Текст книги "Экзистенция и культура"
Автор книги: Надежда Касавина
Жанр: Культурология, Наука и Образование
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Экзистенциальные и социальные черты одиночества ярко переданы Тургеневым в романе «Отцы и дети». Переломной, кризисной исторической эпохе неизбежно присуще чувство потерянности героев, символизирующих новую жизнь, их неприкаянности, протеста по отношению к устоявшемуся социальному порядку. Одиночество в романе принимает разные формы, отражая сложность, противоречивость и глубину этого феномена и изображаемых писателем характеров.
Евгений Базаров как выразитель идей нигилизма и настроения революционно настроенной молодежи своего времени стремится к разрушению, обличению существующего уклада жизни для решения коренных проблем российской действительности. В его отрицании общественных устоев, традиций, художественной культуры, философского мышления явно ощущается страдание, одиночество, невозможность найти опору вне себя самого. Нигилизм несет пустоту, неукорененность, неустойчивость – коннотации, выражающие кризисный характер мировоззрения своего времени. Будущее такого мировоззрения и мироощущения в романе практически не просматривается. Однако кончина Евгения Базарова, отдавшего свою жизнь в служении людям, в чем-то приоткрывает завесу и показывает возможность новой жизни, роли ученого и науки в утверждении блага человека.
Социальное одиночество Базарова ощущается в его замкнутости, надменности, подчеркнутой гордости и прямоте, которые отталкивают от него людей. Он словно на поединке во всякой коммуникации, словно отрицает важность человеческого общения, привязанностей и симпатий. Кажется, что ему не свойственны романтические чувства, кроме романтики устремленности в будущее, которое должно изменить настоящее. Одиночество Евгения Базарова заключает в себе переживание трагического разлада человека будущего с обществом настоящего, драматизм судьбы героя, превосходящего мир утвердившихся, но исчерпанных ценностей.
Более глубоким мотивом одиночества по сравнению с одиночеством в его социальном проявлении является разрыв с религиозным мировоззрением и религиозной верой. Базаров отрекается от религиозного чувства, хотя конец романа позволяет думать о том, что в некотором виде герой его испытывает. Тургенев, тем самым, возможно, облегчает его участь и дает надежду, о которой идет речь в его известном письме к графине Е.Е. Ламберт: «Да, земное всё прах и тлен – и блажен тот, кто бросил якорь не в эти бездонные волны! Имеющий веру – имеет всё и ничего потерять не может; а кто её не имеет – тот ничего не имеет, – и это я чувствую тем глубже, что я сам принадлежу к неимущим! Но я ещё не теряю надежды»165165
Письмо И.С. Тургенева графине Е.Е. Ламберт. 15(27) ноября 1861. Париж // http://turgenev-lit.ru/turgenev/pisma-1859-1861/letter-507.htm Просмотрено 16.09.2021
[Закрыть].
Христианский образ человека и преодоления одиночества нашли выражение в лице героев, отличающихся глубокой религиозной верой и искренним религиозным чувством. К ним относятся Лиза Калитина («Дворянское гнездо»), Лукерья («Живые мощи»), «простые люди» (по выражению Г.В. Флоровского)166166
Флоровский Г.В. Вера и культура. Избранные труды по богословию и философии. СПб: РХГИ, 2002. С. 659.
[Закрыть] в «Записках охотника». Это особый тип религиозной личности, которая не сомневается ни в существовании и милосердии Бога, ни в собственной способности верить (либо сомнения преодолены, либо они никогда не имели места). Вера здесь означает и принадлежность религиозной традиции, сформировавшей четкий тип человека культуры, и результат личностного смирения, которое делает возможным преодоление крайне тяжелых жизненных обстоятельств. Признавая исключительную важность религиозной веры в жизни человека, Тургенев неоднократно подчеркивает ее зыбкость в отношении себя самого, хотя и не отрекается от нее. Это отчетливо проявляется в стихотворении «Монах», где писатель передает мысль о монашеском подвиге уничтожения Я, разъединяющего человека и Бога, об искренности его религиозного чувства, но, вместе с тем, и искренности по отношению к собственной неустойчивости веры, к собственному Я, не могущему забыть себя.
Подлинная вера избавляет человека от одиночества, или оно воспринимается и ощущается личностью совсем иначе, как предстояние перед Богом и смертью, переходом от мира видимого к миру иному. Ярко это показано Тургеневым в произведении «Живые мощи». Основа личностной силы Лукерьи – религиозное чувство, которое спасает ее от отчаяния и безысходности через смирение и терпение. Гордость же, и самолюбие замыкают личность в себе, не дают ей возможности веры и утешения, необходимые в конкретной и часто жестокой действительности. И все же всякая гордость, всякое неверие преодолевается не только «равнодушной природой», но и «вечным примирением и жизнью бесконечной», о чем идет речь в финальной сцене романа «Отцы и дети». Тема природы, которая уже не кажется слепой, жизни, превосходящей индивидуальную жизнь и судьбу человека, звучит еще одним аккордом непреодолимого экзистенциального одиночества человека и его отчаянных или смиренных попыток превзойти многоликое земное страдание и найти новые основания устойчивости и счастья.
