Текст книги "Десять талантов. Небольшие истории про больших людей"

III

Пушкин влюбился. Он посватался к Наталье Николаевне Гончаровой – и получил ответ, что она слишком молода для брака. «…этот ответ – не отказ, – писал он матери девушки, – Вы позволяете мне надеяться». «Я сейчас уезжаю и в глубине своей души увожу образ небесного существа, обязанного Вам жизнью».

Он уехал на Кавказ. За эту поездку в Арзрум Александр Сергеевич имел «несчастие заслужить неудовольствие начальства». Но всё разрешилось после чистосердечных объяснений.

Повторное сватовство было удачным. И в апреле 1830 года Пушкин просил:

«Мои горячо любимые родители, обращаюсь к Вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь.

Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год, – м-ль Натали Гончаровой. Я получил её согласие, а также и согласие её матери. Прошу Вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия – и да будет вторая половина моего существования более для Вас утешительна, чем моя печальная молодость».

Второе письмо – графу Бенкендорфу: «Г-жа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастие быть на дурном счету у Государя… Счастье моё зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность».

Поэт просит высочайшего благословения на решительный шаг и заодно – разрешения напечатать «Бориса Годунова».

Начало мая. Пушкин ликует: «Дорогие родители… я счастливейший из людей и… всей душой люблю Вас. Его Величество всемилостивейше выразил мне своё благосклонное удовлетворение заключаемым мною браком. Он дозволил мне напечатать мою трагедию в том виде, как я сочту нужным».

Летом Пушкин рассорился с будущей тёщей и уехал под Нижний Новгород в имение отца – Болдино. Решать финансовые дела. Из-за холеры поэт застрял там надолго.

Конец октября. В Петербурге печатался «Борис Годунов». Пушкин взывал: «Что моя трагедия? отстойте её, храбрые друзья! не дайте её на съедение псам журнальным….я хотел было посвятить мою трагедию Карамзину, но так как нет уже его, то посвящаю её Жуковскому. Дочери Карамзина сказали мне, чтоб я посвятил любимый труд памяти отца».

Ноябрь. Влюблённый Пушкин всё ещё жил в Болдине. Писал Дельвигу: «Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесённого нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоём, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год». «Жду погоды, чтобы жениться и добраться до Петербурга…»

Конечно, не без Промысла оказался поэт в этом «изгнании». В декабре, уже из Москвы, он признавался Плетнёву: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал. Вот что я привёз сюда: 2 последние главы «Онегина», 8-ю и 9-ю, совсем готовые в печать. Повесть, писанную октавами («Домик в Коломне». – Прим. сост.)… Несколько драматических сцен, или маленьких трагедий… Сверх того написал я 30 мелких стихотворений. Ещё не всё (весьма секретное). Написал я прозою 5 повестей, от которых Баратынский ржёт и бьётся…»

19 января 1831 года внезапно умер Дельвиг. Пушкин осознал: «Вот первая смерть, мною оплаканная….никто на свете не был мне ближе…» «Я знал его в Лицее – был свидетелем первого, незамеченного развития его поэтической души и таланта, которому не отдали мы должной справедливости. С ним читал я Державина и Жуковского – с ним толковал обо всём, что душу волнует, что сердце томит».

Как давно началась его любовь к Жуковскому! Но другая любовь прогоняет уныние: Пушкин и Гончарова венчались. Молодая семья поселилась в Москве. В апреле Александр Сергеевич просил друга: «Обними Жуковского за участие, в котором я никогда не сомневался. Не пишу ему, потому что не привык с ним переписываться. С нетерпением жду новых его баллад». «Дмитриев, думая критиковать Жуковского, дал ему прездравый совет. Жуковский, говорил он, в своей деревне заставляет старух себе ноги гладить и рассказывать сказки и потом перекладывает их в стихи. Предания русские ничуть не уступают в фантастической поэзии преданиям ирландским и германским. Если всё ещё его несёт вдохновением, то присоветуй ему читать Четь-Минею, особенно легенды о киевских чудотворцах…»

Александру Сергеевичу дороги Четь-Минеи – жития святых. И Псалтирь: «псалмами… я восхищаюсь».

В конце мая 1831 года Пушкины уже в Царском Селе. 1 июня Александр Сергеевич делится с Вяземским: «Однако ж вот тебе и добрая весть: Жуковский точно написал 12 прелестных баллад и много других прелестей».

