Текст книги "Ловушка для стервы"

Глава 7
Уметь спать – это вам не хухры-мухры

Мила металась во сне, бормоча что-то нечленораздельное и пытаясь разорвать на себе одежду. Ее мучил жар, и даже легкая коротенькая ночная сорочка из тончайшего золотистого шелка на узких бретельках казалась раскаленной огненной лавой для измученного болезнью тела.

– Ненавижу! Я вас всех уничтожу! – закричала Мила и проснулась от собственного крика. Вскочив с постели, швырнула покрывало на пол и затравленно принялась оглядываться: – Где я? Что со мной? – В голове словно разорвалась мощная петарда. Мила сжала виски и снова закричала: – Ну хватит уже, мне же больно!

Боль немного отступила, словно смилостивилась над ней.

И вдруг отблеском внезапно сверкнувшей молнии, осветившей ночной небосвод, вспышка памяти выхватила из попытавшегося утаить сознания важный факт – фуру со слепящими фарами, мчащийся по встречной полосе мотоцикл, сильнейший удар, после которого ее выбрасывает из автомобиля и объятый пламенем после взрыва «Бентли». Дальше – темнота.

– О боже! Я же попала в аварию! А потом эта тайга. Меня же похитили!.. Или нет? Где вы? Куда все делись? Испугались! Я все равно вас найду. Я вас по судам затаскаю. Пожалеете, что на свет народились!

Превозмогая чудовищную слабость, она дотащилась до зеркала и тяжело опустилась в небольшое мягкое кресло перед изящным столиком. С трудом подняла тяжелые веки и жадно впилась в собственное отражение, затем осмотрела руки, ноги: умопомрачительной красоты маникюр и педикюр, прическа, правда, немного помятая, макияж от самых модных и дорогих стилистов – все на своих местах.

«Слава богу! Зачем же так пугать-то?! – обратилась она мысленно к неизвестности. – Это только сон. И ничего больше. Только сон. Страшный и бессмысленный, – уговаривала себя Мила. – Просто я заболела. Иногда со мной такое бывает. А то, что я помню, – всего лишь бред больного. Только бред…»

Однако реальность сновидения не давала покоя. Если сон приснился раз, то где гарантия, что не приснится вновь? Сейчас больше всего на свете она не хотела бы снова оказаться в нем. Для психики Милы это слишком экстремально. Она сжала виски и закрыла глаза, пытаясь не делать лишних движений, которые откликались в теле нестерпимой болью. Да что с ней такое происходит?

В комнату вошел Кирилл, довольный и сытый, как кот, объевшийся сметаной. Он не очень старательно изобразил заботу и любовь, приблизившись к Миле и равнодушно чмокнув воздух возле ее уха, что должно было означать поцелуй любимого.

«Словно прожили в браке не менее тридцати лет, и она мне осточертела, а у меня нет возможности развестись, – лениво размышлял Кирилл, равнодушно оглядывая Милу. – Застрелиться можно… Но лучше все-таки, да и разумнее, пристрелить ее. Как загнанную лошадь. Подумать только, эта кляча еще и сильнодействующими антидепрессантами позволяет себе баловаться. Видите ли, ее все достали! Сама же портит окружающим жизнь, и сама же на всех жалуется».

Кирилл вспомнил, как Мила горстями пила таблетки, пытаясь справиться с тяжелейшей депрессией, которая охватывала ее в последнее время все чаще. Уж он-то ни за какие коврижки не станет губить свое драгоценное здоровье. «Совсем с ума сходит от вседозволенности». Увидев, что она открыла глаза, попытался изобразить сочувствие.

– Милочка, дорогая, что-то случилось? Ты себя плохо чувствуешь, радость моя? – постарался спросить ласково, но получилось как-то уж очень фальшиво даже для его льстивого и ко всему привычного слуха.

Прибежала испуганная домработница с бокалом воды, пахнущей валерьянкой, которая у Насти всегда наготове при нервных и истерических состояниях хозяйки.

