Текст книги "Десять талантов. Небольшие истории про больших людей"

Как болярин Александр молился за болярина Георгия

Александра Сергеевича Пушкина отправили в ссылку. В родовое имение Михайловское. Ему было 25 лет – тот возраст, когда молодым людям палец в рот не клади.

Духовное руководство над опальным поэтом поручили настоятелю Свято-Успенского Святогорского мужского монастыря игумену Ионе. «Простой, добрый и несколько рыжеватый и малорослый», – так сказано о нём в монастырской летописи.

Отношения игумена и поэта складывались на удивление хорошо. Хотя монаху было непросто. То и дело открывались такие шалости поэта, что не поймёшь, как на них реагировать. Вероятно, отец Иона был человеком терпеливым и благодушным. Это вызывало у Пушкина ответное благодушие.

Летопись монастыря сообщает: «…проживая в Михайловском, он неоднократно посещал Святогорскую обитель. В одну из таких поездок сюда, совпавшую с днём годовщины смерти английского поэта Байрона, Александр Сергеевич заказал своему духовному руководителю игумену Ионе отслужить панихиду по рабе Божием болярине Георгии, как звали Байрона».

Летопись сообщает, что иноки молились об усопшем. Они не догадывались, что тот не жаловал их при жизни.

В тот день 7 апреля 1825 года Пушкин написал два письма. Одно – князю Петру Андреевичу Вяземскому: «Нынче день смерти Байрона – я заказал с вечера обедню за упокой его души. Мой поп удивился моей набожности и вручил мне просвиру, вынутую за упокой раба Божия болярина Георгия. Отсылаю её к тебе».

Второе письмо – брату: «Я заказал обедню за упокой души Байрона (сегодня день его смерти). Анна Николаевна также, и в обеих церквах Тригорского и Воронича происходили молебствия».

Здесь – весёлость, шалость, азарт. Но ведь и молитва!

Ещё один эпизод, попавший в летопись: «…когда в монастыре была ярмарка в девятую пятницу (после Пасхи. – Прим. сост.), Пушкин, как рассказывают очевидцы-старожилы, одетый в крестьянскую белую рубаху с красными ластовками, опоясанный красною лентою, с таковою же – и через плечо, не узнанный местным уездным исправником, был отправлен под арест за то, что вместе с нищими при монастырских вратах участвовал в пении стихов о Лазаре, Алексии, человеке Божием, и других, тростью же с бубенчиками давал им такт, чем привлёк к себе большую массу народа и заслонил проход в монастырь – на ярмарку. От такого ареста был освобожден благодаря лишь заступничеству здешнего станового пристава».

Ярмарке грозил убыток. Торговля победила муз.

Но не только весёлые истории происходили в монастыре и у его стен. Игумен Иона положительно влиял на Пушкина. Это было очевидно. В письмах поэта к родственникам и друзьям появились просьбы прислать ему Библию, жития святых. Это после увлечения «чистым афеизмом» (атеизмом).

Хорош портрет отца Ионы, нарисованный Пушкиным. Явный знак уважения. А как смотрится сам Александр Сергеевич на автопортрете – в монашеском клобуке! Правда, кое-кто рогатый показывает ему язык. Но не без этого.

Главный итог ссылки поэта – трагедия «Борис Годунов». Величайшее из произведений Пушкина. Родилось оно под влиянием Святогорского монастыря и настоятеля Ионы.

В Михайловском Александр Сергеевич написал «Пророка». Автор был «духовной жаждою томим»:

 
И Бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею Моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
 

Из ссылки в Москву Александр Сергеевич приехал совсем другим человеком. Умудрённым. Окрепшим в вере. Более того, он успел распорядиться о том, чтобы его похоронили в Святогорском монастыре «на родовом кладбище».

В летописи есть ордер, направленный в 1837 году властями тогдашнему настоятелю Святогорского монастыря: «…по просьбе вдовы скончавшегося в С.-Петербурге, 29-го минувшего генваря в звании камер-юнкера двора Его Императорского Величества Александра Сергеевича Пушкина, разрешено перевезти тело его Псковской губернии Опочецкого уезда в монастырь Святой Горы, для предания там земле, согласно желанию покойного».

Тут же сказано о повелении Императора, «чтобы при сем случае не было никакого особенного изъявления, никакой встречи, словом, никакой церемонии кроме того, что обыкновенно по нашему церковному обряду исполняется при погребении тела дворян….отпевание тела совершено уже в С.-Петербурге».

Пушкина похоронили за алтарём храма. В монастыре всегда молились и молятся об упокоении раба Божия боярина Александра, нашего великого поэта, и сродников его.

Пушкин, окружённый карантинами

«Осень подходит. Это любимое моё время – здоровье моё обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настаёт – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Всё это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведёшь, кроме эпиграмм…» – писал Пушкин 31 августа 1830 года.

