Текст книги "Звукотворение. Роман-память. Том 1"

глава вторая
До диез – до бекар – фа!

Остановилось время само.

Ни революций, ни войн… Ни зачатий, ни смертоубийств среди людей окаянных-то!..

Тайга.

Как молитва шепталая мать сыра-земли, как порыв неуймённый вознесенных стволов, тёмно-бурых да в о́зелени-полымя. От пят до макушек взроет могучий, Святогору под стать, – к Яриле многодетному – солнцу восхожему, что любуется-не налюбуется зеленовласкою… Жгут молнии, секут ливни с градобоями, расшатывают до корней переплетённых, местами обнажённых барельефно, ветруганы буйные, неприблудшие, отовсюду на четыре сторонушки дувающие – стоит. Тучины ражие-ягие живьём её в почвоземы вдавливают свинцовыми, растопыренными ладонищами своими… туманы глухие, непролазные(!] обволакивают, за горла душат, гнетут мороками белоседыми, не отпускают от себя, от грудей бесчувственных и набухших, аки молозевом, вечный тот сибирский материк – стоит… нерушимо стоит!

Стоит тайга…

Вот и род людской удерживает на земле недюжинная и загадочнейшая мощь – не тяготение, нет, иное что-то… заиное!.. И хотим ли того? противимся спуду незримому? но мыслями-мечтами уносимся кто куда, в чужедали манящие – плотью же, деяниями и проступками своими крепко-намертво к юдоли-обители нашей приторочены, в неё, в колыбельку-могилку, сходим на нет день за днём, год за годом, пыля и не пыля по торным дорогам судьбы – одной на всех, из долек разных-непохожих сложенной, от старших к младшеньким переходящей. Это для порядка, наверно, исконного так, чтобы предел всему знали, меру отпущенную-предрешённую не забывали вовек. Глухие, таёжные! мысли лелеем – спокон веку зазря?!

Немногим дано невидимые путы разорвать и жить раскованно, смело. Не просто шагать радостно дорогой предназначенной – создавать! её, творить на глазах у изумлённых имяреков, року злому – насупротив.

…Стоит тайга, в гигантах и в подростах молодецких, навевает тишину с распадков, нор, ущелий-пещер… таит смутное, неизреченное – подсказку заветную пилигримам – не муравьям!; ах, кабы подслушать немоту, молчание не рабское, сколько ума-разума наберёшься и чаянно, и ведано, сколько обрящешь мудрости и правоты. Переймёшь силенность богатырскую тайги и в стих белый, во сказание былинное-песенное поимённо войдёшь, каждый сыне Божий-любой! Переймёшь – и враз вровень с гигантами духа человеческого встанешь! им сподряд! Сам на крыло поднимешься, возлетишь, вымчишься на простор живой, заломишь цену себе достойную, лицом в грязь не падёшь. Стоять будешь…

…аки тайга.

Не распадётся связь времён.

Не зазря на светушке белом хлеб жуём.

1

…Анатолий Глазов пришёл в себя. (Как и в бытность немноголетнюю, у Авдотьюшки родной, когда валялся с воспалением лёгких жутким, весь в бреду-жару, и Филимонов никуда не потерявшийся, самолично отхаживал «гарного парубка»). Сознание тотчас высветило ему: банда мяхновская… пленение ночью, во время сна (иначе разве скрутили бы – его?!!)… Александр Охлопков, «знакомец» давнишний, злопамятный, «спотыкач»… издёвки, надругательства… Связанный по рукам-ногам, пригвождённый буквально к дверному косяку множеством верёвок прочных, Глазов немедленно начал собирать в единый порыв силы гигантские, чтобы вырваться на волю, разорвать в тело впившиеся вервия жгущие. Взбугрились от природы великолепные мускулы, наливаться кровью стали щёки…

Тут как тут Охлопков – он самый, да, бывшего управляющего банками гореловскими сынуля, обрюзгший, огненнорыжий, холёно-миндальный, за истекшие с поры достопамятной шесть с лишним годочков мало изменившийся, разве что стал в размерах крупнее да на голосок не писклёй… Отца в декабре семнадцатого Зарудный со-товарищи в расход заслуженно определили, выползнем же гадюшным побрезговали, дескать, «с детями не воюем!» А дитё, к слову, затаило за пазухой булыжничек увесистый: на глазах ведь у Сашеньки хлопнули мужики финансиста главного, в придачу имение спалили всё почти – токмо психика подростка выдержала, с ума Охлопков-младшенький не сошёл. Долгие семь без малого лет хоронило дитё в душе змеиной ненависть к революционерам, к власти советской, которая, между прочим, обогрела-накормила заику, стремилась в люди вывести! Однако же не зря молвят, что как волка не того – в лес намылится! Вот нынче сынок банкировский и примкнул к отребью мяхновскому, всё чаял отмстить за потерянный «раешко» – безбедную, сладкую житуху, ну и за отца, конечно, и, ясное дело, с кем водится былые счёты свести: помнил, помнил, хмырь ржавый, затрещину глазовскую, коею Анатолий ещё во дворце гореловском его попотчевал, дабы язычок прикусил и не распоясывался шибко при ком не след… От зуботычины той аж искры из глаз Сашеньки посыпались, хотя сам Глазов считал, что ничего особливого не совершал – так, тюкнул малость самую… От «тюка» того надолго зарубочка в памяти осталася у спотыкача!