Почему он так радуется? Современники жалели Пушкина, ведь у него не было… Пушкина. Он не мог зачитываться своими произведениями, как это делали другие. Но ему тоже нужны были сильные литературные впечатления. И Жуковский давал их. В это время творческой зрелости поэты очень помогали друг другу – своим присутствием в мире.

Конец июня. В Петербурге холера. «Царское Село оцеплено, оно будет, вероятно, убежищем царскому семейству. В таком случае Жуковский будет сюда…» – надеется Пушкин. И надежда не посрамляет: «Двор приехал, и Царское Село закипело и превратилось в столицу». Писатели встретились, виделись каждый день.

Василий Андреевич прочитал «Маленькие трагедии» Пушкина: «Возвращаю тебе твои прелестные пакости. Всем очень доволен». «На «Моцарта» и «Скупого» сделаю некоторые замечания. Кажется, и то и другое ещё можно усилить. – Пришли «Онегина». Сказку октавами, мелочи и прозаические сказки все, читанные и нечитанные. Завтра всё возвращу».

Жуковский и Пушкин заходили в гости к фрейлине Александре Осиповне Россет поглядеть в её «звездосверкающие очи». Она вспоминала: во дворце, в атмосфере интриг, Жуковский «был чист и светел душою». «…его религия была практическое христианство, которое ему даровано Богом. Он втуне (даром. – Прим. сост.) принял и втуне давал: и деньги, и протекцию, и дружбу, и любовь».

Общение двух великих литераторов продолжалось в Петербурге. Однажды после обеда у Александры Осиповны Пушкин читал свою рукопись. «За столом говорили, спорили; кончалось всегда тем, что Пушкин говорил один и имел всегда последнее слово, – отмечала Россет. – Его живость, изворотливость, весёлость восхищали Жуковского, который впрочем, не всегда с ним соглашался».

Шутки, забавные истории не прекращались: «Жуковский заставил скворца беспрестанно повторять «Христос воскрес!» Потом скворец ошибётся и закричит: «Вастиквас», – замашет крыльями и летит в кухню».

Этим словом «вастиквас» называли потом разные нелепицы.

Летом Жуковский уехал за границу – лечиться и составлять программу обучения наследника престола. Василий Андреевич разъезжал по Европе, знакомился с писателями, художниками, учёными, педагогами. Только через год с небольшим, 10 сентября 1833 года, он вернулся в Царское Село и вскоре написал гимн Российской Империи «Боже, царя храни!».

А Пушкин – снова в Болдине. 8 октября попросил жену: «Коли увидишь Жуковского, поцелуй его за меня и поздравь с возвращением и звездою: каково его здоровье? напиши».

Через две недели: «Что Жуковский? мне пишут, что он поздоровел и помолодел. Правда ли? Что ж ты хотела женить его на Катерине Николаевне?»

Это сестра Натальи Николаевны. Вот так новость!

29 января 1834 года Жуковскому исполнился пятьдесят один год. На следующий день – его именины. Он пригласил в гости Пушкина с супругой: «Посылаю тебе, почтеннейший друг Александр Сергеевич, Историю господина Пугачёва, тобою написанную с особенным искусством; очень сожалительно для меня, что не успел я прочитать сего бытописательного отрывка, делающего честь твоему таланту. Продолжай, достойный русский писатель, работать умом и пером ко чести России и ко полноте твоего кармана. Завтра я именинник…» «…прошу и тебя с твоею грациозною, стройносозданною, богинеобразною, мадонистою супругою пожаловать ко мне… в 8-м часов, откушать чаю с бриошами (французскими булочками. – Прим. сост.) и прочими вкусными причудами… Уведомь, будешь ли, а я твой богомолец, Василий».

Жуковский открывает, что молится за Пушкина. Но и у Александра Сергеевича в письмах появились слова, которых не бывало прежде: «Будьте здоровы все, Христос с вами».

Летом 1834 года Пушкин подал прошение об отставке. Всего полгода пробыл он камер-юнкером. Этот придворный чин пожаловал поэту царь.

