Текст книги "Звукотворение. Роман-память. Том 1"

«МААА-АААМММ!!!!!» НАРЫВЕН ВОПЛЬ, ОТЧАЯН ВИЗГ ЧАДА, ХРИПОЙ, РВУЩИЙСЯ… ЗАМЕТАЛСЯ… «ММ-АААММ!!!!!» В ГОРЛЕ СТОН ЗАПЁКСЯ. ЧТО? ЧТО?! ЧТО?!! ЧТО???!!! НЕ ЛИЦОВИЩЕ – МАСКА БЕСОВСКАЯ, ДИАВОЛИНАЯ… БЛИЖЕ, БЛИЖЕ – ПРОЧЬ, ОСКАЛ!!! ЗЕНКИ НАВЫКАТЕ, БОРОДИЩА С АРШИН ПОПОВСКАЯ, САМ-ИТЬ, CAM-ТО… ПЛЕЧОМ МЕСТО ИЩЕТ, К НЕЙ – ко мне-е… – ПРОТАЛКИВАЕТСЯ… БЛИЖЕ, БЛИЖЕ! ВЫЗАРИЛО КАК – ЧТО ТАМ??? БУЛАТА БЛИК БЬЮЩИЙ, БЛЕСК ОСТРЫЙ!

О-О-О!!! ГРУДЬ-ПЛОТЬ ГВОЗДИТЬ НОЖИЩЕМ БУДЕТ, СЕЙЧАС, ЗДЕСЬ, ТУТ ПРЯМО… В МИГ СЛЕДУЮЩИЙ… ИЗЫЙ-ДИ, ПРОЧЬ, ОЧЬ!!! ЧУР! ЧУР!!

– …мам-м…

– Сталось что, барышня, ась? Клавушка…

Толя вопросил, «дядя-мальчик». Он-то здесь как? Где я? Ах, да… Это ведь не на самом деле… Наваждение… Показалось просто… Всё хорошо… Я на палубе, внизу речка…

Памяти язва – души протыка. До одра смертного прободень травить и мытарить Клавушкино сердечко будет. Будет! Всю жизнь, всю её дальнейшую жизнь под небом карёжить исчадно будет. Буде-е-еттт!!! Занозищей смертельной. И будет, будет!!! из самоё же себя, из неё, Клавы, страдалицы нашей разнесчастной, её, деточку, изгонять – изгонять в тое утречко раннее, когда, ни свет, ни заря, тишину кукушечную разодрали глотки лужёные челяди гореловской, когда заполошное «ГАРИМ-М!!», «ВОТА ОН!!», «ХВАТАЙ ЖО, НУ!!», «ВЯЖИ, ВЯЖИ ГАДИНУ!!» в одночасье всёшеньки в груди Клавы перевернуло. Кошмарный сон наяву.

Зарудный, Иван, тогда чуть было не зарезал малышку неповинную-невинную! Он бы их, Гореловых, всех ножичком достал для надёжи вящей. И охранники дюжие с прислугой холуйскою чету «мильёнщиковую» не спасли бы, не-ё! Для начала – хозяина с выродицей малолетней, а затем – супружницу, что во дворце сидит, чаи с малиновым вареньем попивает… Не помешали же подпалить домину загороднюю псы цепные: у него на случай сей планчик припасён был. Этте не впервой: удавить не успел. Чтож, посидишь в «блошнице» – многому научишься, коль не окочуришься прежде времени.

Эк ведь вон быват! Клаву, криком-кашлем заломанную, пожалел. Из пасти пала ярого малютку вынес, маменьке ль, кормилице (скорее – кормилице!] сунул. И почто в горящую избу рванул?? Огнь что? Сожрёт – не подавится. Но то огнь… Ему ж, человеку, чувство мести ублажить – главное. Самолично «пёрышком» ковнуть. Короче, сцапали-захомутали! Поделом сердцелюбу. Токмо всё равно не уйдёт от кары Ивановой отродьево миллионерово… Никто не уйдёт. Боженька троицу любит. Впереди маячит шанс добить всех…

Мнда-а… Клаву-т он пожалел, да взамен «благодарение» поимел лютое: сынишку с маманей да с жёнкой вусмерть задрали нехристи «придворные» – кто Горелову служит, присучивает, беззаконие на бесчестии блюдёт.

