Текст книги "Звукотворение. Роман-память. Том 1"

В добродушном, искреннем, иногда бессвязном и невпопад, но страстном и заинтересованном бормотании сквозило столько любви к ближнему, к нему, то бишь, Анатолию, что однажды парень с трудом великим от слёз удержался… Сжав кулачищи, набычившись, ответил:

– Не про то речь-то, Лазарет Лазаретыч, миленький! Не про то… Другая печаль гложет нойко: о Клавушке! С барышней маленькой что?! Припадки ейные, безумства прошлые, истерики? Отколева, ась? И пошто ей погодье-т надушу? Уж и так, и эдак с ней – по-ласковому. Ни те проститься, ни сёскать! Дык всё одно! Скудает дитятко! Намедни-ч Шара-спотыкач, Охлопкова рыжик, чёй-то грил, грил – мимо, мимо[3]3
  Мимо – непрерывно, безпрестанно


[Закрыть]… Клавушка-т наша ажно побелела, что кроены Ирины вашей стала… Вот-вот в беспамятство рухнет, я же чую – бледнее мела! Уж как подоспел! Сынулю-т, вестимо, приструнить надыть, он хоча и запинатся, а всё лопочет, лопочет… Ну, я ево из дому-т отправил, попросил опосля всего. Ан, не хочет, гадёныш! Пришлось тово – за шкирку! Лазарет Лазаретыч, миленький, скажи: мне-кось что деять? Пособи, дохтур, не о своём благе пекусь же! Барышню жалеючи, токмо и думаю, что про здоровьице ейное! Огневица ж ся робёнка скрутит, скрутит… Беда, чаю, прегромадная, идёт. Поддаржливать ея, Клавуню нашу, силов моих, большо, нетути!! Бьюсь, бьюсь, как рыбёшка в лёд, дык зуб неймёт! вот где страсть-та-а… Што я? Баглай. Сам духом едва не изошёл, кабы не Бугров, не дядя Евсей – жизню мине по капелечке до бурелома сберегали, не то… Гнить бы и моим косточкам в ямище-т, да! Э-эх!!

Вздохнул растяжно.

«Лазарет Лазаретыч» вызвало на губах Филимонова улыбку: пароль назван, дело за ответом. Пауза нависла… Тут в комнату вплыла будто Ирина, вся лучезарная, смиренная, исполненная тайны… рекла:

– Жертвенный труд твой, но злой дух развязан здесь, мучает, гнетёт дитятю. Ведаю, что говорю. И ты ведай, отрок: будешь жить просто, будет ангелов состо. Простым оставайся. Тако думай: «Я хуже всех, всем должен доброе творить». Вот и приидет милость божия… Простота, унижение – это хорошо. Тогда душа, открытая для помыслов лукавых, дверью закроется и дары молитв, что накопились в ней, хранимы вечно будут. Люби всех – не то разоришь всё. Помни, помни: наш дом не здесь. Истинная жизнь наша – там. Здесь мы только сеять должны. Собирать потом будем. Плоды Господь потом даст.

Вышла тихо, затворила за собою…

Филимонов печально на Толю взгляд перевёл:

– Нервы её на пределе. Я Клаву имею в виду.

– ?!

– Потрясение, которое перенесла она, будучи совсем крохотулькой, неизгладимо скорее всего, увы!! Конечно, светила медицинские на счёт сей во мнениях расходятся, однако где они, светила те? Ну, были, приезжали, собирали консилиум даже… Толку? Её же не просто наблюдать надо! Есть у меня, молодой человек, кое-какие соображения… И что? У меня тут – вышел в соседнюю комнату, куда скрылась незадолго до этого Ирина, вернулся, тотчас почти, с папкой кожаной, толстой довольно, развязал тесёмочки… забелели подшитые аккуратно листки, испещрённые ровным менторским почерком службиста-аккуратиста… – у меня тут, видите ли, занесены результаты многочисленных, регулярных и по методике самой передовой выполненных наблюдений, анализов… Имеются и выводы кое-какие… Да-да-с… И выводы и мысли… тэкс! Предложения… Вот только держу всё это под замком покуда… Под замочком-с…

Нервическим, отчаянным движением скорее швырнул, а не положил материалы уникальные на столик, затем то широкими, то семенящими шагами начал взволнованно метры мерять от окна к двери входной, причём, впечатление создалось, совершенно забыл, настолько разоткровенничался, что не взрослый перед ним человек, а, по сути, подросток ещё. Тот же лишь посторонился, с интересом далеко не детским внимая словам и не торопя, когда эскулап замолкал, но терпеливо ожидая, словно знал: вот-вот выплеснется из уст Филимонова нечто важное, наболевшее, истинное. Уж в этот-то раз наверняка выплеснется!..