Можно заключить, что образы одиночества в творчестве И.С. Тургенева передают разные оттенки именно экзистенциального одиночества – одиночества, которое не может быть преодолено, пока длится существование человека. Эти оттенки располагаются между двух смысловых полюсов:
– одиночество героя, принимающее облик решимости и подвига, преобразования действительности, необходимости самостоятельного решения проблемы существования, стремления к улучшению социальной жизни;
– одиночество страдальца и мученика, который достиг высокой степени смирения и принятия судьбы, веры в ее особый, постигаемый в ином мире, смысл.
Контекстные переживания, обостряющие или обнаруживающие чувство одиночества, выражены в образах неумолимой природы; смерти, как союзника этой неумолимости; вечной повторяемости, а потому тщетности и бессмысленности человеческого существования. Одиночество предстает как трагедия, и вместе с тем, как трасцендирование человека, реализующего себя в вере, любви и творчестве. В вере личность превосходит себя в связи с Богом, в любви – с другим человеком, в творчестве – с культурой. Человек обречен на одиночество не только как на страдание, но и как на миссию быть другим, всякий раз выстраивая себя заново. Человек обречен на одиночество не только потому, что «заброшен» в мир и в мире, но и потому, что сам способен отбросить этот мир данности в поисках более высокого и должного.
Глава 10. Расколотое Я (к анализу повести Ф.М. Достоевского «Двойник»)167167
Текст данной главы подготовлен в соавторстве с И.Т. Касавиным для выступления на ХVIII конференции «Проблемы российского самосознания. Философия в подполье и на чердаках. К 200-летию рождения Ф.М. Достоевского» (Институт философии РАН, 2021 г.). В главе использовались фрагменты статьи: Касавин И.Т. Дискурс и хаос. Проблема титулярного советника Голядкина // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2006. Т. 3. № 1. С. 3–18.
[Закрыть]
В главе проведен анализ экзистенциальной ситуации главного героя повести «Двойник» с позиции ее проявления в предпринимаемом им дискурсе. Достоевским обострена проблема кризиса самосознания, сложная коллизия личностного и социального бытия, показан риск расколотой идентичности, ведущий к безумию, во многом связанный с напряженностью между надындивидуальными ценностными конструктами и жизненным миром. «Двойничество» выступает ярким художественным средством, позволяющим передать глубинный смысл многозвучия Я, который может быть расколот под влиянием непреодолимых социальных и экзистенциальных противоречий. Повесть дает представление о двух формах реконструкции самосознания личности: дискурсе и тексте. Дискурс раскрывается в диалоге с другими и Другим, текст о себе самом создает человек как автор истории жизни, распутывая собственный опыт. Герою не удается справиться с дискурсивным конфликтом во многом потому, что он не смог сконструировать историю, которая позволила бы уравновесить звучащие в нем голоса, создать личностную полифонию, превзойти экзистенциальную и онтологическую катастрофу. Диалог героя с доктором является попыткой распутывания экзистенции и создания такой истории через обращение к реальному другому. Однако Достоевский не усматривает в герое и его окружении должной культурной почвы для такого распутывания, не предлагает культурных ресурсов, показывая «маленького человека» без корней, «без знамений», оставшегося во власти роковой случайности, злосчастной повседневности, душевного хаоса, «заброшенного в мир».
Повесть «Двойник» раннего периода творчества Ф.М. Достоевского является ярким примером передачи автором состояния человека на краю бездны, в ситуации, близкой к беспочвенности. Она связана с темой двойничества, которая раскрывается во многих произведениях писателя и отсылает к проблеме расколотости личности, сознания человека и его бытия.
Достоевский вслед за Гоголем избирает в качестве предмета своего анализа «маленького человека», по его собственному выражению, «человека русского большинства»168168
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. В 30 т. Л., 1976. Т. 16. С. 329.
[Закрыть], и привлекает внимание к его фундаментальной неустроенности, нелепости существования. Человек Достоевского – все время на болезненной границе между собой и миром, который обрушивается на его сознание своей ужасающей неподлинностью.
Существование во внешнем мире часто сопряжено у Достоевского с общественным унижением, отчаянием, повседневной рутиной, слухами и сплетнями, завистью и предательством. Напротив, внутренний мир – сокрытое, тайное, ирреальное пространство – мечтательно расцвечивается, фантастически преображается, мифологизируется до болезненности.
Повесть «Двойник» Достоевский целиком посвящает именно неразрешимой антиномичности человеческого существования – теме двойственности, глубоко прочувствованной писателем в себе самом. Так, отвечая Е.Ф. Юнге 11 апреля 1880 года, он пишет: «Это раздвоение …всю жизнь во мне было. Это большая мука, но в то же время и большое наслаждение. Это – сильное сознание, потребность самоотчета и присутствие в природе Вашей потребности нравственного долга к самому себе и к человечеству. Вот что значит эта двойственность»169169
Ф.М. Достоевский. Письма. 221. Е.Ф. Юнге. 11 апреля 1880. Петербург // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений в 15 томах. СПб.: Наука, 1996. Т. 15. С. 599–601.