Александр Сергеевич был влюблён, спешил со свадьбой – важнейшим делом жизни. Но будущая тёща сказала ему, что без приданого дочь замуж не выдаст. А денег на приданое у неё нет. Со скандалами и спорами сошлись на том, что Пушкин даст ей взаймы. Но где взять?

Отец предложил поэту заложить имение Болдино в Нижегородской губернии. И Александр Сергеевич поспешил туда, хотя там началась холера.

«Приятели, у коих дела были в порядке (или в привычном беспорядке, что совершенно одно), упрекали меня за то, – писал он, – и важно говорили, что легкомысленное бесчувствие не есть ещё истинное мужество.

На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! она бежала как пойманная воровка, разбросав половину своих товаров, не успев пересчитать свои барыши!

Воротиться казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок: с досадой и большой неохотой».

Степь да степь

Вначале сентября Александр Сергеевич добрался до Болдина. Там получил письмо от невесты и ободрился.

«Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, я у ваших ног, чтобы поблагодарить вас и просить прощение за беспокойство, – писал он. – Ваше письмо прелестно, оно вполне меня утешило. Моё пребывание здесь может затянуться вследствие одного совершенно непредвиденного обстоятельства. Я думал, что земля, которую отец дал мне, составляет отдельное имение, но, оказывается, это – часть деревни из 500 душ, и нужно будет провести раздел. Я постараюсь это устроить возможно скорее. Ещё более опасаюсь я карантинов, которые начинают здесь устанавливать».

Правда, карантины пока не очень огорчали Пушкина. В тот же день он сообщал другу, что меланхолия его рассеялась: «Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает. Сегодня от своей получил я премиленькое письмо, обещает выйти за меня и без приданого. Приданое не уйдёт. Зовёт меня в Москву – я приеду не прежде месяца…»

Конечно, он настроился на работу.

«Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом сколько душе угодно, пиши дома сколько вздумается, никто не помешает».

Бодрое начало

«Едва успел я приехать, как узнаю, что около меня оцепляют деревни, учреждаются карантины, – вспоминал Александр Сергеевич. – Народ ропщет… Мятежи вспыхивают то здесь, то там».

Люди бунтуют, требуют привычной свободы. Хотя её не ценят, Бога за неё не благодарят.

«Я занялся моими делами, перечитывая Кольриджа, сочиняя сказки и не ездя по соседям», – писал Пушкин. Господь хранил его: поэт был в полной изоляции.

Как же хорошо ему писалось! Он привёз с собой множество набросков, неоконченных работ. «Повести Белкина» Александр Сергеевич обдумал ещё год назад. Рядом с планом поставил пословицу своего любимого Святогорского игумена Ионы: «А вот то будет, что и нас не будет». Это о памяти смертной.

Строчки так и бежали из-под пера Пушкина. 13–14 сентября завершены предисловие к «Повестям…» и «Станционный смотритель». 20 сентября – «Барышня-крестьянка». 12 октября готов «Выстрел». 19–20 октября – «Метель» и «Гробовщик».

Параллельно поэт дописывал «Евгения Онегина». 18 сентября – окончена девятая глава, чуть позже 25 сентября – восьмая.

А вы что поделываете?

«Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои ещё не закончены и я совершенно пал духом, – писал Пушкин невесте. – Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородске лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов и в каждом из них придётся провести две недели – подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути. Если что и может меня утешить, так это мудрость, с которой проложены дороги отсюда до Москвы; представьте себе насыпи с двух сторон, – ни канавы, ни стока для воды, отчего дорога становится ящиком с грязью, – зато пешеходы идут со всеми удобствами по совершенно сухим дорожкам и смеются над увязшими экипажами».

Пушкинский юмор никуда не улетучивался. «А вы что сейчас поделываете?» – спрашивал он. И горячился: «Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с её карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней всё моё счастье. Позволите ли вы обнять вас? Это не имеет никакого значения на расстоянии 500 вёрст и сквозь 5 карантинов. Карантины эти не выходят у меня из головы».

В путь

Позже Пушкин вспоминал: «Между тем начинаю думать о возвращении и беспокоиться о карантине. Вдруг 2 октября получаю известие, что холера в Москве. Страх меня пронял – в Москве… (там Наталья Николаевна. – Прим. сост.). Я тотчас собрался в дорогу и поскакал. Проехав 20 вёрст, ямщик мой останавливается: застава!

Несколько мужиков с дубинами охраняли переправу через какую-то речку. Я стал расспрашивать их. Ни они, ни я хорошенько не понимали, зачем они стояли тут с дубинами и с повелением никого не пускать. Я доказывал им, что, вероятно, где-нибудь да учреждён карантин, что я не сегодня, так завтра на него наеду и в доказательство предложил им серебряный рубль. Мужики со мной согласились, перевезли меня и пожелали многие лета».