А Клава… Клава и поныне крупной дрожью дрожит, когда в мирок её нежный вламываются из глубин психики, из памяти детской секач тот блискучий да оскал в бородище… шарами навыкате буркалит, серебристым острием граючи… и дышит, дышит, почище папеньки… Сейчас, сейчас вонзит, на потроха искромсает… И кровь фонтаном забьёт из меня… – Клава содрогалась, оторопь охватывала стан, леденила душу, настолько страшно, зримо, плотоядно укоренились в ней боль и предсмертная (не иначе] тоска… Гм-м, выходит, по-своему отмстил маненько Иван – выкормыша буржуйского из огня вынес-спас, чтобы мучалось дитятко, а через дитятко и родичи места себе не находили. Казнились бы денно-нощно, переживали бы. Организовывали бы прогулки по Лене успокоительные… Любо, любо, так ежели. Туточки до разного дойтить можно: чем с язвой ентовой (для Ивана и для Гореловых…], не лучше ль – сразу порешить было?.. «Гм-м» и выходит! Но где правды-истины тень хотя бы?!

Мета – не мзда.

А Бог троицу любит (…сам не будь плох!]

– Сталось что, Клавушка???

Повторял, заведённо повторял Толя, участливо-встревоженно и беспомощно заглядывая в глазки, подёрнутые…

– …Ой!

Пролепетала смущённо в ответ, понемногу в себя приходя от волны накатившей, от воспоминания… Вновь улыбою стала, и лишь в очушках дотлевали искорки непрошенные, чужие. От гибельных огней которые. С неизъяснимым чувством смотрел мальчик на девоньку – чем, чем мог он помочь ей, что мог сделать для неё?? И – как?! Ведь он ровным счётом ни-че-го не ведал про всё про то, хотя и души не чаял в Клаве. В ней – ив Зарудном Иване.

…Взакрай глядел на мироколицу, пытался вызреть в утреннем далеке, выпытать у бескрайности таёжной ответ на вопрос: что с Клавой? чем больна? кто её так напужал?..

А по тайге, по-над Леной-рекой и выше, и шире разливался божий день-деньской и не было ему никакого дела до человеческих трущоб и трясин.

– Ты, паря, топиться надумал с ранья-т? Шагал бы вниз, я покуда посмолю, переведу дух… за двух!

И возникший ниоткуда Луконин ухмыльнулся – устало, скорее себе самому, чем Анатолию. Заросший, чёрный – зенки и зубы аки у негритянина – Григорий Кузьмич знал, не мог не видеть, что помощник его в последнее время на палубу верхнюю зачастил в нарушение правил, Мещеряковым заведённых, и ждал оказии, случая подходящего, чтобы мальчику выговорить и собственное своё недовольство обстоятельством сим – так сказать, замечание сделать, а то, не дай Бог, капитан усечёт, тогда всем несдобровать, влетит по загривок, по первое число. А ежели Николай Николаевич на принцип пойдёт, то и вовсе по возвращении «ГРОМА», чего доброго, спишет юнца на берег, а юнец, кстати, не промах, далеко не промах!

– Погодь-ка!

– Ну.

– На што тебе здалось тудыть – рукой неопределённо вверх ткнул – хаживать, што забыл тама? От греха бы подале держался, сынок! Не то… гляди мне! Капитан наш ишшо тот, спуску не даст, не-ё! Такого Зарудного покажет! Уразумел? Мой те совет: чтобы и духу твово тудыть не залётывало!

Стиснув зубы, Толя в упор – на Луконина…

…Молчал.

– Слышь, грю?! Не бычься, я же те не злорадец какой! Дело кажу. Нам, работным, друг дружке верить след, дружка за дружку горой стоять. Ну, лады, лады! Попервой я тя предупредил. Гляди так што! И нечай глухонемого корчить! Соображаешь?

– Не пужай, дядя, пуганый. Большо, сдаётся мне, ты, Кузьмич, о себе печёшься, боисси шибко, ась? Выгонит капитан меня – и тебе перепадёт, без работы останешься. А вздумат высадить – и того хужей: посредь тайги ведь! Кумекашь? Прав я, нет?! В тайгу мне и надыть.

– Вона ты как закукарекал! Сопля!

– Сопля, гришь? Соплёй и перешибу тя, дядя, надотка-бы. И с расспросами своими не суйси. Посмолить – посмоли, хм-м… А отдохнешь, когда издохнешь.

Развернулся, спускаться вниз начал, где вкалывал, но, поняв, что несправедливо груб с Лукониным был, незаслуженно обидел напарника, обернулся:

– Я ни жизни, ни смерти не боюсь, Кузьмич. И ты не боись.