– Очухался? – желваки на скулах небритых заходили противно, подбородок двойной затрясся козлино… Изо рта – гарь-перегар вонючие, видать, напохмелялся ужо, с утреца-т! – 3-зы-ы-рудный где? Скажешь – на четыре с-стороны свободен будешь! Я с-ссы-слово держу. Крепко… Смолчишь – не о-о-оообессудь! На собственную-ную глупость п-пеняй!

Вплотную к Глазову просунулся.

…6 с гаком лет, 6 зим, 6 вод – шесть приснопамятных навеки сменилось, утекло… Ополчились контрики всяко-мастные-недобитые на Советскую нашу власть и, заграницей поддерживаемые, ринулись на рождённое в муках революционных государство рабочих-крестьян, чтобы залить Россию русскою же кровью, возвернуть себе право распоряжаться вволю чужими человеческими жизнями, прежние скотские порядки установить. Долго и немилосердно длилась (продолжает длиться!!) эта чудовищная битва сил зла с познавшими счастье высвобождения, радость взаимопонимания в общении и труда раскрепощённого своими соотечественниками. Тогда, в далёкие двадцатые, казалось, что верх взяли мы, соратники и наследники дела Ильичёва, его, вождя угнетённых всех Ульянова-Ленина, сподвижники и сыновья по духу историческому!.. Долго, страшно долго длилась тая сеча – и никому неведомо, сколько ещё времени будет продолжаться она, ибо не дано в завтрашний день хоть глазом одним проникнуть смертному-то, не дано! Одначе и рабом вечным быть никто не захочет. Вот как. Тогда, в далёкие двадцатые, казалось: ещё маненько, чуть-чуть, и Коммунистический девятый вал смоет навек царства буржуинские!..

Шесть лет… шесть веков… А может, шесть тысячелетий волчатся нелюди-нетопыри, пьют, соки аки, кровь из разверстых ран – не только христовых, алкают жадно, цинично. Взахлёб. Но судный день неотвратим.

– Г-гы-гыворри!

– Гавври!!

Подал голос и Мяхнов, «енерал» самозванный, зажёвывая мясиной кусной опрокинутый только что внутрь самогонки штоф. Лязгнул зубами и расстригушка, «отец» Никон, по правую руку от главаря восседающий, ткнулся бородёнкой всклокоченной в воздух, на амвоне, что ли, возомнил персону собственную? Прогнусавил картаво:

– Не клестом – хлыстом!! – На крик всполошный перешёл – Всё в луце божией!! И да голеть те во геенне огненной, чадо сатанинское!!

Осёкся – Глазова взгляд в упор ипепелил прыть пьяную душегуба такого же, токмо расправославленного. Расстрига сей, видать, робкого десятка был.

Слева от Мяхнова, как мыслите, кто знаходился? Шага-ли-ха. В бурелом спаслась, благо в очередной раз тогда из Кандалы в Ярки путь держала – ветровал её потрепал, конечно, не без того, да, к счастью, обошлось всё: смертушка задела краешком косы отбитой, разящей; лошадки справные оказались, кучер пригодный не оплошал… вот она и отделалась лёгким испугом. Мимо неё фактически стихия пронеслась – только дыхнула… опалила… Так опалила, что надолго про бабьи шалости забыла!

– Жор, не цепляйся к ему. Нехай дышит. Глянь, скока силов-то в ём сочных! Пощади богатырышку! А зенки, зенки-т вырачил!

Устнато ткнулась в заросшую щеку обЖОРЫ «свово»…

– Отвяжьсь!

– Да ну тя!! Заобидемшись! Спа-ать приходь! Не засиживайся тут…

Встала, покачнулась, для острастки больше, – посуда на столе, заваленном снедью всячинной, зазвенела крупно, присутствующие (ближайшее окружение Мяхнова) зареготали пьяно, кто-то сноровил ущипнуть бабу за ляшку…

– Изыйдь! Нехолошее лобишь! – Вновь расстрига. Дескать, пошто пол бравый соблазняшь талией? АСЬ???

