Текст книги "Звукотворение. Роман-память. Том 1"

– Дочушка, родная, я всё понимаю, ничего… я ведь тоже женщина… твоя мамочка… ничего… не бойся… я буду с тобой, только не надо… успокойся… мы ничего никому не скажем… всё хорошо… всё обойдётся… образуется… – Но вдруг в чёрной бездне души её всколыхнулось ужасное: «не хочу жить???»

(…образуется… образуется… да, да, конечно… твой дядя-мальчик отведёт тебя к Лазарет Лазаретычу твоему… мы найдём его… вот увидишь… обязательно…]

Она искала глазами Толю. Во взгляде её впервые прочитал он что-то… новое, человечное. И подсознательно пожалел-простил стерву. Тяжело, медленно подошёл. Он всё видел, всё слышал и всёшеньки понял. Тяжело, медленно подошёл – потому что волна за волной накатывались на него гнев, боль за Клаву, отчаянье, беспомощность, также на себя, баглая, досада зленная и желание изменить неизменяемое… Остановился возле трупа – ногу на грудь подонка прирезанного поставил:

– Ты тоже хороша, тётечка! Мамашка! Знать надо было такоеН

Не хотел произносить слов этих – весь во власти взгляда, материнского как, Наталии Владимировны, взгляда умоляющего: «Прости, Христа ради, если сможешь, меня! Прости за всё, только никогда, никогда не бросай дочурку мою. Стань для неё всем. На тебя одного надежда. Родной» Не хотел произносить, но сказал, сказал, раздваиваясь, перемежаясь: ему стало жалко обеих женщин – женщин! что там ни говори. И он дал понять Наталии Владимировне, что хоть и ненавидит, презирает её, но немую мольбу исполнит, не подведёт – нехай знает и пусть уходит с миром.

Она постигла это чисто женским умом, улыбнулась… Вот так иной раз люди прощаются с жизнью. Загодя.

Однако старокандалинские и не думали вовсе убивать «мадаму». Пошушукались малость, из залы вышли – других делов навалом. Один, правда, высоченный, задержался было, но его грубо подтолкнули: «нечай, мол, зырить! Ты ж человек, людина – не вбивец какой!» И Митяй (а это был Софрин) тут же за Ипатом послушно подался.

– Не по-христиански, значит? – Зарудный молвил напоследок и, не глядя по привычке ни на кого, первым прочь подался.

Толя взял девочку на руки.

– Маменька, милая… маменька, милая…

Клава сошла с ума…

…Наталия Владимировна осталась один на один с телом супруга своего. Было ей и тошно, и мерзко, но и удивительно странно сразу: что-то словно отпускало сердце, волны раскаяния, не иначе, омывали горячее черево и приносили тихое понимание того, что прошлого не вернёшь… О былом вспоминать да вспоминать!.. И она воочию будто увидела себя, юной, его, Родю, мечтающего, вечно мечтающего создавать роскошные дворцы, гроты, парки и сады, чтобы можно было бродить аллеями тисовыми вдоль цветущих в аглицком стиле клумб, аккуратно подстриженных кустарников, огромных, невероятно пышных и пряных тубероз многоцветных… бродить, бродить, наслаждаясь покоем, тишиной, собственным благополучием в жизни. Этими своими фантазиями когда-то он и купил её, барышню наивную и также строящую иллюзии относительно грядущего обустройства собственной Мельпомены. Господи-и, о чём только не грезили они! Каким только мечтам не предавались! Планировали устроить небольшие водопадики, купол исполинский из стекла толстенного, чтобы разбить под ним диковинный сад зимний, а ещё… Ещё Родя, Родион её, всерьёз хотел создать зверинец небывалый и чтобы там вперемешку бродили косули и газели, страусы и белейшие павлины, антилопы и пони… чтобы пышно перемежались бархатцы, лотосы, эдельвейсы, лилии и гиацинты, а вокруг бы росли каштаны, липы, айва, серебристые и тёмные ели, вишни… Ореховые деревья, пальмы!! А потом