…Шли, по этапу как, заколодоватые денёчки – на каторгу зимнюю, в ледащую даль сибирью. Куржавело и холоднело – пар с утра изо рта. Позади – бабьелетняя стома, да верстень по воде за кормой.

Малость погодя, когда Толя и Клава мирно-дружно на баке общались, случился с девочкой ещё один припадок на нервной почве. Без повода-причины и похлеще того, первого… Заголосила бедняга, от Анатолия отпрянула. На вскрики выскочила из недр каютных жена Горелова, Наталия Владимировна – путешествие это, самый воздух таёженный явно были на пользу ей, стала ещё моложавей, «опятьягодней» с бюстом, достойным восхищения искреннего. На сей раз отправилась в плавание с супругом – надоело сиднем в четырёх стенах торчать. Выскочила – и сразу к «доцю-ре», к «бедненькой-маленькой», к «родненькой» бросилась, не обняла – облапила!!

– Что? что ты сделал ей, что? Почему кричала так? Аж побледнела, с лица сошла… господи! Мне до сих пор страшно… Как представлю… Говори, сволочь! Образина! Говори ж, ну!!

И – наотмашь по лицу его пятернёй разалмазенной, раз, другой, норовя маникюром поглубже кожу вспахать.

– Нна! Нна! Так тебе! Так тебе!

Анатолий стоял под натиском, как вкопанный. Больше о девочке думал. И пока длилось избиение, Клава понемногу в себя приходить стала.

– Маменька! – взмолилась отчаянно, бросилась к другу, буквально закрыла его, огромного, тельцем своим – не бейте, остановитесь, маменька!!

– Стерва вы, тётя.

Сказал-сплюнул он и, повернувшись, резко, нагло эдак повернувшись корпусом могучим, зашагал было обратно, к сходням, да на Горелова с Мещеряковым наткнулся – оба вслед Наталье Владимировне вышли на шум-гам.

– Что делаешь здесь? Кто разрешил тут находиться, я спрашиваю?! Марш вниз. Я с тобой, салажёнок, потом отдельно потолкую. Век помнить будешь. Хозяин, не извольте сомневаться: щенка этого ни вы, ни жена ваша более не увидите. Уже к обеду прочь вышвырну.

– Маменька!..

Хорошее, доброе такожде память Клавина хранила-берегла. Как встретились-сдружились; как сказки ей разные говаривал – и всегда в них справедливость верх над злом брала; однажды он толковал ей сны необычные, пояснял: «Звёзды, заря алая снятся ежли – много счастья привалит, бери – не хочу! И когда изумруд, навроде того, что у мамашки вашей, во сне увидите – отрада, большо, придёт. Угу.» (Изумрудище великолепный углядел случаем в диадеме Наталии Владимировны – про иное речь…] А ещё напевал на ушко крохотное колыбельные да народные, она же, бывало, слушала, слушала говорок окающий с баском прорезывающимся и невольно чувствовала силу, добрую силу своего «дяди-мальчика» ощущала сердечком распахнутым… Он заражал девочку силою этой, успокаивал… и доверчиво склоняла головку к плечу богатырскому и засыпала на миг сладостный.

Повторить не грех: ещё не совсем осознанно, зато искренне, глубоко-преглубоко любила она его, называла другом настоящим и ни за какие коврижки не хотела, не собиралась расставаться с араповатым «дядей-мальчиком». Её так и подмывало рассказать о нём, в первую очередь, матери – отца сторонилась, наедине с «папенькой» быть не желала по причине известной, догадочной; «маменьке» ж едва не проболталась как-то: «А дядя-мальчик подарил мне лесного человечка!» Удерживало то, что Анатолий строго-настрого запретил ей рассказывать об их тайных встречах. «Иначе никакая-то не будет тайна ужо…» Подспудно сознавала Клава: даст волю языку – влетит по первое число Толе! Допустить этого не могла.

Прежние друзья Клавины, к примеру, Саша Охлопков, Нина Богомазова да и другие дети папенькиных знакомых, вхожих в элиту городскую, были неинтересны, откровенно скучны ей. В подмётки не годились Анатолию. Холёные, вышколенные, никогда в глаза не посмотрят, не скажут, что думают на самом деле.

– …к обеду вышвырну за борт! Доплывёт – пойдёт тайге на съедение, не доплывёт – чтож, невелика потеря!