Тем временем Охлопков-сын, Лександр, покачиваясь, к столу подошёл, взял в руки нож, ломоть хлеба отрезал, припал носом хлюпким к мякишу. Его тянуло блевать, но он, корча из себя заправского казака сибирского и упиваясь возможностью подфартившей выместить на Глазове ненависть давнишнюю, зависть черную, был ещё тот орешек:

– Я в-вы-вас, с-сударь, покамест не трону. Я вас т-ты-тыы-тока пщекочу… малость!

К Глазову потопал. Ножище в ручонке.

Анатолий, не мигая, перед собой смотрел. Копил слюну для плевка. Мяхнов, «шагалиха», которая никуда не ушла – осталась в комнате на коленках чьих-то, расстрига, другие насторожились. Убивать Глазова раньше времени в их планы совершенно не входило.

– Нно, опогодь, малый! – Мяхнов даже протрезвел чуть-чуть. Сашенька – ноль внимания в ответ…

– П-п-пыыы-щкочу!!

И замахнулся – тяжело, криво… В этот же миг Анатолий Глазов харкнул в лицо обидчика, незадачливого однако, поскольку тот, отшатнувшись, морда в мокроте, зацепился за что-то и свалился на пол тюком. Общее напряжение спало. Грозно захохотал Глазов и – к месту ли, нет? – заржали поддатые мяхновцы. Как по мановению палочки волшебной в углу забренчал разбито, фальшиво роялишко – моложавая «шантеклера», вся нафранцуженная, в чулках «от канкана», стала наяривать безумно собачий вальс. Планули свечи, метнулись яркие тени вразнобой и по-над загруженным выпивкой-яствами столищем, ломящимся пуще прежнего, завитал дух-смрад густой… Сидевший, будто в седле, на тёсаном табурете один из прихвостней бандитских, хотя и в смокинге, виды видавшем и с бабочкой засаленной, набекрень, был, однако смотрелся «раскрасавой» – сам враскорячку, заплетающимся языком втолковывал другому, в тулупе, под коим просвечивала такими же масляными пятнами стёганка внапашку, что-то тягуче-нудное, булькающее всякий раз, когда сглатывал слюну, – тот, другой, почёсываясь, отмахивался, словно от назойливой мухи, но «нтиллигент» не отставал и при том всё норовил схватить соседа за отвороты потрёпанные:

– Врёшшь! Вот те хххрест, вот те ххх…, врёшь! Врёшь, Митяха, и не краснешь!! Вить врёшь и сам знашь!! Ейный ёё-ёёё, грю же, не снасильничат – кишка тонка бу… А вот я – смогу. Ты в глаза. В глаза мне глянь – не веришь? Ишшо как смогу.

Митяха, по всему видать, ужо и не радый был бестолковому пьяному раздраю, не знал, куды деться-провалиться, лишь бы не видеть перед собой петушиный нос, «бабочку», на бок съехавшую, потное, рачье лицо собутыльника-сотрапезника, якри ево… «Нтиллигент» же, знай наших, продолжал своё гнуть:

– Каннешна смагу! Я её раз и ишшо раз её жа снасильничаю!!! Об заклад давай?

Дальше неинтересно.

Расстрига между тем также потеть шибко начал.

– Жал гнетёт. Душно тут, мочи нет. Освежусь, што ль… За углом!

Выдул полжбана, крякнул мощно, отёр губы толстые не-дозаячьи… Шагалова бородачу плечистому, на ком восседала, в ухо волосатое то губками тряпичными, то носом шмыгающим лезла с шепотком торопливым, сладким, поди… сучила коленками, месила штанину дерюжную разобалдевшего под ней мужика-мужака (с Волги был, а тама бугаёв мужаками кличут!), на Мяхнова – ноль внимания. Когда расстрига мимо них вразвалочку брюхо своё понёс, успела и попка бывшего коленкой достать. От избытка чуйств возбуждённых, не иначе…

– И ты изыйди, ссатано! Лазве плистало эдак вот со святыми людями-то? Тем паче что поплескать иду…

Она вместо ответа в ухмылку язвительную ушла: мол, знаю тя, кобелина, того и гляди набросишься! Вам бы тёлку посвежей, да харч погуще! С водонечкой!

Думая макаром таким, елозя по бородачу осовевшему, не забывала и на Глазова зыркать – изучающе-пристально, хотя и на скору руку, говорится как… «Силё-ён, силён, бродяга!! Мне б тя перед… как он, бишь, климактерий! перед климаксом-то, тебя, баглашка, приохапить, а то всё шваль, шваль полозучая попадается.» И блазнилось ей нечто необычайное, нежно-пылкое, страстно-жгучее, с размахом цыганским, с вином и шампанским!..