он стал делать деньги и она поразилась его талантам, воле, организаторским качествам… И уже здесь, в далёком таёжном краю, не вдруг и вдруг (надо же так!] отчасти и воплотились в мрамор прежние задумки, чаяния… Она знала: Родион Яковлевич, Родя, ещё до встречи с ней побывал в прекрасной Италии, на острове снежных павлинов – Изола Белле лаго Маджоре – и влюбился в него и поклялся, что повторит чудо сие в России, претворит замысел грандиознейший в жизнь на брегах величественнейшей Лены-реки… Ах, мечты-мечты… Гротески, гроты, гранит и Гоген!.. Галереи, глориэта… Гиганты и гномы в камне… А между ними в застеклённых коридорах – львы, тигры, пантеры, ягуары… Гробница семейная – грандиознейшая, чтобы пирамиды египетские равнялись на неё…

Но до чего же странно устроен человек! Ей бы рыдать, безутешно и зверино по доце своей, а она…

Спустя некоторое время, в залу, ставшую свидетелем трагедий гореловских, вошёл кто-то из людей Зарудного. На паркете сверкающем распростёрты были два тела безжизненных – сердце Гореловой-Кошелевой не выдержало – слёз? грёз? гроз? Дало сбой. Скрюченное тело мильёнщицы просунулось в порыве последнем, безнадёжном – куда? к кому? – и поза эта как бы примиряла женщину с окружающим. Позже Филимонов скажет: «Наталия Владимировна и при жизни страдала сердечной недостаточностью… А тут столько на неё свалилось – убийство мужа-изверга, который оказался растлителем собственной дочери, Клавы, и вообще – весь этот ад, пальба, обещающие бесповоротную и резкую смену привычного жизнеустройства, жизнетечения… Вот сердце и не выдержало…»

Труп «Роди» купался в заблёванной крови.

…Клава сошла с ума. И в то самое мгновение, когда личико ангельское принимало отрешённо-покойное выражение, по которому, а также чисто интуитивно, Анатолий осмыслил ужас, необратимость и глубину случившегося с ребёнком, стенобитный грохот сотряс вся и всё – это в парково-архитектурном ансамбле мужики крушили цепами, молотами, чем попало! статуарные шедевры Менотти – изображения мраморные Гореловых – с живыми кровопивцами покончено было навсегда. При первом ударе малышка вздрогнула, в очушках ясненьких словно вырезался страх заклятый, но тотчас же незримая волна смыла испуг, оставив за собой безмятежность вечную, безбрежную… и немой вопрос к Толе, да-да, к нему, к «дяде-мальчику», вопрос. Иным вопросам вопросище, проступивший и запечатлённый даже не на устах, не в глазах! – непонятно где и на чём!! вопрос, вопрос, придавший красоте неизгладимой новые, особенно невыносимые, пусть и не жалостливые, но щемящие душу, душу раздирающие черты: «За что же наказание такое? Почему?!»

Вопрос укорный, пожизненный…

Тяжело, часто вздыбалась грудь мальчика – не хватало воздуха. Толя готов был выбежать отсюда, попятиться куда угодно, чтобы там, в одиночестве мнимом, не греющем, перевести дух, собраться с силой-волей.

– Не вошкай, та-ак! – обратился к нему Ипат Бугров, очень похожий внешне на достославной памяти Трофима, – бери её в охапку, дуй отсель… – на Клаву кивнул, на дверь настежь…

– Швыдче, швыдче звидсэля! – Фома Хмыря добавил. – Зараз кочета червонного пустымо! Щоб усэе цэ дерьмо – палом!!

– И то дело – поддержал Фому из кандалинских кто-то, высокий, лобастый, тот самый, кстати, который во времечко былое и по сей день, вестимо, подле Бугрова околачивался – уважал Ипата! уму-разуму у него набирался, а когда – помните? – старокандалинские по золотце неверинское топали, первым вслед Кузьме и Тамаре Глазовой (храни, Господь, души их!), за нею, последней, в болото сунулся, остальных подвйг… Именно он, дубинушка стоеросовый, помогал Тамарочке на обратном пути Неверина, в болоте увязшего, выручать… Сейчас же он, будучи на голову цельную выше любого-другого тут, словно бы узрел скрозь стены шикарные огнь подступающий… – и то дело! забирай барышню, уноси ребятёнка, да Авдотью сыщи, подсобит, а то-о! И на-кось, заверни как след… Зяба нонче – железо рвёт, а птаху влёт!

Анатолий с Клавой на руках подошёл к великану, тот помог укутать Клаву дохой.