– Есть, есть что-то, что постоянно усугубляет положение девочки! Она боится, не любит отца! И – души не чает в матери… Странно. Я как-то заговорил обо всём этом с Наталией Владимировной, и та посмотрела на меня так пронизывающе, так жёстко и внимательно, что мне аж нехорошо сделалось… А потом… потом на лице её возникло выражение… знаете, сударь мой, я не первый год живу на свете, всякое повидал, но вот, чтобы женщина глядела… затравленно, беспомощно и… горько, и обмануто… и безнадёжно… Там материнская озлобленность, там… я не нахожу слов просто! И всё это сразу, понимаете, сразу… вспыхнуло, обдало меня синим полымем… До нутра ожгло! Мне, тьфу! за слова свои тогда неловко сделалось. Она же повернулась резко на сто восемьдесят градусов, кругом, и ушла… У меня, честно вам скажу, до сего дня осадок какой-то… Ну, те-сс, однако не будем о грустном! Ей Богу, я так увлёкся воспоминанием своим, что напрочь позабыл, кто передо мною! Да-сс… А надежда? Надежда всегда остаётся, ведь правда? Одно только могу добавить, но это, разумеется, строго конфиденциально, то есть, между нами… Так вот, мне всё сильнее представляется, я почти убеждён, что если Клава наша испытает ещё раз нервное потрясение, подобное тому, которое перенесла, когда её хотели заживо сжечь, понимаете?., словом, мне кажется, переживи она ещё раз такое, то либо полностью сойдёт с ума, либо… Вы слышали такую поговорку: «Клин клином вышибают»? – Толя отрицательно покачал головой, напряжённо внимая сбивчивой, местами не до конца понятной речи доктора – Не слышали? Так вот-сс… Меня преследует смутное, неразборчивое ощущение, что если условия совпадут… почти… если почти всё совпадёт, то, чем чёрт не шутит, может быть, и спадёт с неё заклятие страшное судьбы… Ф-фух… Или хотя бы приблизительно совпадут обстоятельства… А? О чём это я? Самому как-то не по себе… говорю одно, думаю… Ведь ещё существует её отец! Вот ещё в ком корень зла! Да-да, отец… отец… Но ведь не может быть, чтобы он…

Глаза Филимонова сверкали безумием, ноздри раздувались…

– Идите, идите, молодой человек! И знаете, за ради святого всего, помалкивайте в тряпочку! Побольше любви, побольше теплоты душевной, заботы… Девочке нужно иметь перед собой какую-то цель постоянную, чтобы стремиться к ней… Ну, да ладно, я об этом с мамашкой ихней разговаривать буду. Когда человек к чему-то стремится, у него новые силы появляются. Из ничего прямо, из ниоткуда берутся… Да-да-да! И не вздумайте возражать! (Толя не думал.) И знаете что-сс… – Филимонов подскочил буквально к парню, зашептал быстро-быстро, озираясь, – знаете что… держитесь-ка вы, милсдарь, подальше! от! Родиона! Яковлевича! Горелова! И вообще… нечего вам тут делать!

Анатолий Глазов покидал на сей раз «апартаменты белые» вконец обескураженный, потрясённый. Сцены, схожие с вышеописанной, повторялись нередко, правда, Ирина в пенатах филимоновских больше не появлялась, видимо, сидела где-то неподалёку, в «горенке» у себя… что же касается самого Лазаря Лазаревича, то он неизменно начинал нервничать, увлекаться, перескакивать с любой темы, изначально избранной для общения доверительного с подростком, на эту, острую-волнующую, не отпускающую, разобраться в которой он пока до конца и без помощи-оказии случайной извне мог-не мог… Повторялись слова, жесты, даже то, как бросал он на столик рабочий пухлую папку с бумагами… Повторялось всё, в числе том и предложение Толе покинуть дворец, тихо, незаметно, «ночечкой»… Предложение, которое парень игнорировал… пока, но которое оплетало корнями своими и без того измочаленную, затравленную душу пацана. Отчасти «повинен» здесь и сам Анатолий был: всё чаще и чаще, но всегда за одним и тем же навещал доктора, хотел разобраться в проблеме, докопаться до истины… В рот смотрел «Лазарет Лазаретычу», однако последний либо сам недопонимал чего-то, либо умело и своевременно останавливал