Николай Николаевич Мещеряков, конечно же, кривил душою. Человек дисциплинированный, строгий, требовательный к себе и к подчинённым, он вместе с тем был однолюбом. Военная косточка, армейская суровая закалка-выправка сочетались в нём с чувством постоянства, которое лично он полагал одним из наиважнейших и обязательных в людях. И уж если пришёлся ему по нраву Анатолий сын Глазова, если учуял в парне что-то настоящее, кремневое, то отношения своего не изменит, хоть ты тресни. Тут надо тако-ому произойти из ряда вон выходящему, что и представить невозможно… Правда, не учёл Николай Николаевич малости самой: в те минуты, когда грозился вышвырнуть Толю за борт, вон! рядом Клава находилась и за чистую монету слова капитана приняла. И – разволновалась не на шутку, тем более что пережила несколько минут назад очередной нервный припадок и до конца ещё не отошла от приступа. (Не кстати добавим: путешествие по Лене-реке на великолепном пароходе-музее было одним из средств исцеления девочки: красоты природы, свежий воздух, сама смена обстановки…] Невдомёк было Клавушке, что Мещеряков ни в жисть не спишет на берег такого отличного работника, она и выражения этого не знала, но знала одно: её славному «дяде-мальчику» из-за неё, из-за неё!! не просто острастку дают основательную – подступает беда великая… Толю выручать надо! Не поздно пока… Но как? Как?!

И вдруг на поверхность памяти, как из омута-бучила, выплыло: за роялем сидит, «БАРКАРОЛУ» исполняет… С последним звуком от клавиш взгляд оторвала, боковым почти зрением уловила: вот гость её чумазый, на краешке стула сидевший, робко и потрясённо привстал… Она вздрогнула даже тогда: очами ткнулась буквально в приблизившееся и оттого увеличившееся лицо кандалинское с отметинами незаживающими, лицо, отражённое распахнуто-приподнятым крылом рояля кабинетного и в белизне зеркальной показавшееся ей мертвенно-уродливым (не ведала о трагедии Кандалы Старой). Вздрогнула – тихо, вся под впечатлением от музыки… потом снова, более пристально посмотрела на…

…в изумье будто – глазищи растопыренные… и боль… БОЛЬ непроходимая-непроходящая в них с судьбою напополам… Страх божий! Свят! Свят! И померк звук, НА КОТОРЫЙ СЛОВНО ШЁЛ ОН, померк… но она что-то сказала, да, сказала, назвала имя своё… он же глазея в её сторону… но…не…на… неё! Куда? Потом выскочил ошпаренно, а вернувшись, скоро, быстро вернувшись, вложил в ладошку, чуть влажную после игры, премилого «лесного человечка»… сейчас куклёнок с нею… он всегда с нею, то в кармашке левом, то под подушечкой батистовой… «ВЫШВЫРНУ ЗА БОРТ!!!», «за борт…», «за борт…»

Над безтенной чашей земною – затмение. Качнуло-дёрнуло палубу. Упала Клава, без всяких «бы» подкошенно рухнула… Наталия Владимировна, глаз с дочери не сводившая, таки не успела подхватить девочку, поддержать. Толя обернулся, напрягся… Рука Мещерякова повелительно сжала плечо: не смей, мол, не суйся, ты кто есть такой здесь?!

Остановилось время. Движением плеча мощным, быстрым сбросил руку начальственную, как былиночку невесомую взял на руки девочку – та благодарно и безмятежно прильнула к груди друга, пролепетала:

– Не трогайте его…

Взмолилась:

– Пожалуйста… Он хороший, куклы красивые делает, сказки и сны рассказывает… А? Что вам стоит? Не трогайте его! Хочу, чтобы он рядышком был. Всегда… Всегда!..

Покоилась на руках надёжных, причитала одно и то же, одно и то же… Слабая, измученная улыбка… негаснущие искорки в глазах… «Со мной…»

Бережно передал Толя ребёнка матери. Наталия Владимировна с показушной и хлопотливой озабоченностью приняла дочку, стала было укачивать, потом Горелову:

– Чего ждёшь? Без указаний моих не знаешь, что делать?