– Людмилочка Павловна, выпейте скорее, вам сразу полегчает. Все хорошо, миленькая вы наша, все хорошо. Надо только выпить валерьяночки, и все будет расчудесненько, – щебетала Настя, поднося Миле на блюдце хрустальный бокал. – Пейте-пейте. А я вам сейчас ванну приготовлю, с травками и душистыми маслами, как вы любите. И сок апельсиновый, ваш любимый, уже готов. И овсяночку на воде сварила. Тоже как вы любите.

– Ты что, рехнулась на старости лет? – закричала Мила, наливаясь гневом. – Ослепла совсем: не видишь, что у меня жар?! Немедленно ко мне Николаева.

Она резко вскочила с кресла, комната поплыла куда-то в сторону. Кирилл еле успел подхватить падающую Милу, больше похожую сейчас на сломанную куклу. Положив ее на кровать, отошел в сторону, уступив место Насте с успокаивающим.

Мила больше не сопротивлялась. Безропотно отпила из бокала и, совершенно измученная, откинулась на подушку. Почему ей так плохо? Что происходит? Только бы снова не уснуть, только бы не уснуть! Откуда эта мучительная боль, головокружение, тошнота? И что это за видения, которые она помнит неясными обрывками и после которых никак не может прийти в себя?

Надо что-то делать, принять какие-то меры. Срочно! Пока она снова не уснула.

– Чего застыла? Живо ко мне врача, и чтоб немедленно явился. Немедленно! – распорядилась Мила, и Настя стремглав бросилась звонить домашнему доктору.

– Але-але, Семен Ефимович, миленький, приезжайте скорее. Людмилочке Павловне, нашей красавице, плохо, – уже через минуту громко кричала Настя в трубку из другой комнаты, чтобы хозяйка могла услышать и оценить, как же добросовестно та печется о ее здоровье. – Жар у них. Да-да, мы ждем с нетерпением… Да-да, Семен Ефимович, непременно поставим градусник и холодный компресс на лоб до вашего приезда… Да-да, Семен Ефимович, машину я за вами высылаю.

Мила всегда считала себя здоровой, крепкой и выносливой. Она никогда не обращала внимания на недомогания и была убеждена в том, что если их игнорировать, то они пройдут сами. Самоуверенно полагая, что знает больше врачей, признавала только две крайности, два естественных для нее состояния – либо она абсолютно здорова и чувствует себя превосходно, либо находится на грани истощения.

Именно на грани морального и физического истощения она сейчас и пребывала. Но ее прежние болезни объяснялись бессонными ночами и работой над новыми интересными программами, которые требовали колоссальных затрат энергии. И все это на фоне совершенно диких диет, когда она позволяла себе за день лишь одно яблоко. Или совсем ничего не ела несколько дней, только пила воду. Всецело увлеченная интересным проектом, Мила и сама ходила голодная, и других, кто на нее работал, почти морила голодом. Мало кто выдерживал рядом с ней.

Теперь же Мила никак не могла понять причины источника нездоровья. Откуда эта слабость, боль в каждой клеточке тела? Что происходит? Ее бросало то в жар, то в холод, а в голове царил туман. Если она спала и видела кошмарный сон о том, что видит сон и никак не может проснуться, то почему вместе со сном не ушло плохое самочувствие? Почему ей плохо так же, как в самом сне?

Вот сейчас приедет Николаев и все расставит по своим местам: расшифрует сон, разберется с действительностью, а болезнь вылечит.

– Киска моя, тебе плохо? Чем я могу помочь? Только скажи, и я для тебя сделаю все, – хлопотал рядом Кирилл, укрывая Милу и участливо заглядывая в глаза.

– Не смей меня так называть! Пошел вон! – закричала Мила и зажмурилась, пытаясь унять нервный озноб, не позволяющий сосредоточиться и собрать расплывающиеся мысли во что-то единое целое и объяснимое, так как больше всего на свете ее пугала неопределенность.

Кирилл отошел от кровати, не очень старательно изображая на лице обиду, затем выскользнул из комнаты, радуясь, что так легко отделался. Мила прогнала и Настю, навязывающуюся с градусником.