потоки словоизлияний горячечных – и своих, и пациента. Всякий раз, уходя, Анатолий давал себе клятву мысленную: не просто заботиться о Клавушке, но изучать поведение девочки, подмечать нюансы, детали её состояния – на что именно и как именно реагирует деточка, он, наконец, на ходу учился предугадывать, последствия тех-иных, на ровном месте возникающих передряг житейских, коллизий и смягчать их, «подстилать соломку», словом(!] Главное же, максимально точно, оперативно доводил информацию ценнейшую, пропущенную сквозь сито собственной души, до сведения Филимонова. А для того, чтобы качественно, мудро выполнять рутинную-не рутинную работу сию, следовало ему, «баглаю», самому подняться на ступень выше, внимательнее и… образованнее стать. Во время очередного визита к врачу, в который раз выслушивая сентенции докторские, вспомнил Анатолий, как Горелов, приласкав дочку, полушутя чмокнул её в губки… Та отпрянула было, но Родион Яковлевич попридержал девчушку, а потом…

– Что вы говорите, что вы такое говорите? Вам не показалось, молодой человек?!

Всем своим видом выказывал Филимонов крайнюю степень возбуждения. Сорвавшись с места, перебегал от окна к двери, обратно, размахивал руками, бросал на юношу быстрые, странные взгляды… Глазов готов был голову дать на отсечение, что Лазаря Лазаревича помимо собственно Клавушки волнует ещё и то, чтобы он, Анатолий, ничегошеньки не понял, не осознал… Не его, не его ума это дело! Хватит с нас одной заботы, да ещё какой!.. Напрасно напрягал Анатолий мозги, пытал память, душу… Что-то реяло рядом, но – ускользало. И даже случайно оброненное Филимоновым «Ах, я старая кувалда! Надо же было всю её осмотреть!..» не пролило света на страшную тайну.

Спустя несколько часов Толя успокаивал, как мог, Клаву, которая вернулась, сама не своя, от доктора – что-то ей говорил, говорил… Потом отвёл спать, но девочка долго не засыпала; мешали ритмические шумы из мастерской; где разворачивались вовсю «Менотти и кампания». Пришлось обращаться к итальянцу с просьбой на некоторое время приостановить работы по созданию монументальной скульптурной группы семейства Гореловых. И совершенно кстати в связи с этим стала ещё одна просьба, настоятельная, к мужу, самой Наталии Владимировны: «Которую ночь не могу заснуть! Вели перенести мастерскую глубже, в лесопарк! И вообще, зачем ты затеял всё это, не пойму тебя!!»

Долгожданный покой окутал дворец. Толя поцеловал сладко Клаву, уложил её в кроватку, рассказал очередную выдумку нежную… Время словно сжалось, сгустилось… Казались ненастоящими, ирреальными стены, потолки, резьба и лепнина, орнаменты и отделка ювелирнейшая деталей интерьеров… Наутро, поднявшись за витаминами (он регулярно ходил к Лазарю Лазаревичу за витаминами для крошки), обнаружил, что в кабинете, во всех комнатах, пусто. Не нашёл и Ирины. Дверь в её горенку была на замке… Тайна не прояснилась… Напротив, встала ребром. Ответ мог дать завтрашний день… или послезавтрашний… Анатолий потерянно бродил по бывшим владениям врача, трогал приборы, перебирал травы целебные, заготовленные (знал это!) Ириной-веду-ньей… А потом… потом из Италии привезли колоссальнейшую, необъятных размеров глыбищу мраморную, доставили на специально изготовленной для этого платформе, что само по себе ошеломило и город, и всех дворцовых, не говоря уже о той части Европы-Азии, по которой несколько месяцев волокли чудово каррарское, отколотое-отпиленное с верхней части рудника, где порода чище, ярчее всего была!