– Н-на!! Шлюшка!

Мяхнов. Приревновал никак. Не понравилось, что с кем-то ещё амурничает, на другом конце стола коленками воюет-заводит… решил напомнить, кто есть в доме хозяин заглавный – ладонью наотмашь и напомнил-с!

Расстрига, завидя оное с женщиной обращение, уже выходя из домины «освежиться», козлино бородёнкой встряхнул:

– Глех на душу белёте, любыя чада мои, солому-стыдобы не имеете… Лази ж так с бабой должно? Ты ей шёлковее, шёлковее… – не нашёлся, как и чем свою мысль завершить, махнул рукой… прочь вышел…

Никто его здесь не слушал и не собирался слушать в дыму пьяном бесшабашном под собачий вальсишко и трёп языков без костей.

Мяхнов, разобравшись с неверной и – за компанию! – с бородачём, к Охлопкову лыжи навострил – последний, придя в себя после падения потешного, стерев плевок вазовский, опять с ножом к гиганту напрямки двинулся… Разрезал ремень на штанах Анатолия и теперь изгалялся пуще прежнего, исходил злорадством, светился от возбуждения ненормального… Мяхнов, видя сие, круто осадил заику:

– Тпр-руу!!

Осадил – да не очень. Охлопков, наклюкавшись до безобразия, горазд был на поступки самые непредсказуемые, что только подтверждала болтовня косноязычная-спотыкающа-яся на буквах-кочках…

– Зз-ззы-здорава как вышло-т! А вот щас ка-ак отрежу п-пенис, тогда за-заговоришь!

В подпитии вместо любимого «здорово» употреблял «здорава» – так, штрих… «О» на «А» и в иных словах менял…

– Тпр-р!!!!!

Громче, властнее прежнего скомандовал «енерал», которому перспектива оная не оченно улыбалась: Глазов ему живой-невредимый нужен был, дознаться чтобы, где Зарудный скрывается – силы сбирает для решающего боя с его, Мяхнова, воинством. Кстати, внутренне главарь даже симпатизировал богатырю – не прочь бы такого в отряды свои заполучить, предложив и должностёнку соответствующую…

– Охолонь, Саш! Брось нож! Этот мне ещё сгодится. А то, не ровен час, шкуру попортишь!

– Ты чё, командирушшшшшка. С-своих с з-зы-зыыы-поя не признаёшь? Это ж я, Саша, Охлопо-охлопо-оо-ссссс…. Помнишь, кто тя с-ссужал? На шалости-оргии всякие? А кто Г-горелову р-рекомендов-в-валлл? Б-батяня мой! Я всё-в-всё з-зы-ззыы-наю! Не пацан. И где у папаньки грошики з-зы-зыыы-рыты, тожезы-т-т ожезынаю!! Во как. А тебе они н-нужны-ы… Правду г-глаголю! Правду? П-п-п…

Его развезло, как в дождливую осень плохонький путь. Осоловело, сподлобья глядел на Мяхнова, весь колоколообразный, аморфно-рыжий, мякиш женоподобный и к тому шатающийся на гнутых двоих. Мяхнову стало противно до коликов видеть перед собой чучело-замучило. Сделал знак кому-то из своих – к Охлопкову тотчас подскочили двое, выхватили из вялых лапок Сашеньки ножище, усадили сынулю за стол – не сопротивляющегося совершенно и враз обмякшего – придвинули к рыгальнику что-то из съестного… Кругом продолжался пир горой и никому ровным счётом никакого дела не было ни до Глазова, ни до Охлопкова… ни до мыслей, кои бороздили мозги «енерала». А Мяхнов думал о своём и мрачнел, мрачнел…

Вышел наружу под крутой ливень жарких лучей – неподалёку высился елбан[9]9
  Елбан – холм, высокий мыс округлой формы


[Закрыть], с него спускался к ним, в распадок невеликий, тракт, соединяющий ставку отребья с другими отрядами разнохвостных молодчиков, ненавидящих новый порядок – советский. Внезапно Мяхнову захотелось разогнаться вгору и скрыться с глаз долой ото всех без исключения и главное – от самого себя… Оставить частичку свою здесь, среди нажравшихся сподвижников, да – частицу малую, плотскую, самому же просто смотаться, смыться куда подальше и… Что дальше – он не понимал, не знал. Ему до зарезу нужны были деньги. Большие, огромные деньги, зарытые в виде драгоценностей где-то на прилегающих к дворцу гореловскому территориях. О кладе говаривали давно и многие, однако точное местонахождение скарба не знал никто. А может, и не было никаких сокровищ несметных?? Эх-х, гроши-грошики! С ними он уже давно был бы в сияющих чертогах индийских раджей либо европейских магнатов… Прожигал бы годы, обабился…