Вскоре появился ещё один персонаж – помощник капитана Воропаев, также отставной моряк с лихими, по-казацки загнутыми пышно усами, вопросительно устави лея на Мещерякова. Тот, уже получив распоряжения от миллионера, отрывисто бросил одно-единственное «Доктора!» Помощник, даже не кивнув ответно, вышколенно удалился. В последовавшей затем относительной тишине Анатолий поближе разглядел жену миллионера и нашёл в женщине что-то неестественное, отталкивающее. Красотой явно не обладала, на лице – слой косметики, от кожи за версту разит духами дорогими, но… и ещё более противными. Походила вся на статую ожившую и готовую немедленно застыть снова. Ни кровиночки от крови «рюриковой» – зато отчуждённость и немецкая ледяная сталь, брезгливость, когда брала из рук Толи Клаву. На мгновение парню почудилось, что Гореловы не питают к малышке ровным счётом никаких чувств… Что они… страшно подумать! Нет, нет…

– Чего вылупился?

Анатолий смолчал. Резанул по глазам бумазейным острой ненавистью цепной, на шажок символический отступил. Но вот глубинный, монотонный механический шум освежил шелестящий кашелёк (его-то и кашлем при всём желании не назовёшь!) и на «сцене» возникло новое действующее лицо – врач Филимонов, сухопарый, жилистый, в белом, наброшенном наспех и застегнутом на верхнюю только пуговицу халатике и как будто жующий неизменное: «Тэкс», «тэкс»…

– Тэкс, тэкс, нуте-сс, нуте-сс… Без паники-сс, без пани-ки-сс… Да-сс… Тэкс, и что тут у насс?..

Странное дело, ему удалось сразу же всех успокоить, взять под свой контроль обстановку, привнести лучик тёплого неизбывного радушия… Профессионально быстрым движением приложил ладонь девочке на лоб, потом взял её за руку, сосчитать пульс, и всё это как-то незаметно, играючи, затем, причмокнув, заявил веско-авторитетно, что больную нужно отнести в каюту, положить у открытого (дважды подчеркнул: открытого!] иллюминатора.

– Покой-сс! Покой, покой, покой… Тэксс? – лукаво подмигнул Клаве. – Завтра будешь, как огурчик!

– Нет! Не хочу отсюда! Я уже совсем поправилась! Лазарет Лазаретыч, миленький! Честно-пречестно! Только прошу: попросите папеньку и капитана, чтобы дядю-мальчика не выбрасывали за борт!! Чтобы его никуда не выбрасывали!! Я люблю его, мне хорошо с ним!

«Лазарет Лазаретыч» пришлось всем по душе, знали: Клава так в шутку величает Лазаря Лазаревича Филимонова, личного доктора семьи Гореловых, в прошлом хирурга, многоопытнейшего, получившего контузию в порт-артурскую кампанию и обладающего поистине энциклопедическими познаниями в плане чисто терапевтическом. Напряжение спало.

– Родя!

Горелов зыркнул на жену, прочёл в глазах её вдруг зажегшихся непреклонную волю, понял: это тот редкий случай, когда перечить женщине просто нельзя. «Твоя взяла…» – подумал, вслух же:

– Господин капитан, Николай Николаевич! Обстоятельства, сами изволите видеть, складываются таким образом, что я вынужден убедительно просить вас заменить этого – кивнул на Анатолия —…рабочего… В ближайшем самом будущем он нам понадобится для иных дел!

Тем временем к Глазову подошёл Филимонов, взял паренька за локоть, обратился к Клаве:

– Помилуйте, Клавушка-сударушка, (ответный ход!], ничегошеньки с ним не случится. Тэксс! Н-ну, деточка, слышишь?

– Пускай рядышком будет, всегда, я его никому не отдам! Не отдам!! Его за борт хотят вышвырнуть! Капитан говорил… Лазарет Лазаретыч, миленький, я не умру? А то его без меня вышвырнут… А меня за борт не выкинут?!

Толя вздрогнул. Вспомнилось всё. «Сталось что, Клавушка, барышня, ась?!»

«Не бред то…»

В любую секунду могла разразиться самая настоящая истерика. Все это прекрасно понимали. Улегшееся несколько минут назад напряжение грозило рецидивом, что чревато было ещё более сильными эмоциональными переживаниями – судорогой. Признаки бреда, навязчивых сумасбродств являлись предтечей и не заметить их – значило проявить безалаберную, преступную по отношению к Клаве бездушность. Динамику развития заболевания нервного предсказать вообще невозможно, всегда следует быть готовым к самому нехорошему сценарию.