Как же они ей оба осточертели! От сладких показушных улыбок сводило скулы, а сюсюканье порождало такую злобу, что хотелось убить их обоих. Но лучше совсем вышвырнуть из своей жизни, избавиться от греха подальше – и дело с концом. Жизнь не должна топтаться на месте. Все течет, меняется и развивается. Если каким-то отношениям пришел конец, то необходимо рвать их, не жалея, и начинать новые…

Семен Ефимович Николаев, семейный доктор Миланских, а по совместительству ближайший друг семьи, прибыл незамедлительно. Он врачевал Миланских с самого рождения Людмилочки, преданный им беззаветно не только душою, не только пошаливающим любящим сердцем, но и всем своим худеньким и тщедушным телом.

Несмотря на невиданные гонорары и великолепное искусство врачевания, Николаев даже к семидесяти годам не приобрел респектабельного вида. У него не было ни обязательного для солидности брюшка, как у важного чиновника, ни снисходительной уверенности успешного и самодовольного владельца нескольких очень прибыльных медицинских клиник, коим он фактически являлся.

Даже самые дорогие костюмы не могли скрыть его убогий и жалкий вид. Лысый череп, вечно грустные глаза, испуганно и удивленно смотрящие на мир поверх очков в круглой оправе, а также скромное, застенчивое и как будто немного даже виноватое выражение лица делали его похожим на неуверенного в себе человека, который постоянно нуждается в опеке и защите. Он словно пытался оправдаться в чем-то, чего не совершал. Николаев испытывал практически ко всем людям исключительное сочувствие, желая всем помочь и даже вылечить. Если получится, конечно.

«Не в коня корм», – отшучивался он, пытаясь примирить свою неказистую внешность среднестатистического бомжа с возможностью благополучно жить в богатстве и роскоши.

– Людмилочка, дорогая моя, здравствуй! Что случилось? Я бросил все дела. И вот я здесь, возле тебя, душечка, – прямо с порога начал проявлять заботу Николаев.

– Здравствуй, дядя Сема! Выручай, мне плохо, – простонала Мила.

Он подошел к самой дорогой своей пациентке и поцеловал ее по-отечески в лоб. Не присаживаясь, осмотрел покрасневшие глаза, оттопыривая нижние и верхние веки, заглянул в рот, засовывая туда соленую ложечку, отчего Мила закашлялась, и только после этого опустился в кресло рядом с кроватью.

– А ведь ты вся горишь, и глазки ввалились, – сказал он, держа ее безвольную руку и нажимая пальцами на запястье. – Ну и где наш пульс?.. А пульс-то совсем слабенький.

Достав из изрядно потрепанного саквояжа старенький фонендоскоп и видавший виды тонометр, принялся измерять давление.

– Совсем низкое, душечка, – заключил он. – Совсем. Ниже только в гроб кладут. Питаться нужно нормально, как следует высыпаться. И расстраиваться поменьше. Иначе совсем ноги протянешь, если будешь вести такой неестественный образ жизни, – не церемонился с любимицей Николаев, передавая ей градусник.

Мила сунула под мышку градусник и уставилась на Николаева, не решаясь начать разговор обо всех перипетиях, которые произошли с ней – то ли во сне, то ли наяву – она уже и сама ни в чем не уверена.

Настя наверняка не упустила возможности пожаловаться и рассказать об истерике, которую ее хозяйка закатила с утра. И теперь Мила со своими откровениями о том, сама не знает о чем, а также беспричинным, казалось бы, утренним психозом являлась просто находкой для психиатра. Хорошее начало для попытки разобраться во всем, ничего не скажешь.

– Сейчас перед человечеством стоит проблема – синдром хронической усталости, – назидательным тоном начал проповедь на тему здоровья Николаев. – Это и пониженный жизненный фон, и повышенная утомляемость. А источником причины синдрома хронической усталости – особенно у молодежи – является в основном безудержный разгул сексуальной темы в прессе, в книгах, на телевидении.

Мила промолчала, собираясь с мыслями.