Тихопомешанная, уткнувшись носиком в грудь Толину, еле дышала девонька. На вязаной кофточке её словно прогрызалась гадливо сквозь полотьё рыга, кровь, ф-фу! – настолько не сочетался вид одежды со рвотой на ткани. Зато глазёнки, в глазёнках-та-а… Взорушком очим за Толей повела – и ожгли зрачки малипусенькие, миндальные, пронзили-выкачали до дна душу верную Толину… топь омутовая вскрылась в них – не подходи, засосёт!; бездонность, безысходность в чернотах искрых причудливыми, потусторонними! язычками-кисточками, не знамо чем ещё лижут ажно всего, всего тебя, баглай, лижут-зализывают!! А голубенькое вкруг зрачков сих море-т хлещет, взаграй лупит волной-не-волной, ревёт немо… Да-да, не топь, не топь, шалишь! – мор-рре-е мятежное… и чем ближе, ближе к глазам, тем неспокойней душе парня от него… Хлещет, ревёт, «захлёстыват»!!

Не выхлесни глаз, Клава!!!

А может, юноше привиделось это? Может, почудилось: бьётся, бьётся крылом лебяжьим, но-таки тонет-стонет, сто-не-ет! светлее светлого, призрачная, на прощание одуванчиковая душа-былиночка её и кругами расходятся кручи, буруны – и не могут разойтись, ибо нету им берега обетованного, вот и пропадают, исцветные, даром… в нигде?..

– Папенька с маменькой спя-ят…

– Что? Ась?

– Спя-ят папенька с маменькой… Не надо будить… А когда с прогулки вернёмся, я этюд учить стану, тот, новый, Черни, который Мазин задал.

– Ну и умничка!

Произнести три слова было пыткой. Но он в очередной раз пересилил себя. «Филимонов, Филимонов, где же ты?..» – пульсировала в голове не спасительная уже мысль, не соломинка, за которую хватается утопающий.

Тем временем на других этажах дворца мужики взбешённые и до мщения охочие выгоняли в ночь, на морозище лютый всяких яких менотти, мазиных, сэров Чарльзов… давали им под дых, взашей… материли площадно… Мета – не мзда! Ничего этого, конечно же, Глазов не знал. Он внял совету Зарудного: «шеметом вон!» и широченными лестничными пролётами парадными, по дорожкам персидским ковровым спускался к выходу. Клава заведённо лопотала безответные слова – как огромная, сказочная, ожившая вдруг кукла или грамофонная пластинка. Её стеклянный теперь взгляд блуждал по Толиному лицу бессмысленно, пусто. От дохи, в неё была бережно запелёнута девочка, разило чужим потом – Толю выворачивало наизнанку, но он силился не обращать внимания, лишь крепче, осторожнее прижимал к себе ребёнка. Втиснуть в грудь, защитить, схоронить там, у сердца, раз не сумел оборонить бедняжку, не оказался рядом в горчайшие годины судьбы… В какие годины?? Ведь даже Наталия Владимировна до последнего часа не ведала про мерзости окаянные супруга!! Мерзости, наложившие отпечаток на всю нервную систему детки. И уж тем паче разве мог он, Глазов, оказаться подле неё – в том числе и в ту ночь страшную, несколько лет назад, когда Зарудный подпалил особнячок летний миллионера и Клава потому только не сгорела, что сам же поджигатель, Иван, её из огня и вынес?! Эх-х, совесть-совесть! Беззуба, а с костьми сгложет! Что же до Анатолия, тут говорят: рожа кривая, да совесть прямая! Говорят, да-а… И управы на неё, всеядную, нетути. (Анатолий ухмыльнулся… криво!]