– Конечно же, не помрёшь, что ты? Господь с тобой! И мальчик твой с тобою отныне постоянно будет. Родио-о-он!!

Возражать Наталии Владимировне, этой мегере?! Прилюдно?! На глазах у посторонних, впридачу – сорванца вонючего???

Горелов сказал лишь:

– Подведите его – ткнул на подростка.

Незаметно-тихо оказавшийся здесь Воропаев подтолкнул Толю к хозяину. Мещеряков собирался было возразить (не хотелось терять отменного работника, тем паче – впереди достаточно миль пути…], однако своевременно спохватился. К тому же, по-человечески жалко стало малышку. Своих детей не имел, а дочери миллионера он в глубине души сострадал и несколько раз позволял ей дотронуться до штурвала, показывал барометр, секстант, разрешал мелкие нарушения, давал «напрокат» настоящую подзорную трубу, тяжёлую, длинную, если её полностью раздвинуть, которую Клава, в свою очередь, предлагала Толе, дабы последний мог обозревать берега Лены, раз это уж так для него важно. Стало быть, промолчал, одарил взглядом невесёлым внушительную не по возрасту фигуру мальчика, мысленно с ним попрощался – как с одним из членов команды. Впервые в его, капитана Мещерякова, практике член команды в ходе одного плавания превращался в… пассажира!

Горелов, посмотрев странно на дочь, произнёс тоном, каким прежде с Глазовым никто и никогда не разговаривал:

– Будешь развлекать, забавлять нашу дочку, прислуживать ей. Чтобы делал для неё всё, что она велит. И чтобы ни слезиночки в глазах её мы не видели. Отныне находишься при ней до особого моего распоряжения. Всё.

– Не продаюсь я.

Анатолий отвечал. Тихо, но членораздельно, чтобы слышали все, находящиеся на палубе. И – спиной к Горелову повернулся. Вызывающе, спокойно, ощущая силу свою и собственное бесстрашие. Но когда поворачивался, наткнулся буквально на молящие, страдальческие глаза Клавушкины и, кулачищи вхруст, застыл немо, раздваиваясь… Ему… блевать было на реакцию, которую вызвали у окружающих его слова, наплевать да размазать! Вот Клава – другое дело! Эх, что теперь вспоминать! Он не просто привязался к девочке, не просто хотел помочь ей стать добрым, чистым человечком, таким, собственно, каковым она и являлась, он меньше всего думал в течение секунд, определяющих дальнейшую судьбу их обоих, о вынашиваемых им планах мести Горелову, более того, Анатолий позабыл даже… о Зарудном. Всё перечисленное отошло на второй план. Всё, кроме взгляда Клавы – взгляда затравленного и цепляющегося за него, за Анатолия Глазова, как за соломинку. В груди подростка схватились сразу и чувство долга перед ребёнком несчастным, и горечь унижения поневоле (это же надо – идти холуём к мильёнщику!), и… Тут особо подчеркнуть надо – внутренний голос вещий нашептал ему, что ждут девочку события кошмарные и что кроме него, Толи, его дюжих плеч, никтошеньки беднягу не поддержит.

– В машинное отделение – ни ногой. Там грязно. Отмыться, почиститься – и на вахту… новую! Пострел!!

Хотел ли подлить маслица в огонь Мещеряков, не желал оного – разве важно? Его, капитана, тоже понять следует. У каждого своя частица, кроха неотымная вселенской правды. Факт.

Словом, приступил Анатолий к исполнению новых, как сам считал, рабских обязанностей и приступил с чувством сложным, смешанным: уничижённости крайней и… восторга неподдельного. Так произошла в его жизни очередная крутая перемена, ещё одна полоса. «Ничё-ё… отмщу! отмщу!» – думал всё чаще, взволнованнее и дума сия единственно утешала подранка, в золочёную клетку попавшего. Да ещё – ангелочек с локонами золотисто-ржаными, ангел… на все ль? времена. «С Кузьмичём теперича не скоро свижусь! Как он тама, один? Большо, тяжельче внапряг…» Донимала, не хотела отпустить боль – плохо расстался с Лукониным, можно сказать, нахамил ни за что, ни про что.