– У молодых сейчас ни на что не хватает сил: ни на учебу, ни на работу, ни на жизнь. Поэтому они вынуждены подбадривать себя всякими излишествами, тщетно надеясь, что это поможет. Бедная молодежь! Вместо того чтобы тратить свою бесценную жизнь на настоящую любовь, она концентрируется на сексе. И получает в конечном счете большие проблемы со здоровьем. А ведь медицина, как выясняется, не лечит. Она лишь помогает больному облегчить страдания. Дает, так сказать, отсрочку его проблемам, чтобы он мог окрепнуть духовно. – Николаев тяжело вздохнул. – Ну что ж, детка, давай градусник. Хотя я и так знаю, что там.

Он забрал у Милы градусник, подивился на ртутный столбик и закивал головой:

– Что и требовалось доказать: тридцать пять и три.

– Почему мне так плохо?

– А потому, дорогая моя, что в тебе дух еле держится. Неужели ты не могла меня позвать раньше? Ждешь, пока совсем поздно станет? Тогда тебе даже Сам Господь Бог не поможет. На бога надейся, голубушка, а сама не плошай. Разве можно доводить себя до подобного состояния? Я ведь могу и не успеть в следующий раз.

– Что со мной? Я себя как-то странно ощущаю. Будто я здесь, и в то же время меня здесь нет.

– Все не так страшно, как видится. И туда, – кивнул Николаев на пол, подразумевая землю для тела, – и туда, – указал пальцем в потолок, что означало, соответственно, небо для души, – тебе еще рано. Поживи пока да жизни порадуйся. Для этого нужно всего-то ничего: только вовремя позвонить старому и мудрому дяде Семе, и он избавит тебя от любых болячек, которые только существуют на белом свете. Тогда ты всегда будешь здоровой и счастливой, дитя мое.

Мила почти не слушала, мучительно соображая, как ей лучше начать разговор.

– И что мы молчим? – высоко поднял и так по жизни удивленные брови Николаев на притихшую Милу. – Ведь ты просто жаждешь мне что-то поведать, я же вижу. Но почему-то не решаешься. А я думал, что мы друзья.

Мила упрямо молчала. Она уже пожалела, что вызвала его. Надо как-то самой во всем разобраться. Но что сделано – то сделано.

– Людмилочка, душечка, – заговорил Николаев вкрадчиво, осторожно и ласково, как говорят с маленьким ребенком, – ты знаешь, что я люблю тебя. Люблю как родную дочь. Я знаю тебя с детства. Ведь это я принимал роды у твоей незабвенной матушки, царствие ей небесное. И с тех пор я всегда с тобой: и в радости, и в горе; когда ты здорова и когда болеешь. Я рядом. И всегда готов помочь. Я знаю тебя лучше, чем ты сама себя. И вижу, что с тобой что-то приключилось. Однако ты почему-то не решаешься мне об этом рассказать.

Николаев грустно вздохнул и обиженно замолчал. Но Мила не спешила начать разговор о том, что ее тревожило и чего она никак не могла понять. А если ей это только померещилось? Сумасшедшей-то тоже не хочется выглядеть.

– Мне плохо, – наконец сказала она. – И не только физически. Мне страшно.

– Потому что ты больна, и тебе нужно лечиться. Вот я сделаю тебе укольчик, и сразу станет легче, – попытался успокоить Николаев.

– А что со мной?

– Разберемся: сделаем анализ крови, посмотрим, что там и как, – уклончиво ответил Николаев, доставая из саквояжа шприц и ампулу.

– А что это за укол? От чего?

– Деточка моя, его название тебе ни о чем не скажет. Доверься мне, раз ты ко мне обратилась.

Николаев довольно ловко сделал Миле инъекцию и тут же убрал использованный шприц и ампулу в саквояж.

– Вот и ладненько. А теперь подождем, пока подействует.

– Уже действует, – сказала Мила. – Мне становится лучше.

– Что ж, тогда продолжим наш разговор?

Мила наконец избавилась от боли, мучившей бедное тело. И ей вдруг совсем расхотелось рассказывать Николаеву о престранных сновидениях, больше похожих на реальность. Может, она ошиблась, и ничего такого не было? Ей же теперь хорошо, ничего нигде не болит, а от добра нормальные люди добра не ищут.