Внезапно он почувствовал, что внутренние силы его – на исходе. Что должен, должен тотчас, немедленно очутиться на палубе летней «ГРОМА», иначе провалится в тартарары… Вязь многоцветий, узорочья огней, вензеля заплесков ли накатных, пенистых ли завитков… фиолетово-матовое незеркало Лены, ленное в штиль, а в зыби могучей на ветрах нешуточных, с проседью брызг обжигающе-ледяных… – увы, увы! И зубы до хруста стиснув, подросток молча, но грубо вылаялся. На уровне груди его покоилась ноша бесценная, когда он уходил – вон, прочь, теперь уже бесповоротно навсегда, покидал прекрасное логово людоедово. И последнее, что захватил он с собою в завтрашний день из жизни этой, из этих лет, зим, дней, часов и мгновений спрессованных – монументальность и белотронность рояля немецкого в анфиладе нижней, разворачивающейся свитком пёстрым, калейдоскопом диковинным от коридора центрального влево. Колыбельно и колокольно, колоссально исполнял на нём Мазин. Не выпестовал евреюшка «концертистку» – иначе обернулось-то, сам чудом жив остался! А бывалоча, в четыре руки они такое вытворяли!.. Заслушаешься! Особенно любил Иммануил Яковлевич Рахманинова, Чайковского, Бетховена, фуги Баха. Брал аккорд – и словно ласточка органной полифонии с порфировых небес к земле слетала… Душа расширялась и каждая незримая клеточка её, существующая-таки, ликовала в бархатистой радуге многозвучий, в лучах и лучиках добра, тепла, светлой проникновенности истой…

Толя поцеловал притихшую, сложившую сердечком губы девочку – в губки и поцеловал, солёные, слабые, а потом – в глазоньки, что пуговочками на мир очумевший, вздыбленный смотрели; ему даже померещилось, нет ли, – скапнули с лица очи и стало оно похожим на маску восковую – потерянную, чужую, незрячую. Тогда ещё ближе, плотнее Клаву прижал к груди – сгинуло наваждение, и механически, мощно ступая, тихонечко, не вдруг, а после улыбки ласковой, ласково-обречённой! подул нежно-нежно, обдав паром летучим, на реснички, кудряшки выбившиеся, чтобы хоть чуточку согреть бедную, покорно-покойно прикорнувшую детку… потом, судорожно-непроизвольно шмыгнув носом, улыбнулся ещё раз – ей, одной, одной! в самые глазёнки отослал светлую душу свою… Знаете, оказывается, можно так улыбнуться, что улыбка эта станет… ну, как бы домиком уютным – возьмёт, да и примет ответно под кровлю свою душу всю, не чужую, оградит от напраслин нехороших, сохранится в ближнем-родном мигающим радостно светлячком на необозримом пространстве безвыходности, отчаянья, тоски… Он улыбнулся Клаве, сознавая, что улыбка его не заменит ей маму, не сотрёт в памяти ничего из случившегося и ровным счётом ничегошеньки не изменит также, увы!..

Но он улыбнулся ей – и понёс туда, где метельно, вьюжно, подбиралась к Лене зима, взбеленившаяся, белоседая… где быстро, юрко, небольшими группами и поодиночке, стреляя, матерясь, выкрикивая непонятное и счастливо-грозное «ВСЯ ВЛАСТЬ – СОВЕТАМ!!!», сновали рабочие, крестьяне, приисковые, портовые, словом, – отовсюду мужики, а за его широкой спиной разгоралось пожарище… огнь жрал своё, горело гореловское! И дышало жаром рудожёлтым, и вырывались пламена, что стяги пролетарские, революционные, отбрасывая блики. Почище топки в «ГРОМЕ» припекало, опаляло – похлеще во сто крат. И бушевал бы пожар долго, пока Зарудный не гаркнул на сотоварищей, дескать, пошто добро народное огню предаёте, на откуп пала, бишь?! Сгасить немедлича!! Анатолий же шёл сквозь выстраданное, скрозь бессмертное и шёл он туда, где всегда ждала его Авдотья, которую помнил прекрасно, одно время жил в доме её, подсоблял, чем мог… да-да, та самая сердобольная русская наша женщина, выбежавшая к нему с возгласом «Ой, мнеченьки!», чтобы перевязать раны старокандалинские на теле тогда ещё семилетнего мальчика, тем самым подать пример святой, правый! и подтолкнуть других ринуться на помощь несчастным сибирякам. Знал: в семье Авдотьи своих ртов детских не раз, два – и обчёлся, а целых четыре будет, но верил твёрдо: снова примет его, потому как не способна была мимо беды и боли человеческой равнодушно пройти… – примет и Клавушку и наверняка примолвит с грустиночкой мудрой: «Где пять, там и шесть, а где шесть, там и седьмой роток лишним не станет… Не пропадать же крохотулечке!..»

Знал. Ибо это она, Великая Русская Душа, женщина с немилосердной судьбой, замученную маму ему заменила и, по выражению Фомы Хмыри, «нэнькою ридною для сиротинушки стала»…

Знал. И нёс Клаву туда, где вспарывала берега, клокотала, из берегов выходила, их мраком и светом заливала ненасытная, непонятная, только начинающаяся новая жизнь. Завтрашняя, будущая – она была, как тайга, – непочатый край судьбы.