Клаве через несколько дней полегчало – своё благотворное влияние оказывали воздух чистейший, кедровый, проплывающие вдоль берегов красоты сибирские: громады глыбистые, схожие со столбовыми великанами спящими… дюны песчаные на взгорье… затоны и плёсы тенистые… ну, и, конечно же, присутствие подле неё Друга, почти брата старшего – присутствие Анатолия. Кстати, именно он тогда, после приступа сильнейшего, и отнёс девочку в её каютку-уютку – просьбу смущённую Клавы передал всё тот же Филимонов, «Лазарет Лазаретыч», то бишь. Это заело самолюбие «маменьки» и вызвало странную, нехорошую улыбку у Родиона Яковлевича.

Итак, спустя небольшое время дочь миллионера Глазова полностью пришла в себя. Излишне повторять, что она ещё крепче привязалась к Толе, переродилась словно, ожила, неистощимой на выдумки всё чаще становилась, душою спокойной, доверчивой к нему одному и тянулась. Правда, поначалу, когда он хорошенько отдраил кожу от сажи, масла, угольной пыли, забивших все поры, да приоделся, Клава чуточку сторонилась парня: к чистюле такому ещё привыкнуть надо! Однако вскоре всё вернулось на круги своя и теперь оба, не таясь, сколько их душенькам было угодно, прогуливались по верхней палубе, играли в прятки, причём, особенное удовольствие доставляло детям использовать «старые» места, находиться там, в запретных прежде укромных уголочках, и думать-представлять, что вот-вот обнаружит непослушников кто-либо из вахтенных, а то и сам капитан Мещеряков. Для Клавы, правда, запретов на «ГРОМЕ» практически не существовало (помним!), чего никак нельзя было отнести к Анатолию-прежнему!

Однажды они тайком посетили машинное отделение и, к радости искренней Кузьмича, Толя обещал, что будут стараться наведываться в «гости» почаще. Принесли еды с собой, после чего бывший жиган Анатолий Глазов решил «тряхнуть стариной», подсобить истопнику. Рвение это было ответно искренним, к тому же, не станем лукавить, ему хотелось, чтобы Клава посмотрела, как силён и ловок он. И добился своего. Засучив рукава, вкалывал с полчаса, покуда Кузьмич дух переводил, и все минуты эти девочка широко распахнутыми глазами любовалась трудом адовым.

– Я бы тоже хотела так! – решительно произнесла потом, когда он, умывшись наспех и с её заботливой помощью вытеревшись насухо, бродил по настилу палубному, вглядываясь в багровые туманы закатные над отходящей ко сну в постели таёжной Леной-рекой…

– Скажу папеньке, пусть разрешит! Иначе такое устрою!! Он мне ни в чём не отказывает…

Внезапно загрустила… и Толя с опаской подумал о причине столь резкой смены умонастроения у девочки. Поскольку разгадки не находил, то просто взял её за руку, произнёс:

– Пока не след, лады? Вот окрепнешь, я тебе разрешу, – и тихо добавил в раздумьи – дразнить судьбу-собаку негоже нам…

Да, они были по-своему счастливы. Много времени проводили вместе, гуляя, обмениваясь впечатлениями богатыми, рассматривая дали и близи, болтали о том о сём, рассказывали друг другу забавные истории из прошлых лет жизни обоих на светушке бренном, причём, главного и рокового он, понятное дело, не говорил – не для прекрасных ушек предназначалось оно… Разумеется, занятия музыкой привлекали его особенное внимание, и всякий раз, когда девчушка исполняла этюды, пьесы небольшие и… как их, бишь, да – менуэты, он, затаив дыхание, сидел в сторонке на стульчике с оббивкой розово-цветастой и напряжённо, чуть ли не затравленно внимал звукам, природы которых не ведал, но которые переворачивали всё в груди, словно огромные, сверкающие лопасти – нежные и прекрасные!.. Утверждать, что подобное времяпрепровождение скоро очень наскучило смертно Анатолию – нет… вроде бы ни к чему. Единственное, что не устраивало – бег минут, часов, дней и ночей и странная бесцельность его, Глазова, существования… между небом и водой! Все эти сутки, недели, месяцы, которые он находился на борту «ГРОМА», истопником ли, в огненном аду, позже – в райских условиях с девочкой прелестной, его не покидало ощущение какой-то размытости, нереальности происходящего с ним. Жизнь потеряла свою направленность: будни, праздники напоминали волны за кормой и волны эти пропадали, сходили на нет (особенно последнее время…) и не было никакой абсолютно возможности воротить их вспять, а на место каждой гирлянды серебристой приходили новые и новые гребни… дюны… валы… и так же исчезали, оставляя неудовлетворённость и совершенно выхолащивая то, что люди мудро нарекли надеждой… А если и не выхолащивая, не вытравливая, то отодвигая исподволь в неопределённое^ грядущую… Он быстро взрослел и при этом казалось ему: невидимая, властная рука постоянно заводит в глубине существа его тончайший механизм, отвечающий за каждый шаг, поступок, слово… Вот он послушно двигается, общается, ест, спит… Но это и не он. Это – некто, растрачивающий себя зазря. Некто, совершенно не стремящийся к важному, нужному, но в данный момент действительно как бы отстранённому за горизонт всегдашний, в дальний угол и самолично ограничивший собственную судьбу заданностью своего жития-бытия, предложенным ритмом, навязанной волей… Не потеряться бы окончательно в водовороте бестолковом, в брызгах суеты… а? Иногда, в минуты острого прозрения, вспоминал Кандалу Старую, маму, Прошку и ужасался, и доходил до поразительных откровений: ведь живёт действительно вхолостую, никому (почти!) не нужный, всеми забытый… Так дальше продолжаться не должно. К мысли оной приходили оба одновременно – реальный он, Глазов, и находящийся внутри него тот, другой, некто, имени которого он не знал и которого вообще не узнавал, которому откровенно попустительствовал и с которым не хотел сталкиваться.