…Мельтешили, по струнке словно, друг другу подстать, друг дружку не достать, сутки-суточки, те, что прочь… уже почти зимние, оснеженные, в сверкающей ночами чернотными звёздной пороше, и почему-то всё чаще, чаще вспоминались Анатолию мама, Тамара Викторовна благословенная, Прошка, Зарудный, Луконин, путешествие на «ГРОМЕ»… Не забывались, перед взором внутренним постоянно были события в Кандале Старой, буреломище, лица-лики тех, кого он знал, крепко помнил, оказывается, сердечно любил… Разматывалась бесконечная, тягучая пряжа, тотчас на подмоток навивалась, что сердцем человеческим испокон веков зовётся, – спасибо, не рвалась, нерушимой нить её была. Спустя месяц с гаком после исчезновения Филимонова с Ириной объявилось во дворце Горелова очередное лицо примечательное – старый, канючливый евреюшка Мазин, музыкант от Бога. Надоело холостяку по гастролям мотаться, осесть твёрдо порешил на одном месте и выбрал Сибирь далёкую-нехоженую-загадочную, куда (самолично наблюдал!] тащили мраморную заготовку светневиданную! Пораскинул мозгами музыкант, прознал в чертах общих, что есть город такой – Ярки, погодя немного проведал, что в граде сем некто Родион Яковлевич Горелов хозяйничает да и не в Ярках одних, почитай, – Сибири окромя, треть Урала осваивать начал! что имеется у него дочка разъединственная, правда, умом слегка помутившаяся, а значит, и спросу никакого: завсегда можно будет на обстоятельство оное сослаться в случае чего… Да, в случае чего! ведь посулил миллионер деньгу немалую вновь прибывшему-то, когда с глазу на глаз беседу вели, договор-контракт составляли. А наобещал Мазин из Клавы пианистку сотворить – «концертистку» выдающуюся. Впрочем, он и сам уверовал в реальность затеи своей, настолько уверовал, что уже на другой день пребывания во дворце, за минуточек несколько до оформления бумаг официальных в присутствии лица юридического(!) с пеной у рта доказывал Горелову:

– А не она, так кто? Ви мине сичас прямо скажите за то или подожду здесь? У ней же руки сами по клавишкам ходють. Это не я, это ви её Клавой назвали! А теперь за что прячетесь? Не сгубите росточек дивный! Божий дар – не яичница, ви так говорите, на што я вам скажу: да. Да! А што психика не в порядке, так и тут скажу: а у миня она в порядке? А у супруги вашей в порядке? А у кого она в порядке?!

Словом, вручил миллионер будущность дочери еврею бог-данному! Ничем не рискуя, вручил. Никто. Никогда. Ни разу. Не ослушивался. Воли. ХОЗЯЙСКОЙ. Разумеется, не сразу, не в одночасье это вышло-произошло. Будучи профессионалом именитым, но ни сном ни духом, как говорится, а точнее, мало ведая про миллионера с дочечкой, посетил евреюшка наш Ярки – вослед, вдогон за глыбиной мраморной, кою по заказу Менотти из самой Италии… мнда-сс… Посетил, благо люда богатейшего, в алмазах-золоте, в граде сем, прослышан был, цвет-смак самый находился-пребывал, элита! А на пригожий цветок, известно, и пчёлка летит! Дал пару концертов для публики изысканной в театришке местном (и таковое диво имелось уже в Ярках!], пожил в гостинице без клопов, а заодно разнюхал подробности некоторые про Горелова с Клавой… После концерта второго, последнего, в гостечки к ним по приглашению именному припожаловал. На заключительном том, втором по счёту концерте, концерте в духе камерном, задушевном, в главной зале театра даденном, Толя с Клавой однозначно присутствовали, равно как и Наталия Владимировна с Гореловым; супруга помнила мысль, высказанную Филимоновым непосредственно ей незадолго до своего с Ириной исчезновения странного: мол, увлечь Клавушку надо, для чего сделать жизнь её более насыщенной, целенаправленной, открыть перед девчушкой широчайшие горизонты… Почему да куда пропали врач с сестрою милосердною она, супруга, не спрашивала: нет и нет, и больно надо, новые появятся, а за неделю-другую ничего смертельного произойти не должно! Слова же, совет Лазаря Лазаревича твёрдо хранила. Педагог, который занимался с Клавой до сих пор, казался Наталии Владимировне, мягко говоря, не так чтобы очень… Вот и осенила «маменьку» мыслишка предложить Мазину поработать с Клавой. Большой мастер может многое передать, многому научить!

На ловца и зверь бежит!

Короче, после исполнения Мазиным очередной пьесы (Наталия Владимировна все музыкальные произведения называла пьесами!), и несмотря на довольно-таки обширную публику в зале, из наилучших, разумеется, побуждений Хозяйка возьми да скажи громко:

– Доцюра, подойди ко мне!