…Но что с ним?? Разверзлась память – стремглав падает в бездну бездн он…

СО ВСЕГО НЕБА ОГРОМНОГО ТИШИНА РУХНУЛА НА ЗЕМЛЮ, ВЖАЛА В НЕЁ, ЗРИМО-ГРУБО ПРИДАВИЛА КРОВАВУЮ, МАЙДАННУЮ ЭТУ ТОЛЧЕЮ, ОБОРВАВ НА ПРЕДРОКОВОЙ, НА ВЫСШЕЙ!! НОТЕ МОЛЬБЫ-ЗАКЛИНАНИЯ, МАТ-ПЕРЕМАТ..; ОНА, НЕМОТА СВАЛИВШАЯСЯ, КАК БЫ ПЕРЕХВАТИЛА ЖГУТОМ НЕВИДИМЫМ ГУЛ-ЗЫК – И ЗАДОХСЯ ОР. И ВЫРАЗИТЕЛЬНЕЕ, ЗНАЧИТЕЛЬНЕЕ СДЕЛАЛИСЬ ШТРИХИ ОБЫЧНЫЕ, ДОПРЕЖЬ НЕЗНАЧАЩИЕ, МАЗКИ ОБЩИЕ, СИЛУЭТЫ, ЛИНИИ, КОНТУРЫ, ОТДЕЛЬНЫЕ ДЕТАЛИ, НАКОНЕЦ – В ЦЕЛОМ! – ОБОСТРИЛАСЬ ПАНОРАМА, КАРТИНА ПРОИСХОДЯЩЕГО, СТАЛА ЧЁТЧЕ, ЯРОСТНЕЕ… ДО ЖИЛОЧКИ, ВЗДУВШЕЙСЯ НА ЛИЦЕ КАИНСКОМ, ДО ГЛАЗИЩ, ИЗ ОРБИТ БАЗЕДОВО ВЫЛЕЗШИХ, ВОЛОСИНОЧКИ, С ДРУГОЙ ТАКОЮ ЖЕ СПУТАННОЙ И ПРИКЛЕИВШЕЙСЯ К ГОРЯЧЕЙ, В ПОТУ, КОЖЕ… И ТОЛЬКО ЖАДНО, БЕСПОЩАДНО ПОЖИРАЛ ХАЛУПКУ ТАМАРИНУ ОГОНЬ – АЖ ЗА УШАМИ ТРЕЩАЛО, СЛЫШНО БЫЛО КАК… СКУЛИЛИ-ВЫЛИ ЗАТРАВЛЕННО СОБАКИ, ПОДЧЁРКИВАЯ ТИШИНУ, НЕ НАРУШАЯ, – ИМЕННО ОТТЕНЯЯ БЕЗМОЛВИЕ, БЕЗЗВУЧИЕ ПОЧТИ, ГРЯНУВШЕЕ…

– ВА-АНЬ!!!

ИСТОШНЫЙ ВЗОРВАЛСЯ ВОПЛЬ.

…«Вань»??? А ведь он не «вань». И Прошка тоже не «вань»! Почему же полоснула она своим материнским ножом сердечко-то детское? До сего дня рана – побольнее иных!

– НИКАК ОПЯТЬ ТРОФИМ?

– БЕГИ! БЕГИ!

…«Беги! Беги!» – сердечко захлёбывалось обидой, недоумением, болью. Гнездилось в нём чувство любви, уважения к Ивану Зарудному, воспоминания о нём – настоящем человеке, желание быть на него похожим… – всё верно, да, всё так, здорово… но… Эх-х, мамочка. Мамочка! Почему, пошто предала меня с Прошкой в страшный час тот?!

И, содрав душу с себя, в скрежет зимы и зубов, сжатых донельзя, в гордую боль и – в личико нежное напротив, он опять чуть не зарыдал ужасно… – смякла, сникла душа та непередаваемая, кою Клавуне подарил-посвятил, слетела бескрыло… вот-вот обледенеет на жахе-мороке призрачный ангел человечности, наледью вот-вот покроется остаточек дрожащий на губах… счезнет насовсем…

Но – маячок мерцал, тлел, цеплялся за глубинные корни сущеземного добра, сущеземной добродетели! Еле-еле, – но светил огонёчек тёплый… И – отступила слабость минутная, вызванная не ко времени-месту пришедшим воспоминанием, понятная вполне слабина, и в очередной раз пересилил себя парень, удержался, не дал воли чувствам щемящим… Из внутренних переживаний, раздумий, угрызений совести на крыло поднялась, взреяла мысль: новый век свой не слезами-обидами встречать должно!!