Жуковский пришёл в недоумение: «Государь опять говорил со мною о тебе. Если бы я знал наперёд, что побудило тебя взять отставку, я бы ему объяснил всё, но так как я и сам не понимаю, что могло тебя заставить сделать глупость, то мне и ему нечего было отвечать. Я только спросил: «Нельзя ли как этого поправить?» – «Почему ж нельзя? – отвечал он. – Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае всё между нами кончено. Он может, однако, ещё возвратить письмо своё». Это меня истинно трогает. А ты делай, как разумеешь. Я бы на твоём месте ни минуты не усомнился, как поступить».

Александр Сергеевич уже и сам спохватился, писал Жуковскому: «вход в архивы будет мне запрещён. Это огорчило меня во всех отношениях. Подал в отставку я в минуту хандры и досады на всех и на всё. Домашние обстоятельства мои затруднительны: положение моё не весело; перемена жизни почти необходима. Изъяснять всё это гр. Бенкендорфу мне недостало духа…» «Писать письмо прямо к государю, ей-Богу, не смею – особенно теперь. Оправдания мои будут похожи на просьбы, а он уж и так много сделал для меня».

Через два дня – новое письмо: «Во глубине сердца моего я чувствую себя правым перед государем: гнев его меня огорчает, но чем хуже положение моё, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? просить прощения? хорошо; да в чём?»

Жуковский советовал Пушкину написать царю искреннее письмо, обвинить себя в глупости да ещё «с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает». «Если ты не воспользуешься этою возможностию, то будешь то щетинистое животное, которое питается желудями и своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека;.. повредишь себе на целую жизнь и заслужишь своё и друзей своих неодобрение».

Вот так! Обозвал неблагодарной свиньёй. Александр Сергеевич смутился: «не хочу, чтоб могли меня подозревать в неблагодарности. Это хуже либерализма» (тут он вспоминает причину своей прошлой отставки).

Прошение Пушкин отозвал. А в дневнике записал: «Прошедший месяц был бурен. Чуть было не поссорился я со двором – но всё перемололось. Однако мне это не пройдёт».

IV

Осень 1836 года. У Пушкина новая беда: его супругу преследовал Дантес, приёмный сын французского посланника Геккерна. А Наталья Николаевна ничего не скрывала от мужа. Так повелось у них в семье.

Пушкину и его знакомым прислали анонимные письма, где Наталью Николаевну обливали грязью. Как защитить честь – свою и жены? В то время считалось: надо стреляться с обидчиком на дуэли, убить его или умереть самому. И Александр Сергеевич вызвал на дуэль Дантеса.

Но послание Пушкина попало к старому Геккерну. Тот надеялся мирно разрешить дело и обратился за помощью к Жуковскому.

По мнению Жуковского, историю с письмами лучше всего было сохранить в тайне. Василий Андреевич предлагал это Пушкину: «…ради Бога, одумайся. Дай мне счастие избавить тебя от безумного злодейства, а жену твою от совершенного посрамления».

Жуковский видел, как разгневан, неудержим поэт. Старался его успокоить: «Итак, требую тайны теперь и после. Сохранением этой тайны ты так же обязан и самому себе, ибо в этом деле и с твоей стороны есть много такого, в чём должен ты сказать: виноват! Но более всего ты должен хранить её для меня: я в это дело замешан невольно…»

Дуэль на этот раз не состоялась. Она была впереди. И прошла без ведома Жуковского.

15 февраля 1937 года Жуковский написал длинное письмо отцу Пушкина – Сергею Львовичу. Александра Сергеевича уже похоронили.

«Я не имел духу писать к тебе, мой бедный Сергей Львович. Что мог я тебе сказать, угнетённый нашим общим несчастьем, которое упало на нас, как обвал, и всех нас раздавило? Нашего Пушкина нет!.. Ещё по привычке продолжаешь искать его… ещё посреди наших разговоров как будто отзывается его голос, как будто раздаётся его живой, весёлый смех, и там, где он бывал ежедневно, ничто не переменилось, нет и признаков бедственной утраты, всё в обыкновенном порядке, всё на своём месте… В одну минуту погибла сильная, крепкая жизнь, полная гения, светлая надеждами. Не говорю о тебе, бедный дряхлый отец; не говорю об нас, горюющих друзьях его. Россия лишилась своего любимого национального поэта. Он пропал для неё… достигнув до той поворотной черты, на которой душа наша, прощаясь с кипучею, бурною, часто беспорядочною силою молодости, тревожимой гением, предаётся более спокойной, более образовательной силе здравого мужества, столько же свежей… но более творческой…»

Пожалуй, никто и никогда не говорил о Пушкине с такой любовью и пониманием. Жуковский разглядел гений Пушкина-отрока, был свидетелем всей его жизни, видел, в каком направлении развивался поэт.