Волна лютости ярой, ядной хлынула в грудь, опрокинула было… Он зашатался, его поддержали. Помогли вернуться назад в прокуренную и прогаженную хибару штабную… Негодуя на беспомощность, бессилие, он подошёл к Глазову… «Ха-рош, харошш гусь – думал атаман, любуясь геркулесовским телосложением Анатолия – ещё тот гусарище!»

И вдруг ни с того ни с сего, но с маху всего он звезданул, въехал Глазову под дых. В пах жаждал – промазал, аккурат под дых вышло. Тот не ойкнул даже и в миг какой-то почудилось Мяхнову, что не человек перед ним – стена… Потёр руки, мосластые, дрожащие, кивнул опять своим. Те же самые, кто с Охлопковым возился, шустренько подскочили…

– Отдубасьте этого как след – прорычал жёлчно. – Очухается – в сарай. Я с ним опосля погутарю. Да, и ремни самые крепкие берите, смотрите мне! Порвёт ежли – сладу не будет. Бычина эдакая! Е-ё… голыми ручищами помнёт, что шатун. Возьмите с собой ещё парочку человечков – для надёжи пущей. Огольцовых тех же! Всего, всего связать! Запеленать, как дитятко неразумное. Идите!

Упирающегося столбами ног, но грозно молчащего, Глазова выволокли наружу, повалили на землю, начали бить – предварительно! Связанный, он всё равно наводил ужас, трепет на бандюг. Те старались зайти со спины, с головы, не видеть чтобы властно-орлиные, гневные глазищи, в упор мечущие снопы разящих искр.

…И снова, вдругорядь, сознание воротилось к Анатолию Фёдоровичу – быстро, разом возвернулось, накрыло выбросом гнойным из памяти сукровичной: банда, плен не плен – так, не поймёшь что, вакханалия, бред собачий и собачьи же оргии под вальс! Гм-м, интересно, долго они с ним валакать-ся будут?

Авдотья! Клавушка!! Детки Авдотьины – с ними-то что? как?! Их гады тронули? Нет?

Злость – не отчаянье. Злость – это ЗЛОСТЬ!!!

Замотанный по рукам-ногам, он весь подобрался и, насколько позволяли путы, к низенькому, крест-накрест заколоченному оконцу просунулся: как, мол, там, на волюшке? Деется что?

– Жа-а!!

Выдохнул. Сторожа дрыхли, привалясь к реденькому частокольчику. Глазов разглядел даже противную слюну, ползущую, по паутинке словно невидимой, до пупка голого одного из охранников. Рядком паслись мирно лошадки. Солнышко окочуривалось помаленьку – видать, поздновато уже было. А то нет?! Все давно уже нализались, наклюкались, тишина – хапом за грудки мир взяла: ни гу-гу чтоб!!

«Бежать! Бежать отседова! На отшибе благо…»

Поскрип дверной оборвал мысли уклюжие. Вскинул голову в сторону входной – на порожке – Шагалиха. Кто ж ещё?! Палец – к губам. На цыпочках (зачем?) подалась в сараюшку, к нему, к Пленнику! Не забыла, кстати, притворить за собой. Вынула ножище знакомый, перерезала верви ремнистые да сыромятные, быстро-быстро справилась, рукоять в ладонь Анатолия сунула, дыхнув:

– Дёру давай! Вместях побегём, не то… Да не смотри ж так! Они в мине в печёнках давно сидят. Знайдёшь Зарудного свово, скажешь: я допомогла. Хоча могёшь и не говорить…

Она была женщиной без возраста. Анатолий молча, пристально смотрел на неё, блуждая мыслями за десятки вёрст отсель, затем поднялся в рост, шагнул ближе и пятернёй по шее с брезгливостью нескрываемой «погладил» – приложился, значит. Рухнула Емилиана Аркадьевна, заломилась, падая, – в свете колодезном, чахлом лицо смазливое отмякло. Расплылось гадливо… Из рыбьего какого-то рта булькающе, сипло раздалось:

– Мужак! Гад! Попомнишь!

Выскочила-выкарабкалась на карачках, благим матом завопила:

– Сюда! Сюда!!