И ещё – крохотный, мелодичный колокольчик словно прозвенел неподалёку. Тихо так, отрадно, чисто.

Остановился Анатолий. Кто-то принял из его задубевших рук девочку, набросил поверх одёжки барской (дворецким выданной!) дохи поверх что-то мягкое, большое… Он ничего не расчувствовал. Перекрывая шум пурги рассви-репой, зачавшейся вслед натиску мужиков на Ярки, в нутро самое Анатолия, в муку его нешуточную, накопившуюся-не прорвавшуюся проник откуда-то Егора Перебейноса голос: «Гарный парубок будэ! Скилькы ж цэ вин прошагав?» (Много позже, выздоровев, ибо свалится на следующее утро от воспаления двухстороннего лёгких, прознает Глазов, что с версту почти нёс Клаву в затридцатиградусный мороз к Авдотье!]

Всё. Он – дома. Сел обессиленно на краешек топчана…

Дома… Можно бы расслабиться. Клава – в постельке, Авдотья мигом постелила… Глотнуть крепчайшего чаю…

Нет. Ничего не нужно, ничего не хочется. Слегка знобит… Ерунда. Пустяк.

Вот звон… звень… погласица… Била, била, била колокольные… колокольчиковые… Медные, алые, серебряные… Златые…

Возвращалась в свой больной дом после долгих мытарств, терзаний, исканий душа – какая-то ещё, чья-то ишшо, его и не его… странно, дико даже… Другая… вторая душа… Возвращалась на звук дивный, вместе со звуком и ворочалась-то, да-да, с ним, лихорадочным, дрожким, и неслась… и в нём, отовсюдошном, пребывала – в раскованном и рискованном, в мелодичном, но могущем исчезнуть, «счезнуть», пропасть… Возвращалась ревниво, жадно, действительно рискуя не возвратиться – сгинуть на полпути… рискуя всем, но и не теряясь, не скрываясь, наоборот – ширясь, обретая силы, впрягаясь в неудержимый хор колокольчиков и колоколов!.. Оседлав била, била, била, била… Ближе, ближе, ближе, ближе!!! Росла со звуком!!!

ОН ГРЕЗИЛ…

…Звук же рос звоном. Подобно цветку сокровенному – и кружилась голова. Кружилось всё – звуки, лепесточки несорванные гигантского цветка, что буйно пахнет росой и солнышком… кружился мир! Вращение и верчение, коловерть неостановимая правили бал! Бурелом, «лесной человечек», блики-отражения на Лене, звёздная зга, лозунги, команды, «БАРКАРОЛА», мать в крови общей, едной, руки – непридуманные, что подбрасывают его, мальца, в синь и он летит к огромному небу, летит сквозь небо, сквозь лучи, взмывает над земною протокою затверделой – в глазах, во власах маминых, она же тут, рядом, под ним… не в крови, а локоны её развеваются на ветру… в барвинках фиолетово-голубых, будто это брызги небесные на одёжке земной… летит! летит из объятий ждущих, под прицелами глаз родных, любимых, что смеются и неотрывно на него смотрят… летит, летит далеко, высоко, счастливо… блаженно… потом движение замедляется, на миг бесконечный останавливается всё, замирает… он – там, между небом и землёй… не падает? не-ет – начинает падать, падать… хохоча, восторгаясь, ликуя… падает в топку!! БУГРЯТСЯ МУСКУЛЫ, ГАРЬ И ПЕКЛО АДОВЫЕ, ГРОХОТ-ГУД ОГНЯ… и снова крики, залпы, взлаи псиные, подвечернее небо в фате зоряной, бугорочек над ямой – той самой, где мама и Прошка… «В А-АН Ь!!!», Прошка, Прошечка-несмышлёныш…. подойди, поглажу!., ась? Авдотья то, не братуха?? А-а-а… БОЖЕ ВСЕБЛАГОЙ!!! ДАЙ СИЛЫ ПЕРЕНЕСТЬ, ПЕРЕШАГНУТЬ…

Уже не грезил – БРЕДИЛ…

Но разве это бред?! Вся жизнь – одна яма. Без краёв и без дна.