«Первые минуты ужасного горя для тебя прошли; теперь ты можешь меня слушать и плакать, – обращался к Сергею Львовичу Жуковский. Я опишу тебе всё, что было в последние минуты твоего сына, что я видел сам, что мне рассказали другие очевидцы».

Дуэль происходила 27 января. Жуковскому рассказали: самообладание Пушкина в тот день «было удивительное». Он написал большое, обстоятельное письмо к автору своего журнала «Современник». За городом, где проходила дуэль, спокойно наблюдал, как долго утаптывали снег, делали площадку. Плащами обозначили барьеры в десяти шагах друг от друга – и дуэлянты стали сходиться.

«Пушкин почти дошёл до своей барьеры; Геккерн (младший, он же Дантес. – Прим. сост.) выстрелил; Пушкин упал лицом на плащ, и пистолет его увяз в снегу…»

– Я ранен, – сказал Александр Сергеевич по-французски.

Дантес хотел к нему подойти, но он опять же по-французски сказал:

– Не трогайтесь с места; у меня ещё достаточно сил, чтобы сделать выстрел.

Пушкину дали новый пистолет. Дантес был ранен, но не убит. Пуля попала в пуговицу…

На обратном пути Пушкин, «по видимому, не страдал, по крайней мере, этого не было заметно; он был, напротив, даже весел, разговаривал с Данзасом (своим секундантом. – Прим. сост.) и рассказывал ему анекдоты».

Карета с раненым подъехала к дому. Камердинер на руках понёс Пушкина по лестнице.

– Грустно тебе нести меня? – спросил Александр Сергеевич.

«Бедная жена встретила его в передней и упала без чувств, – продолжал Жуковский. – Его внесли в кабинет; он сам велел подать себе чистое бельё; разделся и лёг на диван, находившийся в кабинете. Жена, пришедшая в память, хотела войти; но он громким голосом закричал: «N’entrez pas» (не входите. – Прим. сост.), ибо опасался показать ей рану, чувствуя сам, что она была опасною. Жена вошла уже тогда, когда он был совсем раздет». И укрыт.

Послали за докторами. Они осмотрели рану, и один уехал за инструментами, а второй – Шольц, остался возле Пушкина.

– Что вы думаете о моей ране? – спросил Александр Сергеевич, – я чувствовал при выстреле сильный удар в бок, и горячо стрельнуло в поясницу. Дорогою шло много крови. Скажите откровенно, как вы находите рану?

– Не могу вам скрыть, она опасная, – ответил доктор.

– Скажите мне, смертельная?

– Считаю долгом не скрывать и того. Но услышим мнение Арендта и Соломона, за коими послано.

Пушкин перешёл на французский язык:

– Благодарю вас, вы поступили по отношению ко мне как честный человек. Надо устроить свои домашние дела.

Шольц спросил:

– Не желаете ли видеть кого из ваших ближних приятелей?

Пушкин взглянул на свою библиотеку:

– Прощайте, друзья!

Шольц перечислил тех, кто уже был в доме.

– Да, но я желал бы Жуковского…

Пушкин хотел, чтобы его гений-хранитель был рядом.

Вскоре появился доктор Арендт. Он был придворным врачом. И когда уезжал, Пушкин сказал ему:

– Попросите государя, чтобы он меня простил (за дуэль. – Прим. сост.); попросите за Данзаса (секунданту грозило наказание. – Прим. сост.), он мне брат, он невинен, я схватил его на улице.

На ночь с Александром Сергеевичем остался домашний доктор Пушкиных Спасский. Раненый просил его:

– Не давайте излишних надежд жене, не скрывайте от неё, в чём дело; она не притворщица, вы её хорошо знаете.