– Я, конечно, не могу самовольно залезть в твои мысли и фантазии, – осторожно начал Николаев, помня о том, что в его обязанности входит не только установление диагноза, подлинного или мнимого, и не только лечение, необходимое или лишь видимое, но и исполнение капризов, причуд и придурей богатенькой девушки и ее дядюшки. – Однако смею тебя, Людмилочка, заверить, что все, что касается твоего физического и психического здоровья, для меня тайны не представляет. И что бы с тобой ни случилось, ты смело можешь мне довериться. Твои тайны умрут вместе со старым дядей Семой. Откройся мне, душечка, и тебе сразу станет легче.

Мила упорно молчала. Николаев вздохнул глубоко и пожелал себе терпения – единственное в его жизни желание на данный момент, так как все остальное для довольно сносной жизни у него уже было и даже слишком.

– Что тебя беспокоит? Ничего не бойся. Из любого тяжелого положения можно найти выход. И не один. – Он вздохнул и снова притворился обиженным. – Я всегда думал, что у нас более доверительные отношения. С тобой что-то случилось, но ты не хочешь мне об этом рассказать. Значит, ты просто мне не доверяешь. Неужели я когда-нибудь подал хоть один повод для этого?

И Мила сдалась. Настойчивость Николаева, который не отстанет, пока не выведает все о ее физическом и психическом состоянии, вынудила принять единственно верное на данный момент решение. В другое время она отказалась бы от чьей-либо помощи, выкарабкалась бы сама из любой трудной ситуации. Но теперь ей действительно нужен совет – не родственника и не друга, а опытного врача. Если бы она специально его искала, то лучшего, чем Николаев, все равно не нашла. О его профессионализме и порядочности ходили легенды, заставляющие при встрече с ним задерживать в восхищении дыхание и смотреть на него как на чудо.

– Дядя Сема, я тебе очень доверяю, иначе бы не позвала, – с трудом начала Мила, не до конца уверенная, следует ли вообще кому-либо рассказывать о том, что с ней произошло. – Мне трудно об этом говорить, но посоветоваться я должна именно с тобой. Как с врачом, как с другом. Наконец, как с человеком, которому доверяю. Я даже дядюшке об этом не хочу рассказывать, так как он не врач и не сможет мне помочь. Не стоит его расстраивать, он такой впечатлительный, да еще сердце слабое. Даже не знаю, с чего начать.

– Хорошо. Тогда с твоего позволения начну я, – произнес Николаев, поправив очки.

– Начнешь что?

– Разговор о твоей проблеме.

– Ты знаешь, о чем я хочу тебе рассказать? Но откуда?!

– Милая моя девочка, я уже так много прожил и так много повидал, что секретов у моих пациентов от меня почти не осталось.

– И о чем же я хотела, по-твоему, с тобой поговорить? – спросила заинтригованная Мила, пытаясь понять, каким боком Николаев может быть связан с ее сновидениями.

Если это, конечно, сновидения, а не явь. А если явь, то он, как, впрочем, и любой другой человек, вполне может иметь к этому отношение. Например, как сообщник похитителей, которые завезли ее в тайгу. Чушь, конечно, собачья, но как одна из версий имеет место быть.

– Мне тоже тяжело говорить с тобой на эту тему, но думаю – даже уверен, – что именно я, как никто другой, смогу тебе помочь… Так вот, я знаю, как избавить тебя от наркозависимости, – выпалил самоуверенно Николаев и с гордостью посмотрел на Милу, как будто ожидая аплодисментов и благодарности не только за свою прозорливость, но и за тот подвиг, который он собирается взвалить на себя, чтобы вытащить Милу из сетей наркомании.

Мила смотрела на Николаева, открыв от изумления рот, и не могла даже слова вымолвить.

– Это хорошо, что ты решилась открыться. Не многие на это способны. Значит, еще не все потеряно. И я, как врач, сделаю возможное и даже невозможное, чтобы ты вернулась к нормальной жизни, – продолжил он высокопарно.