(Слушатели сидели не в ряд, а в удобных креслах, расставленных широким полукругом вдоль и напротив овальной сцены, Клава располагалась несколько удалённо от матери, как всегда, рядом с Анатолием.)

Девочка подошла чинно, в реверансе изящном присела мило…

– Сыграй и ты, пусть дядя музыкант оценит. Ну, ступай, ступай, дорогая… – Чмокнула в лобик, подбадривая… – Пусть и другие послушают тебя! А дядя музыкант, глядишь, станет заниматься с тобой!

Произнесла фразу повелительно, не громко и не тихо, чтобы кому надо было, услыхал. Расчёт миллионерши оказался точен, верен: клюнул Мазин. Старый хрыч сразу скумекал: затея-идея его вот-вот увенчается успехом долгожданным, ведь тут огромными деньжищами попахивает! Предыдущие гонорары, выплаты, премии – забава, мелочь карманная по сравнению с новыми возможностями! А ему, собственно, ничего иного и не нужно! Короче, ухватился, в свою очередь, за шанс предоставленный, единственный и – наверняка! – последний. Не обращая внимания на слушателей, подыграл главной хозяйке:

– Чему обучен, всё отдам, ничего не утаю! Гордиться дочечкой станете! Или ви таки не хотите?..

Клава тем временем уже за роялем сидела, любимую свою «БАРКАРОЛУ» исполняла – и, надо сказать, играла прекрасно, прежде всего, потому, что находилась в восторженноприподнятом состоянии от звуков музыки, щедро подаренных только что великим исполнителем Мазиным…

– …не хотите? Что ж! Уедет Мазин, будете локти кусать, ан нет! Поздно! Нет, ви только взгляните на пальчики её, а? Сам Бог дал такие!

– Родион!

И опять решающим оказалось Наталии Владимировны слово, упало на незримую чашу гирькой… (Напомним: происходило всё это в присутствии слушателей – пришли семьи градоначальника Ерёмина, банкира Охлопкова, промышленников и торговцев-купцов, книгоиздателя местного и газетчиков, настоятель монастыря целый архимандрит Илия…)

– Согласен. Завтра жду вас, уважаемый, у себя. – В сторону Мазина кивнул.

Назавтра и произойдёт главный разговор, когда евреюшка старый произнесёт:

– А не она, так кто? Ви мене сичас прямо скажите за то или подожду здесь? У ней же руки сами по клавишкам ходють. Это не я, это ви её Клавой назвали… – и бодро-лихо подморгнёт лицу юридическому, правоведу-законнику: мол, поддержи, не стой, как пенёк заговоренный!

Совпали все желания-чаяния, словом! Оказия получилась – нарочно не придумаешь!

И завтра же, минуту спустя, скажет господин всея тайги:

– Договорились. Жить у нас будете. О мелочах бытовых с дворецким потолкуете. Вещи личные, принадлежности разные вам без промедления сюда перешлют хоть из Питера, хоть из Москвы… Через пару-тройку деньков договор составим, обмозгуем детали надобные! Хм-м… Отныне мне служить станешь. (На «ТЫ» Горелов обращался к каждому, кого покупал-подминал под себя) Всё. Ступай.

– И Музе, и Музе, Родион Яковлевич, – но тот уже не слушал, всем видом показывая, что надобность в продолжении приватной беседы пропала, равно как и не станет больше концертов камерных, задушевных… Главное лицо действующее – вот оно, под боком. Стоит только позвать… нет – вызвать! Заявится, мигом!

Это будет завтра. Завтра… А пока…

А пока в пышном до безвкусицы зале театра Ярков Клавуня наша брала последние аккорды тихие осенних раздумий великого Петра Ильича…