Состояние Натальи Николаевны «было невыразимо; как привидение, иногда прокрадывалась она в ту горницу, где лежал её умирающий муж; он не мог её видеть… не хотел, чтобы она могла приметить его страдания… и всякий раз, когда она входила или только останавливалась у дверей, он чувствовал её присутствие. «Жена здесь, – говорил он. – Отведите её». «Что делает жена? – спросил он однажды у Спасского. – Она бедная безвинно терпит! В свете её заедят».

Пушкин держался невероятно мужественно. Доктор Арендт признавался:

– Я был в тридцати сражениях, я видел много умирающих, но мало видел подобного.

И ещё Пушкин попросил:

– Не мстите за меня! Я всё простил.

Николай I прислал Пушкину письмо, но попросил его вернуть. Там было несколько строк: «Если Бог не велит нам более увидеться, прими моё прощение, а с ним и мой совет: кончить жизнь христиански. О жене и детях не беспокойся. Я беру их на своё попечение».

«В ту же минуту было исполнено угаданное желание государя, – писал Жуковский. – Послали за священником в ближнюю церковь. Умирающий исповедался и причастился с глубоким чувством».

Пушкин очень страдал – и при этом распорядился сжечь какую-то бумагу, продиктовал записку о своих долгах. Потом попросил: «Жену!позовите жену!» Простился с ней, с сонными детьми, с друзьями. Произнёс:

– Смерть идёт. Жду царского слова, чтобы умереть спокойно.

И Жуковский отправился к государю. Николай I попросил:

– Скажи ему от меня, что я поздравляю его с исполнением христианского долга; о жене же и детях он беспокоиться не должен: они мои. Тебе же поручаю, если он умрёт, запечатать его бумаги; ты после их сам рассмотришь.

Жуковский передал эти слова умирающему.

– Вот как я утешен! – воскликнул Пушкин. – Скажи государю, что я желаю ему долгого, долгого царствования, что я желаю ему счастия в его сыне, что я желаю ему счастия в его России.

Множество людей приходило к Пушкиным узнать о состоянии Александра Сергеевича. Оно то совсем ухудшалось, то вроде бы улучшалось.

– Ах!. Какая тоска! – повторял Пушкин. – Сердце изнывает. Долго ли мне так мучиться?.. Пожалуйста, поскорей…

«Раз он подал руку Далю (врачу. – Прим. сост.) и, пожимая её, проговорил: «Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше… ну, пойдём». Но очнувшись, он сказал: «Мне было пригрезилось, что я с тобой лечу вверх по этим книгам и полкам; высоко… и голова закружилась»».

Последними были слова:

– Жизнь кончена! Тяжело дышать, давит!

Жуковский не заметил последнего вздоха Пушкина: «Так тихо, так таинственно удалилась душа его. Мы долго стояли над ним молча, не шевелясь, не смея нарушить великого таинства смерти, которое совершилось перед нами во всей умилительной тайне своей».

Потом Василий Андреевич остался один возле тела ушедшего друга и долго всматривался в его лицо: «какая-то глубокая, удивительная мысль на нём развивалась; что-то похожее на видение, на какое-то полное, глубокое, удовольствованное знание». «Я уверяю тебя, что никогда на лице его не видал я выражения такой глубокой, величественной, торжественной мысли».

Александр Сергеевич умер в день рождения Жуковского – 29 января. Друзья сами положили тело Пушкина в гроб. 1 февраля состоялось отпевание, а 3-го вечером ящик с гробом поставили на сани и проводили в Святогорский монастырь. Поэт просил похоронить его там.

«…сани тронулись; при свете месяца несколько времени я следовал за ними; скоро они поворотили за угол дома; и всё, что было земной Пушкин, навсегда пропало из глаз моих», – писал Василий Андреевич.

Он сам разобрал бумаги поэта. Их касалась дружеская, добрая рука.

…Господь посылает нас друг другу. Пушкину Он послал Жуковского, Жуковскому – Пушкина. Какой же вывод сделал Василий Андреевич, переживший многих дорогих ему людей? В марте 1850 года он написал: «Наука жизни есть признание воли Божией – сперва просто признание, что она выше всего и что мы здесь для покорности; потом смирение в признании, исключающее всякие толки ума или страждущего сердца, могущие привести к ропоту; потом покой в смирении и целительная доверенность; наконец, сладостное чувство благодарности за науку страдания и живая любовь к Учителю и Его строгому учению. Вот четыре класса, которые необходимо должны мы пройти в школе жизни».