Разве каждый из нас не полон всего: грязного, грозового, прекрасного?? Разве образы, черты былого подступают живою стеной только к больным, к тем, кто мечется в жару, кто с блеском лихоманным в глазах теряет-не потеряет никак сознание?? С четырёх сторон берут в полон любого!! Любого ведь.

«ХОЧУ УСЛЫШАТЬ МУЗЫКУ!»

Откуда родилась эта мысль? Из болезно-обморочного сердца подранка или в каждом из нас пробуждается потребность срочно прикоснуться к чему-то красивому, нежному, когда уже невмоготу11

И почему её – МУЗЫКУ! певнопевную-сладкозвучную, громкогласную-сокровенную гармонию, захотел вдруг он?! И – ЧЬЮ МУЗЫКУ???

Колокольчики??

…И он услыхал. Звуки мелодий рождались на свет чёрный из вечного, неумолимого коловращения, придавали диавольский? ангельский? ритм промелькам летучим, кои почти не различал уже, захваченный разгорающимся в груди недугом и – в не меньшей степени! – полноводьем, струями бесконечными, движением безостановочным, хаотичным без каких-либо ограничений, осколков памяти – мозаичных, то вспыхивающих, то затухающих… Из ничего появлялись не-колокольчиковые давно звоны… аккорды, всплески и раскаты бушующие… занесённые вернувшейся в свой дом, его, Анатолия Глазова, душой и нашедшие притин единственный, долгожданный. Согревали юношу, бросали в жар, ибо являлись к нему от Музы, принадлежали им, обоим, и в первую очередь – ему, температурящему, дрожащему, чуть ли не мотающемуся от слабости, хотя сидел на табурете, Авдотьей предусмотрительно подставленном… принадлежали ему, теряющему сознание… но и укрепившемуся духом, уходящему вместе с Иваном Зарудным, Фомой Хмырей, Егором Перебейносом, Григорием Лукониным, Сеньчой Крутоярых, другими старокандалинскими и некандалинскими в иную грядущую эту же жизнь на земле.

Он встал. С трудом сделал шаг наружу. В ночь…

– С лица спал. Сосни, чать не железный! Чайку щас налью – вона мотат как!..

Засуетилась было Авдотья, но Толя одним движением руки остановил её. Мороз обжёг, проник-приник… На секунду стало легче. О-о, как здорово! Анатолий схватился за голову.

«ИДИ!!»

«ШАГАЙ!»

«ТОРОПИСЬ!»

КТО БЫЛ НИЧЕМ, ТОТ СТАНЕТ ВСЕМ.

Гремели слова, гремела МУЗЫКА, гремел 17-й год…

…Кутерьма заморочала мир, закухтила, замела. Грозными мачтами, от корней до разсох, скрипели на семи ветрах дерева и тыкался во все концы рокочущего, заполошного безбрежья мира и души человеческой зубастый скрежет русской зимы, и бушевала МУЗЫКА, непридуманная, рождённая им-не им! Хруст, посвисты, треск, вой пещерный, плач и хряск… Анатолий едва устоял на ногах. Но – устоял. Знал: должен выстоять, сегодняшняя ночь – это пролог, это черта, переступить которую обязан, иначе в завтрашнем дне для него не будет места. Хватал ртом ледяные иглы, искупления молил за холуйство недавнее во дворце гореловском, благодарил судьбу, что свела его с Клавушкой, понимал: будет бороться… поможет ей одолеть безумие. Найдёт, непременно отыщет «Лазарет Лазаретыча»… Он бредил, бредил…

Дрожь – не оторопь по телу… Огромные мурашки… Неба на небе нет! Страх за грудки берёт… Дышать невмочь… Страшно… да не боязно: отбоялся… ОТБОЯЛИСЬ!! ОБРЫДЛО!!!

Мужики банк брали.

– Курпежить всех! всех!!!

Крыл шум пурги, бучи шум Зарудный Иван. И видел Глазов, хотя из последних сил за сознание цеплялся: не буча, не шум то.

Мужицкий, народный шторм.

ЗИМНИЙ ШТУРМ.