Иммануил Яковлевич Мазин слыл человеком прилежным до умопомрачения. Уроки Клавушке давал регулярно, пять раз в неделю по полтора часа. Занимался с девочкой увлечённо. Очень часто рядом с ними и Анатолий находился – она ни на минуту не хотела отпускать его, мало ли что! Юноша губкой впитывал в душу мудрости истинные, правила, наставления… запоминал слова Мастера надолго и вечерами одинокими, когда девочка, вымотавшись за день (ведь были и другие дела-заботы!], спала без задних ног, возвращался к ним, пережёвывал, скрытый смысл и новое в них наполнение-содержание искал, искал – не находил покуда! Единственное, что не нравилось Толе в Иммануиле Яковлевиче – это занудство, снобизм. Особенно ярко и яростно проявлялись качества сии в отношениях Исполнителя (Мазин, кстати, написал и несколько собственных произведений…] с дворецким, ибо изнасиловал буквально «сэра Чарльза» (ага, а вы что думали! Дворецкий был выписан некогда из Лондона, прошёл обучение в России, экзамен сдавал самой Наталии Владимировне! Вот так!] просьбами, заказами неожиданными, вопросами, вплоть до предложений по улучшению то акустики, то освещения в зале, отведённой под музицирования… Правда, отказа от «сэра Чарльза» не имел ни в чём. Создавалось впечатление, что вышколенному и многоопытному распорядителю даже нравилось делать всевозможные услуги именитому Повелителю Звуков…

Иногда вечерами каминными, когда расцветали феерично, сказочно гобелены, мерцал-гранился хрусталь и стлались, искали себя – отыскать не могли, живые огненные тени, садился Иммануил Яковлевич за огромный рояль (не кабинетный, как на «ГРОМЕ» – но большущий, немецкий, концертный!] и выдавал нечто высокое, сокровенное… И метались по дворцу звуки, также искали что-то – своё, чему ни имени, ни роду – лишь гулкий эха непокой… В часы такие замирало всё и начинало казаться: вот-вот произойдёт чудо, спустится ниоткуда – сюда прямо – Великое и Прекрасное…

осенит… останется в сердцах обожжённых… наполнит светом-добром…

…Не годы мрут – люди… Не по годам бьют – по бокам.

Пронеслись по-над Леной-рекой отзвуки расстрела жуткого на одном из приисков гореловских, домчались прилугами-приплёсами, опёчеками[4]4
  Опечеками – отмелями


[Закрыть] в Ярки. Багровел-кровоточил солнцесяд… Мело-снеговеяло… Апрельская перенова сыпалась… стлалась снытью белой – не в силах была позаместь следы блуда и греха в помыслах, в речах, в деяниях мерзких, богопротивных. А время… Время за нами, время перед нами, а при нас его нет!..

Григорий Луконин уже не работал на «ГРОМЕ» – после того, как покинул его семижильный Толян (переведён был наверх, не забыли? – в услужение к дочери миллионера), Кузьмич вновь за двоих вкалывать стал. Чуть пупок не развязался от напряга непомерного. Правда, на одной из стоянок срединных Мещеряков подобрал, так сказать, с берега помощника нового истопнику, только здоровья не воротишь! Еле отходил однажды работного новый «Филимонов» (подымалась замена «Лазарет Лазаретычу!») и на ушко шепнул, сказал:

– Хочешь жить, братец, уходи отсель! И поскорее мотай – без оглядки!

Совет дельный и к сроку, навроде ба-альшой ложки к обеду! Списанный под чистую (что и требовалось доказать!) на берег («Хиляки не нужны так что!»), Луконин активно приступил к поискам Ивана Зарудного, предварительно переговорив с Сеньчой (не забыли такого?!), товарищем своим, коего во дружки[5]5
  Дружок – товарищ, которому передаётся работа по уговору


[Закрыть], значитца, перевести хотел – из побуждений самых благих. Переговорил накоротке с последним, одначе мысли высказал наболевшие, хотя и противоречивые, да, наболевшие, глубинные…

– Ты, Сеньча, товой… Чем цыцкать по-напрасну, когда я дело бою, шёл бы на «ГРОМ», жиганить. Тутот-ка слыхивал я, ты без приработка маешьси, я ж насчёт тя с капитаном хорошо погутарил: возьмёт! Наш человек, пусть из господ! Толковый, строгий – да не строжится.[6]6
  Не строжится – не замышляет дурного


[Закрыть] А то, небось, Шимка-т поизвелась твоя? Ефимия, жёнка, грю, натерпелась? Да, большо, на сносях опять! Так что не вошкай, Сеньча! Верно глаголю те… Ты ишшо молод, силён!..

– Сам-то куды? На кудыкину гору?