…Тусклая осенняя перецветь, холодрыга и прощальный взрыд птах божиих, снявшихся с насиженных мест в далёкие тёплые закрая! «ГРОМ» вторым бортом причалил к пирсу в Ярках. На берегу – кареты, встречающие, цыгане даже с традиционными их причиндалами… «Почему вторым бортом?!» – написано было в глазах Горелова. Мол, как это так – его личный пароход зависит от… Никакие объяснения Мещерякова и Воропаева по поводу нюансов поздней навигации на Лене, очерёдностей, загруженности, тонкостей швартовки, прочего… на уши(!) во внимание им, хозяином Сибири, не принимались.

– Убрать. Немедля убрать ту посудину. Кажется, господа моряки подобным образом выражаются, сударь? Убрать.

– Помилуйте, Родион Яковлевич, – капитан знал себе цену и заискивать, лебезить даже перед самим Гореловым не собирался – я уже распорядился: постелят дорожку, всё будет честь по чести! Что вам стоит с супругой перейти на соседнюю палубу, а оттуда – прямёхонько на берег?! Тут такое положение сложилось, что…

– Убрать.

– «Всех ненавижу! – подумал – распоясались в моё отсутствие!»

Волю миллионера сломить не удалось. И начались долгие поиски руководства сухогрузом, переговоры с соседями, манёвры… Суда и баржи отходили от берега в причалах-пирсах, разворачивались носами то в одну, то в другую сторону, пропуская «флагманский» корабль – «ГРОМ», сильный ветер относил в сторону, прочь мат-перемат солёный, гудки нервные, резкие…

– Ишь ты, без меня совсем от рук отбились, гадёныши! Запрудили, панимашь, пристань всяким сбродом-говном, а я, Я!!! – вторым бортом?!

Стоял в салоне их семейном перед женой, которая в душе смеялась над ним – согласилась отправиться в путешествие долгое вниз по реке только из-за дочери и давно уже не находила себе места в роскошных покоях на плаву. К тому же червем грызла идея скорее податься на юга – для начала в Грецию, Италию, Испанию, после можно и в Китай с Японией… Не всё же комаров кормить в глуши этой расхвойной!

– Не хочу тебя слушать! Устала! Господи, как же я устала с тобой!

Наталия Владимировна не считала нужным притворяться. Её покойный отец, крупный фабрикант Кошелев, научил дочь «главному»: независимости от других людей и… людишек. (С его, кошелевской, колокольни!] Теперь, по истечении многих лет, она руководствовалась «золотым», с детства внушённым ей правилом: думать и говорить, говорить и делать только то, что нужно тебе, не считаясь ни с чем и ни с кем.

А за границу хотелось нестерпимо. Каждый год, ближе к зиме, выезжала туда – одна, чтобы почувствовать полнейшую свободу, раскованность, чтобы можно было слегка пофлиртовать и, конечно, обзавестись всякими покупками, которые за соответствующую мзду аккуратно, с массой предосторожностей переправлялись из цивилизованного мира в Ярки.

– Ты не находишь, что смешон? Поди вон. – Сквозь зубы, с гримасой брезгливости – Устала от тебя! Господи, как же я устала от тебя!