Захлопнула снаружи дверь – та взвизгнула на петлях ржавых погибленно, сдавленно, обречённо…

Вобрав голову в плечи, дабы шевелюрами папахообразными притолоку не подместь, в сарай ввалились трое дюжих казаков. За ними вплыл, пошатываясь, Охлопков. Увидев, что Глазов стоит с развязанными руками, все четверо застыли вкопанно. Потом двое, рослых самых (братья Огольцовы) справа-слева набросились на Анатолия. Третий, подхорунжий, ринулся быком на таран – голова вперёд, руки растопырены, рёв так и плещет из глотки – зашибить рёвом хо-чет-не может! Напор был страшенный – никто не выдержал бы. Гигант устоял. В Глазове клокотала сейчас былинная сила земли русской – землицы, на растерзание пришлым и – особенно горько! горько! сознавать сие – своим же антихристам отдаваемой… Он улыбался – знал: не сегодня, не здесь настанет ему конец, наступит последний его сердца стук. Облики сродных, любимых лица поддержали, не дали рухнуть сломленно. Более того, умудрился оглоблями своими сшибить лбами, мордасами, донельзя похожими, словно головы дракона они, разбитных-удалых да со «славой» далеко-о идущею братцев-казачков – Огольцовых-то – раздался хряск жуткий, перешедший в сип вытекающий из глоток прямо, будто две душонки иродовы одна на одную налетели, со скрежетом тихим прошили друг дружку наскрозь…

Всё. Точка. Обойм крышка. Ножик не сгодился даже!

Подхорунжий схватился с Глазовым, думал свалить, придушить – не ведал об участи, постигшей близнецов, не до того было, ну, скопытились, так что? зараз подымутся… мне бы в горло бугаины ентовой поцепчее, да шоб не подмял под себя… шобы…

И тут, на мысли оборванной, пришло к нему озарение необычное, новизной во всём поразительное – не человек, не человечище – глыба железная в руках его… И покуда переваривал открытие это, пока решал инстинктивно, то ли ретироваться, то ли в штаны наложить от страха животного, цепенящего, то ли…

…уже не решал. Ничего не решал, ибо с проломленным черепом валялся крючкообразно меж трупяков Огольцовых и выкачанными, сухими зенками незряче, бездумно лыбился в лохмы паутинные, что застили реденькие просветы в дряхлой кровле и скупо цедили жиденький свет его, подхорунжего, последнего дня.

Перешагнув лежащих, Глазов вплотную к Охлопкову подошёл. Посмотрел на слизняка, осиновым листом дрожащего и вместе тучного до смехатуры – в момент этот осторожно, тускло скрипнула на чуть-чуть приотворяемая дверца, в проёме «шагалиха» нарисовалась, любопытство бабье невтерпёж разбирало, видать, вот она и нате вам-сс… Анатолий схватил за шкирку «спотыкача», точно также схватил его, как и несколько лет назад во дворце гореловском, к бабе подпнул:

– Нежьтесь! Гы-гы-гы-гыыыыыыы!!! Голуби!!! – из сарая вышел, не прячась, в одной руке сжимая наган, что в робе ли? в руге? валяющегося скрюченно подхорунжего, осплявого, брыластого, за опояской, из верёвки сварганенной, нашарил, в другой – ножище, тот самый, токмо что у «аркадьевны» позыченный, когда ладонищей оплеушил бестию: и секач сей сгодится, кубыть!! Знал: путь к свободе – это борьба. А в борьбе он любого осилит. К борьбе он завсегда готовый! «Гы-гыыыыы!!!»

Распахнулась настежь дверь – пикнуть не успели петли – навески бурые, на вид наждачные… Анатолий Глазов на волю вышел. Охлопкова трогать не стал – побрезговал руки марать. Прямиком к частоколу ходу дал. Мимо охранников назюзюкавшихся, слюни по-прежнему пускавших, рыгающих-икающих – никаких. Навалился массой своей нехилой на тын коловый, безо усилия особенного плечом боднул – завалил. Треск спорый от ограды порушенной затих быстро, как сгас в чащобе дремучей, обступившей эту сторону главного становища бандитов. Через полминуты сумеречный сухостой под синькой высокой, самосветной принял его в разлапистость-сучковатость свою, сокрыл от глаз чужих лапником, хвоей терпкою, хвоей терпкою, смарагдовою, прошелестел: «иди, друже!..»

Шёл быстро, но не наугад. Успел прикинуть, что Ярки находиться должны гдесь к северо-западу – туды и потопал. Кровь шибче, шибче бродила-бурлила в жилах, сердце стучало ровно, жёстко и стук тот, казалось, наполнял мироздание, проникал сквозь кроны вековые, кроны вековые-хмурые – до самых далёких, ещё невидимых, не загоревшихся, но непременно существующих звёзд, из которых одна-единственная, в полночь ярчайшая – его! его…

– Стой! Стой же, ну! А?!