– Зарудного искать. К нему подамси. Другого путя у мня нет. У одних дом поломъ – других не трожь лучшае: вотесно живут, бедня беднёй – беда бедой. Одново мы с тобой корню, Сеньча. Не поминай лихом так что… И не цыцкай, большо! К Мещерякову ж сходи. Свято место, сам знашь…

Поднялся с бревна коронного «ихнего», где не раз-не два сиживали, бывалоча, запахнулся глыбже в молью траченый тулупишко, ширше прочь зашагал, не прежде как – размашистей, крепче! – снежочком хрустким… первопутком аки…

– Мнда-а… Делы-ы! – Семён выцедил, глядючи сподлобья, узко в обнизившийся весной, в лёд вмурованный берег насупротив. «Он вдов, я ж – тово…»

Делы!! Кабы мог человек птахой вольною взмыть в синева, на крылышко лечь и зорко-зорко по ясен-зорьке долу всмотреться, в лепетанья людские вслушаться, в их сказы-речи… и лететь-нестись тень в тень со другою птицею, иже с третьею!.. Что тогда прознал бы, – всё ответствовал! Увы… Живёт, себе на уме, огород городит, а приспичит как, – сразу ж за кулак! Ужель и нету жизни иной, окромя алчбы кромешной да бучи праведной? Окромя кровищи, пролить кою непременно, непременно ведь должно, а вот ежели бы иначе, иначе… Всё, глядишь, почеловечнее! Только куды-ы?! Выжги! вымети! выполи! на корню человеченное – погоняй да рабствуй!! Оно, конешно, да рази беднота повинна в раскладе таком?

…Росло диво дивное, чудо мраморное: Гореловых чета величественная на веки аредовы запечатлевалась! И – выросло, возвеличилось-вымахало – на заглядение. В назидание!

Вечерком морозным, селеноясным, до звёздоньки остатней выдраенным, вечерком пронзительно-густым, обдающим душу одиночеством полным, жгуче-мучительным в неразделённое™ своей, когда уже повзрослевшая, но всё ещё маленькая Клавушка спала калачиком уютным, вышел Анатолий на балкон с перилами в форме горгулий непонятных, уродливых и впервые будто увидел в отдалении, озарённом лампами сверхмощными и замаскированными под фигуры не менее странные, монументальный комплекс, устремлённый к глориэте, композицию из трёх силуэтов угадываемых: Родиона Яковлевича, Наталии Владимировны и – Клавы… «Да-а… – подумалось Анатолию, – Хозяин-то, большо… Да-а…» Юноша благоговел, терялся в догадках: мыслимо ль было вдохнуть в мертворожденный камень столько чувственной энергии, характера?! Глазов помнил: Менотти долго мучался с выбором пород мрамора: оттенок, прожилки, холодный-тёплый… – масса других, одному ему, Рафаэлло Менотти, ведомых особенностей, нюансов, тайн, возможностей использования, применения… Скульптору везли образцы, слэбы, куски и глыбы… Он чуть ли не исследовал этот материал рабочий, давал ему вылежать, дойти – к делу относился не то чтобы дотошно и скрупулёзно, профессионально, считал его не только трудом души творческой, но в глубинах сознания своего разумел: порученное Гореловым суть лебединая песня, итог и смысл жизни всей, возможность войти в мировое созвездие гениев не одной ночи!! И посему ни на минуту не прекращал заниматься набросками, эскизами, прогулками по тому участку лесопарка, упирающемуся в глориэту, где планировал возвести, воплотить задуманное – прогулками, в ходе коих неустанно что-то зарисовывал, измерял, вычислял, примеряясь к местности. Более того, наблюдая за именно телодвижениями Горелова, супруги, дочери, тонко подмечал, тут же зарисовывал типичное и строго индивидуальное в позах, жестах… ещё в чём-то, что объяснить (или даже – не объяснить!) мог только сам, никто другой. Короче говоря, один только подготовительный период, начало работ таили в себе много такого, чего прежде Анатолий и знать не знал. Главное же – это отношение скульптора к любимому детищу, к сотворению рук золотых, собственных, отношение наисерьёзнейшее, высокоответственное, как и подобает Созидателю. Анатолий помнил, к примеру, что Менотти до изнеможения лепил из глины фигурки, рассматривал их под разным углом-ракурсом, освещением (здесь тоже – свет, свет! Как и в «случае» с Мазиным), помнил, насколько точно, выверенно, ювелирно стучал-постукивал молоточками по резцам, отсекая от мраморных породищ сколы, куски-кусочки для проб… нередко менял резцы, иные инструменты, названия которых Анатолий не знал, видел которые впервые в жизни… и при всём при этом Рафаэлло непременно сверялся с заготовками предварительными, глиняными, будто от них зависел выбор, зависело окончательное решение… и – главное – после экспромтом выдавал совершенно новое, и тогда, на выходе, уменьшенные макеты, между прочим, довольно внушительные, габаритные и представляющие собой самостоятельную, самодостаточную ценность немалую, так вот, эти первые ласточки, прообразы шедевра грядущего, оживали, дышали сказкой, рождаемой на глазах.