Как мудры были наши предки! Ставили заставы у переправ. Не объедешь.

Серебряный рубль был хорошим аргументом. А доброе пожелание мужиков сработало: Пушкин наехал на карантин – и его повернули обратно.

«Въезд в Москву закрыт, и вот я заперт в Болдине, – сообщал он невесте по-французски. – Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали из Москвы? Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять».

Пушкин перешёл на русский язык: «Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь вёрст не крюк, а ехать прямо на Москву значит семь вёрст киселя есть…»

И снова по-французски: «Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам ещё не проникла. Болдино имеет вид острова, окружённого скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь».

Маленькие трагедии

Пушкин «марает» бумагу – и появляются произведения, которые люди будут читать годы, века. Вы можете представить свою жизнь – без них?

23 октября написан «Скупой рыцарь». 26 октября – «Моцарт и Сальери». Сначала Александр Сергеевич назвал эту трагедию «Зависть». Он задумал её много раньше. Прочитал в газете, что перед смертью Сальери исповедался священнику и признался в убийстве Моцарта. Скорее всего, это была газетная утка. Тайна исповеди должна сохраниться. Но Пушкин написал вещь гениальную. Она вне времени и конкретных персонажей.

29 октября поэт жаловался в письме другу: «Мне и стихи в голову не лезут, хоть осень чудная: и дождь, и снег, и по колено грязь». Просто замечательно! Особенно – грязь по колено. А 4 ноября он уже завершил «Каменного гостя».

В тот же день Пушкин получил письмо от отца: «свадьба расстроилась». И написал невесте: «Не достаточно ли этого, чтобы повеситься? Добавлю ещё, что от Лукоянова до Москвы 14 карантинов». «Не знаю, как добраться до вас».

Александра Сергеевича тревожило, что Наталья Николаевна не уехала из Москвы: «Как вам не стыдно было оставаться на Никитской (улице. – Прим. сост.) во время эпидемии?» «Прощайте, да хранит вас Бог».

6 ноября Пушкин завершил «Пир во время чумы».

Намерения

В перерывах между работой Пушкин тосковал по невесте: «Я живу в деревне, как в острове, окружённый карантинами. Жду погоды, чтоб жениться и добраться до Петербурга – но я об этом не смею ещё и думать».

Он сетовал, жаловался друзьям: «Дважды порывался я к вам, но карантины опять отбрасывали меня на мой несносный островок, откуда простираю к вам руки и вопию гласом велиим. Пошлите мне слово живое ради Бога. Никто мне ничего не пишет. Думают, что я холерой схвачен или зачах в карантине. Не знаю, где и что моя невеста. Знаете ли вы, можете ли узнать? Ради Бога узнайте и отпишите мне…»

И тут же: «Здесь я кое-что написал. Но досадно, что не получал журналов. Я был в духе ругаться и отделал бы их на их же манер. В полемике, мы скажем с тобою, и нашего тут капля мёда есть».

Это он цитирует басню Крылова. Много читал Александр Сергеевич, знал наизусть.

4 ноября Пушкин отправил часть написанного Дельвигу, владельцу «Литературной газеты». Для публикации. Радость, живой юмор дышат в каждом слове: «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую цветочною, по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесённого нам крестовыми воинами, т. е. бурлаками, то в замке твоём, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чём дело – и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина».

Очередное путешествие

18 ноября Александр Сергеевич отчитывался перед невестой об этом путешествии. Сначала по-французски: «В Болдине, всё ещё в Болдине! Узнав, что вы не уехали из Москвы, я нанял почтовых лошадей и отправился в путь. Выехав на большую дорогу, я увидел, что вы правы: 14 карантинов являются только аванпостами – а настоящих карантинов всего три. – Я храбро явился в первый (в Сиваслейке Владимирской губ.); смотритель требует подорожную и заявляет, что меня задержат лишь на 6 дней. Потом заглядывает в подорожную».

И тут Пушкин перешёл на русскую речь. По-французски он не мог передать общение со смотрителем – колоритное, но маловразумительное, как с мужиками у реки: «Вы не по казённой надобности изволите ехать? – Нет, по собственной самонужнейшей. – Так извольте ехать назад на другой тракт. Здесь не пропускают. – Давно ли? – Да уж около 3 недель. – И эти свиньи губернаторы не дают этого знать? – Мы не виноваты-с. – Не виноваты! А мне разве от этого легче? нечего делать – еду назад в Лукоянов; требую свидетельства, что еду не из зачумлённого места. Предводитель здешний не знает, может ли после поездки моей дать мне это свидетельство – я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине да кисну».

И заключает уже по-французски: «Вот каким образом проездил я 400 вёрст, не двинувшись из своей берлоги».