Обернулся. Запыхавшаяся, во драни, угорелокраснопотная, нагоняла Емилиана Аркадьевна. Зашагал медленнее – уважил слабый пол.

– Ф-фух, я сразу скумекала: прихлопнешь ты их. Оно-т как вышло? К тебе ж и шла, а Огольцовы с Микиткой-под-хорунжим как раз намылились поизгаляться над тобой, их Сашка надоумил, а Сашеньке сам Мяхнов, при мне, велел мучить тебя, пока не скажешь, где Зарудный ошивается и какими тропами к нему сподручнее неприметно подойти… Только генерал бывший строго-настрого наказал кровя те не пущать, ты им покеда живой нужон! Во как. Сашенька, так тот лыка не вязал, и почто его Мяхнов выбрал, ума не приложу бабьего… ну, словом, я ево и тово, сам понимаешь, умастила… А заодно и ножичек знатный стибрила! Хотела добра тебе, а ты меня так приласкал, что до сих пор звон серо-буро-малиновый в ухе левом! Озлилась я, покликала тех, троих, ведь знала, что, свободный, ты их заломаешь. Так и стало. На меня обиду не держи. Не таи! Не бушь? Вот, на-кось покеда… Загодя припасла-стаила для такого случая – Протянула окорок, хлебец…

– Поберечь бы, сгодится, большо!

– Как знать, как зна-ать… Могет прав станешь! А водочки глони! Взбодрит. Я щас за тебя.

Достала откуда-то из юбки, цыганской как, невеличкий бутылёк с мутноватой жидкостью – мол, не с пустыми руками шла!

Глазов пригубил, пошутил горько:

– От самогона-т[10]10
  Самогон – добыча зверя, погоня


[Закрыть] водка не спасёт. Нельзя вошкать!

И – напрямки, в непролазь, к призрачным? нет? рубежам… Прочь, прочь – в том числе и от неё, от «шагалихи» – ни словом, ни взглядом признательным не удосужив стервозную, что оставалась в бабьелетстве своём бессрочно для всех. В тайгу, в лес чернорукий, в дебри самые, а там – будь что будет.

Емилиана Аркадьевна – следом. Долго шли. Призрачные в свете неверном, ночешном нежити – тени теней – обступали со всех сторон, коих не четыре, мнилось а четыре раза по четыре… пятились, бросались врассыпную… Никлая в просветах реденьких луна шарила в потёмках узкими лучинками ломкими, словно пыталась нащупать для них дороженьку глухую в Ярки, а нащупав оную, вспыхнуть-зажечься, подарить свет ведомый путникам…

К ночи в краях здешних от гнуса да комарья никакого спасения. Жрут, оглоеды, поедом, ажно косточки выгрызают. Отмахивайся-обмахивайся – без толку это! Не паутиночкой лёгонькой-звенящей то тут, то там дают о себе знать, а тенётами липкими-опутывающими жалят, впиваются в кожу через домоткань даже, особливо ежели потный человек – живого места не оставят. Звон… звон… звень… – душе вроде бы сладостно должно быть от звука неумолчного, ан нет, встают волосы дыбом. Нешуточное чуешь, ой, нешуточное! Наскоки кровопивцев махоньких, пытки, домогательства их стращают и кажется, что они, гады, скопом, пираньями злющими жаждут извести, сглодать живьём. Что не отступятся от своего, пока не выместят на бедолагах живодёрный свой удел. Потому порешил Анатолий костерок сварганить, благо прогалинка подвернулась. Насобирали-наломали сушняк, «шагалиха» достала из юбки-самобранки (по заказу, не иначе!) спичек самогарных – припасливая, вишь – теперича можно было и дух перевесть: едкий, фиолетово-сизый дымок отогнал малость комарьё. Погони Глазов не боялся: отмахал прилично, кто найдёт? кому с бодуна придёт мысля шальная на такое отважиться? Уж коли сразу не дёрнулись, не организовали преследование, значитца ку-ку: с пьяных глаз не больно раздухаришься! «Мяхновцы» же опосля вчерашнего – в стельку… Странно, что Огольцовы не набрались, видать, просто не успели, а там – кто его знает…

Краюху хлеба, мясцо Емилиана Аркадьевна лично располовинила:

– Ешь, грю, ослабнешь не то… На меня не гляди – сыта. Тебе ж надо!

– Воды б глоток… Так ты што, водку, закусь припасла заране – на случай чего?! На каку оказию?! Ну-к, ври дальше, сочиняй!