– Дядя Сема, да ты сошел с ума! – наконец пришла в себя от потрясения Мила, возмущению которой не было предела. – Ты просто сошел с ума! Какая еще, на хрен, наркозависимость? И к какой, к чертовой матери, нормальной жизни ты собираешься меня возвращать? Ты в своем уме?! – кричала Мила, оскорбленная клеветническими обвинениями. – Да ты вообще соображаешь, какую пургу ты несешь?! Или у тебя от собственного величия уже мозги набекрень? И как тебе только эта чушь в голову пришла? Я тебе что, девочка с улицы, раз ты считаешь возможным говорить мне всякие гадости про меня?

Теперь уже Николаев сидел с открытым от изумления ртом из-за вылитого на него ушата грубости, которой он никак не ожидал от воспитанной и культурной, как он всегда думал, барышни из высшего общества.

Мила тысячу раз пожалела, что пригласила Николаева, сильно ее разочаровавшего и утратившего отныне доверие. Да как он только мог позволить себе столь дикое обвинение по отношению к ней! Мила демонстративно отвернулась к стене и насупилась, как дитя, которого незаслуженно обидели до глубины души. Вопрос о дальнейшем общении отпал сам собой. Теперь Николаев просто обязан уйти, чтобы Миле не пришлось проявлять нелюбезность и выпроваживать его силой. Она и так наговорила лишнего. Он сам виноват, поэтому должен это осознать, убраться восвояси и отныне никогда больше не показываться ей на глаза.

Это же надо поставить столь чудовищный диагноз: наркозависимость! Бездарь, шарлатан! Да она вообще больше не желает его видеть.

Николаев понял, что совершил непростительную ошибку. Но лишь в том, что первым начал разговор на такую щекотливую тему, тогда как в диагнозе его уверенность достигала трехсот процентов. Он позволил себе сегодня чудовищную бестактность, так как говорил пусть даже с самой дорогой ему пациенткой, но отеческим тоном, который в определенных случаях допускает некую снисходительную нотку в словах и голосе.

Да кто он такой, в конце концов? С Людмилочкой, наверное, даже любимый дядюшка, который души в ней не чает, не разговаривает в подобном тоне. А как посмел он, практически чужой им человек, всего лишь приближенный к их семье посторонний?

Николаев снова глубоко вздохнул. Робость характера подсказывала ему, что лучше пока удалиться. В надежде, что когда-нибудь со временем его простят и он снова будет допущен к лечению этих богатых и высокопоставленных живых мощей. А теперь его отлучают от этого счастья. Как он все это переживет… И переживет ли вообще…

Однажды ему посчастливилось прочитать одно изречение, которое в какой-то мере изменило его взгляд на окружающий мир: «Если не научишься смеяться над бедами, в старости тебе вообще будет не над чем смеяться». С тех пор он относился ко всему с известной долей юмора. И в жизни его появилось больше счастливых минут.

– А пойду-ка я помою руки, – как ни в чем не бывало заявил Николаев и отправился на кухню выпить чашечку кофе, который у домработницы Насти всегда получался на славу.

Мила устало откинулась на подушки.

«Вот тебе, бабка, и Юрьев день! Выяснила, называется, – думала Мила, чувствуя, как тревожно колотится сердце. – Мало того что попала в какую-то совершенно фантастическую историю, так я еще, оказывается, к тому же и наркоманка! Да что я – сумасшедшая, чтобы вверять свою драгоценную жизнь сомнительным удовольствиям? С меня и реальных предостаточно. Здесь и без дури не знаешь, как разрулить ситуацию, а он сразу – наркоманка! Придет же этакая гадость в голову! И так тошно, а тут он со своими глупостями… Как же я устала! Если немедленно с кем-нибудь не поговорю, моя бедная голова расколется от напряжения».

Впервые в жизни Мила почувствовала себя слабой и беспомощной. Как там, в сновидении. Никогда прежде она не давала воли слезам, а теперь они сами текли, не спрашивая ее волеизъявления и оставляя на изможденном лице соленые дорожки.