Как же испытывалось терпение нетерпеливого Александра Сергеевича! «Это ещё не всё, – восклицал он, – вернувшись сюда, я надеялся, по крайней мере, найти письмо от вас. Но надо же было пьянице-почтмейстеру в Муроме перепутать пакеты, и вот Арзамас получает почту Казани, Нижний – Лукоянова, а ваше письмо (если только есть письмо) гуляет теперь не знаю где и придёт ко мне, когда Богу будет угодно. Я совершенно пал духом и, так как наступил пост (скажите маменьке, что этого поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть всё идёт своим чередом, я буду сидеть сложа руки».

Наступил пост. В пост не венчают. Свадьба откладывалась.

В Москву!

Письмо от невесты пришло, но не принесло Пушкину радости. Наталья Николаевна решила, что он так долго не возвращается по одной причине: у него роман. И даже придумала, с кем.

«Из вашего письма от 19 ноября вижу, что мне надо объясниться», – писал Александр Сергеевич. Он пел песню о карантинах. Снова подробно рисовал, как пытался прорваться в Москву и был остановлен.

В конце месяца Пушкин снова выехал из Болдина. 1 декабря писал невесте: «Я задержан в карантине в Платаве: меня не пропускают, потому что я еду на перекладной; ибо карета моя сломалась».

Очень важное замечание: по заразной зоне уже тогда можно было передвигаться только на личном транспорте. Для безопасности.

«Умоляю вас сообщить о моём печальном положении князю Дмитрию Голицыну – и просить его употребить всё своё влияние для разрешения мне въезда в Москву. От всего сердца приветствую вас, также маменьку и всё ваше семейство. На днях я написал вам немного резкое письмо, – но это потому, что я потерял голову. Простите мне, ибо я раскаиваюсь. Я в 75 верстах от вас, и Бог знает, увижу ли я вас через 75 дней».

Жил Пушкин в избе кузнеца. Так что и тут ему приходилось очень даже терпеть. И, похоже, настраивался на худшее: «Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели – после чего надеюсь быть у ваших ног». «Если бы вы могли себе представить хотя бы четвёртую часть беспорядков, которые произвели эти карантины, – вы не могли бы понять, как можно через них прорваться. Прощайте. Мой почтительный поклон маменьке».

Итоги

5 декабря Пушкин был в Москве и сразу писал другу: «Нашёл тёщу, озлобленную на меня, и насилу с нею сладил, но слава Богу – сладил. Насилу прорвался я сквозь карантины – два раза выезжал из Болдина и возвращался. Но, слава Богу, сладил и тут».

Его жизнь входила в привычное русло: «Сейчас еду Богу молиться и взял с собою последнюю сотню….достань с своей стороны тысячи две».

Но сидение в карантине, как на острове, принесло великий результат: «Скажу тебе (за тайну), что я в Болдине писал, как давно уже не писал».

А что касается неразберихи с карантинами и прочей неразберихи, то все они – как пена на воде: появляются и исчезают. Много позже, 19 октября 1836 года, Александр Сергеевич Пушкин писал Петру Яковлевичу Чаадаеву: «…разве не находите вы что-то значительное в теперешнем положении России, что-то такое, что поразит будущего историка?.. я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератор – я раздражён, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить Отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал…»

«Жизнь, зачем ты мне дана?»

26 мая 1828 года Александру Пушкину исполнилось 29 лет. В этот день он написал стихи – совсем не праздничные:

 
Дар напрасный, дар случайный,
Жизнь, зачем ты мне дана?
Иль зачем судьбою тайной
Ты на казнь осуждена?
 

Тучи над головой

Что это? Конечно, минутное уныние. Гений Пушкина – в самом расцвете. Годы вольностей, ссылки – позади. Александр Сергеевич написал большую часть «Евгения Онегина». Создал драму «Борис Годунов». Ощутил своё высокое призвание на земле и объяснил его в «Пророке». И вдруг:

 
Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал?
 

И совсем уж полной неправдой звучит:

 
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум.
И томит меня тоскою
Однозвучной жизни шум.
 

А может, душа предчувствовала опасность? Буквально на следующий день начали искать автора дерзкой поэмы «Гаврилиада». Написал её Пушкин давно и давно раскаялся, что написал. Но она уже существовала сама по себе – и могла напрочь зачеркнуть всё доброе, что складывалось у поэта.

Господь пришёл на помощь Пушкину. Василий Андреевич Жуковский посоветовал другу без проволочек признаться во всём царю и попросить прощения. Александр Сергеевич так и сделал. Царь прекратил расследование. Чёрные тучи над прекрасной кудрявой головой поэта рассеялись.

Осенью он уже влюбился в юную красавицу Наталию Гончарову. Жизнь продолжалась.