– Я ж, родненький, прежде другой была! Не веришь?

– Молодой старому не верит. А за мной пошто увязалась? А хоча и так, мне-то больно надыть! Скока ж мы седня оттопали?.. Версты за четыре, небось, да стока и гаков! Ась?? Молчишь?

– Ног не чую, во скока!

– Ну и дрыхни! Я костерок посторожу. Токмо ко мне не суйся. Я те не Шара-спотыкач!

– Стара? Не нравлюсь?

– Нравишься!!! – Сплюнул желчно.

Он и засыпал, и не засыпал… Одна его часть проваливалась в небытие сладостное, в оцепенение, другая продолжала рассматривать головёшки, искры, пламя, дымок стелющийся по низу, по разнотравью и забирающийся вверх, где сучковато цеплялись за звёзды лапы дерев… Тело болело – побои, раны свежие, ссадины прожигали, зудко ныли, однако ощущения неприятные, сливаясь в ровный, однообразный свербёж, понемногу вытеснялись в сознании умиротворяющими картинками прошлого, совсем недавнего, хаотично яркого, пёстрого, мелькающего, вспыхивающего, запутывающего и его и самое себя, в самом себе заплутавшем… и вот уже подымались в рост фигуры недобитков буржуйских-холуйских, сценки пленения внезапного (которые опять и снова не давали душе покоя. Возвращались чаще всего и непрошенно, бередили сердце…], фразы, жесты, измывательства, угрозы, что-то ещё, липучее, мохнато-рыжее, нагромождающееся одно на другое… и вот уже чья? чья? рука выхватывала из ларчика тёмного воспоминания, раскладывала их пасьянсом, распускала веером, который тотчас складывала, так и не обмахнувшись им ни разу… и вот уже появлялся перед внутренним взором чуждый совершенно раструб гигантского калейдоскопа – стёклышком выпуклым к мозгу!! к нерву!! и… вот… уже… все эти лица, лики, голоса, рыки, мелочи, ранее не замечаемые, неброские, движения, наплывы и круговерти сливались в хаос, в безрадужье цветастое… в паноррр-рр-ра-аммммуууу-ии-щуууу… ищу… ищу… Он выискивал хорошее, родное… отбрасывал прочь дерьмо… Не получалось. Тщетно, тунно… Авдотья, Клава. Зарудный, Охлопков, мама, Бугров, Мяхнов, Огольцовы, Зарудный, Горелов, дворец, скульптуры, Клава, рояль, «ГРОМ», Клава, «шагалиха», костёр…

АВДОТЬЯ…

Староверова дочь, пятернёй крестилась, добрейшая, жертвенная душа. Детство – в скиту раскольничьем, потом – замужество по венку… это когда невеста не ложится с суженым в брачную постель, если венок, брошенный в реку отцом избранника, не тонет: так вот невесткой в доме жениха и живёт надеждой страстной, что в следующий раз обязательно «повезёт»… да-а, делы… наконец, брачная ночь… со свёкром, ведь милый, Рома, – того, на войне косточки свои сложил, да не зря – за веру, царя и Отечество! Невыносимая жизнь, и улиточная-не улиточная, и бобыльная-не бобыльная, и дичайшая-одичайшая, да-а… Мальчик и девочка, соутробники… её, Авдотьюшки, дети, а свёкру – «внуки» нежеланные. А потом – смерть большака семьи (жена последнего задолго, ещё когда Ромку рожала, Богу душу отдала…] и она, Авдотьюшка наша, одна, одна совсем, как стеблинка жухлая на стерне, кою ветр-дождь аки тяпками секут… Мытарства, думы, адов труд от зари до зари… Встреча – случайная, нет ли – с новым, издалёка, кузнецом Гаврилой Долговязовым (прежнего цыгане заезжие прирезали – там своя история, своя печаль – не успел даже подмастерью опыт передать, ушёл… навек…), пребольшущее чувство к нему, негаврику(!) – Гаврише… и ещё две девочки – Дашенька и Глашенька, два лютика-цветика, слатуни мамины… А после – он, Толя Глазов, пятым дитём в семью дружную, немалую прибился со старокандалинской штормовой волны. Ей, Авдотье, нижайший за сие поклон. Спустя три года увял в одночасье Гаврилушка, схоронила его с подмогою Толиной Авдотья – спасибо, революция, за ней другая… иные забрезжили времена, да люди добрые, чем могли, подсобили, не то загнулись бы бедолаги…. Правда, Толян вкалывал за двоих-троих… До «ГРОМА», а позже, во дворце, умудрялся-таки Авдотьюшку навещать – и не с пустыми, конечно же, руками! Эх, жизнь…