Анатолий помнил всё. Как шлифовал скульптор каждый сантиметр квадратный поверхности, отскакивая назад, вперяясь взором в ту-иную ложбинку, выпуклость, подчищая огрехи собственные, подмастерьев… как покрикивал нервно на переводчиков и помощников… как сам себя поносил последними словами, о чём юноша мог догадываться, либо, выпячивая горделиво куриную грудь, ликующе закатывал в небо глаза и торжествовал находке неслучайной, эврике, удаче заслуженной.

Сейчас, в эту ослепительную полночь, вдруг замерло всё вокруг и около триады мраморной, в которую оригинально и самобытно вписалась глориэта: не было больше людей, шума-говора… автора – Менотти, зевак дворцовых (самое время сказать, что возведение скульптур велось посменно и круглосуточно!].

И хотя до композиции было далековато, но с балкона в горгулиях Анатолий ясно видел великолепие возвышающееся: грузно, грозно высится многометровый каменный великан, чуточку(!) отстоящий от жены и дочери, шагающий (застывший в шаге… саженьищем] в сторону одного из приисков… Плечами словно раздвигает тьму вкруг себя – на самом деле контровая подсветка создавала подобный оптический эффект, да ещё ворожила сказка зимняя… Внешность великанья подавляла не одними размерами – Горелову такой Горелов понравиться не должен был, однако произошло (Глазов этого не знал… пока] невероятное: когда Родион Яковлевич увидел триптих в натуральную величину, то именно собственный двойник ублажил, пролил бальзам на душу миллионера… Теперь отпадёт надобность в зеркало любоваться нарциссом – вот он, Я, нет, не я, а нечто более величественное, НЕКТО более внушительный… На все времена стою и не стою – иду по делам своим, за моими сверхприбылями, презирая мнение толпы, плюя на всех и каждого, втаптывая в грязь, стирая в порошок любого, любых, попирая законы божьи и человеческие… Фонарь мощный, несколько позади установленный в форме огромной золотины, светящейся изнутри, покачивается (мнится!] в потоках ветра встречного; установлен же источник лучистый сей необычно был – в руке правой, которую отмашкой решительной словно бы занёс перед собой, освещая путь предлежащий. По замыслу гениальному миллионер озаряет дорогу в завтрашнее благополучие райское, кое на деньгах, на слитках златых, славе мировой и достодолжности держится, зиждется! Семье своей торит путь в элиту мировую. Заморскую!.. Имя, род, корни гореловские укрепляет старательски. Не прахом в землю ляжет – над потомками возметнётся, глориэте подобный. Такому поперёк дороги не вставай – сторонись!..

Не менее величественно и даже как-то недоступно пониманию в шагах нескольких и левее высилась роскошно, ювелирно изваянная статуя Наталии Владимировны – десятки сортов мрамора понадобились Менотти для отделки деталей и прибамбасов-украшений, плюс для того, чтобы подогнать, а главное, соединить эти заранее обточенные мраморные сколы, уже принявшие после работы над ними форму и вид, скажем, сапожек сафьяновых, шарфика газового, пуговиц, варежек, также диадемы, серёжек… – чтобы оживить образ супруги своенравной, требовалось исключительное авторское творческое и чисто техническое умение! Инженерная, новаторская мысль! С задачей сложнейшей Рафаэлло справился великолепно. Супруга миллионера выглядела на изумление женственно и величаво, богато, в глазах её – сапфировых! – сияла тайная власть над силами окружающими, власть магнетическая и разящая наповал… Румянец на щеках алебастровых был не следствием макияжа, но именно от самодовольства, избытка энергии и, конечно, от мороза сибирского! Стояла на взгорочке крохотном и то ли провожала взором бесстрастным супруга, то ли собиралась сама следом ступить на стезю деятельную… Раздумий и нерешительности в облике не было – было безразличие силы, могущества, ещё что-то от злорадства и… непопранности, самодостаточности женской. Иди, мол, шагай, понимаете? Иди… Ты не нужен мне! Без тебя буду. Одна.