кудымово.

* * *

Утром я продрал глаза в «Красной Шапочке». Спина ныла, а вдоль позвоночника, чуть наискосок, шла красная с синим отливом полоса.

Предстояло несколько встреч с журналистами, в городе.

Официантка, лет шестнадцати, такая тонкая и свежая, что это бросалось в глаза, слишком уж скоро подала завтрак, и я понял, что она знает, что я с завода, а у Качесова с заводом бизнес, и я вроде как был свой потому для нее. Запихнул в себя блин, яичницу, зачем-то отдельно съел варенье из плошки и только потом выпил чай. Завтрак был что надо, но, против своей привычки, я не насладился им, а лишь грубо насытился и тут же принялся думать о том, чего это со мной.