[Закрыть]. Напомним, что в письме к Достоевскому Юнге признавалась: «… у меня двойственность в характере, доведенная до последней степени. Двойственность эта заставляет меня всегда делать то, что я вполне сознаю, что не должна бы делать, и это каким-то самым роковым образом, будто все обстоятельства слагаются так, чтобы я это сделала»170170
Ф.М. Достоевский. Письма Т.4. М., Л.: Гос. изд-во, Academia, ГИХЛ, 1928–1959, Т. 4. С. 409.
[Закрыть].
Ситуацию главного героя повести «Двойник», титулярного советника Голядкина иначе, как роковой, не назвать. Будучи удручен одиночеством, стесненным материальным положением, отсутствием социального признания, он остро переживает неприятную ситуацию, в которую попадает не только по причине утраты чувства социальной дистанции, но и под влиянием череды роковых случайностей. Обида и страх актуализируют в нем глубокий личностный конфликт, переходящий в тяжелое раздвоение личности с оттенками мании преследования.
Личность с расколотым сознанием проступает в поэтике Достоевского через систему особых приемов, мотивов, композиции, особый дискурс. Главную роль здесь играет язык писателя, который, по словам Бахтина, «словно прикован к своему герою», словно растворяется в нем, становится им самим. Стоит согласиться с И. Бродским, который считал, что в языке Достоевскому нет равных (только А. Платонова он относил к талантам той же величины). «Во многих отношениях Достоевский был первым нашим писателем, доверявшим интуиции языка больше, чем своей собственной… И язык отплатил ему сторицей… Другими словами, он обращался с языком не столько как романист, сколько как поэт или как библейский пророк, требующий от аудитории не подражания, а обращения… Его искусство… не подражало действительности, оно ее создавало… Как библейские притчи, его романы – проводники, ведущие к ответу, а не самоцель»171171
Бродский И.А. Катастрофы в воздухе. Эссе // Бродский И.А. Поклониться тени: эссе. СПб.: Азбука, 2006. С. 195-196.
[Закрыть].
Голоса, представляющие внутренний мир героя, находятся в постоянном взаимодействии друг с другом на протяжении всей повести. Двойственность Голядкина разворачивается в диалогах – прежде всего с самим собой и, отчасти, с другими. Обратимся к эпизоду произведения, в котором Голядкин посещает врача и ведет с ним беседу. Этот диалог представляет особый интерес по двум причинам: во-первых, на этом этапе еще сохранена зыбкая устойчивость героя, который пытается справиться со своей экзистенциальной ситуацией; во-вторых, в повести этот диалог оказывается единственным развернутым диалогом с реальным другим (впоследствии роль другого вытеснит Двойник).
Итак, в самом начале первой главы повести обыкновенный чиновник Яков Петрович Голядкин просыпается в хмурое петербургское утро с рассеянными, не приведенными еще в надлежащий порядок мыслями. Из этого состояния его выводит некая идея, которой надлежит сегодня осуществиться, под влиянием которой герой начинает бурную деятельность: зовет своего слугу Петрушку, заставляет того надеть арендованную для случая подержанную ливрею, требует чаю, бриться и мыться. Оказывается, что во дворе Голядкина уже ожидает нанятая на весь день карета, и ему предстоит чрезвычайное, важное и торжественное дело – он приглашен на обед. Для него это – чрезвычайное событие, из тех, что изменяют всю жизнь человека, и оно побуждает нашего героя к радости и страху одновременно.
Катясь в карете по городу, Голядкин вовсе не чувствует себя на своем месте. Встреча с сослуживцами вызывает в нем раздражение, а когда вдруг щегольские дрожки начальника отделения обгоняют его карету, он готов провалиться сквозь землю и даже не способен поздороваться. Вспоминается образ, приведенный Д.С. Мережковским, который заметил, что «не только призраки у Достоевского преследуют живых, но и сами живые преследуют и путают друг друга, как призраки, как собственные тени, как двойники»172172
Мережковский Д.С. Толстой и Достоевский; Вечные спутники. М.: Республика, 1995. С. 130.
[Закрыть].
Вся внешняя канва бытия, которую выстраивает чиновник судьбоносным утром, резко контрастирует с его обычным существованием. Это скачок из унылой повседневности во что-то вроде сказки или героического мифа, что не только не добавляет уверенности, но, напротив, решительно расстраивает и так не слишком устойчивую психику героя.
Неудивительно, что после встречи со своим начальником «господину Голядкину немедленно понадобилось, для собственного же спокойствия, вероятно, сказать что-то самое интересное доктору его, Крестьяну Ивановичу», как будто бы для удостоверения собственной личности.
Вторая глава представляет собой десять страниц их диалога, в процессе которого «доктор медицины и хирургии» Крестьян Иванович Рутеншпиц, солидный и значительный мужчина, с недоумением воспринимает странного посетителя. Дискурс, артикулируемый Голядкиным, состоит как бы из трех частей, единство которых иллюстрирует многослойность всякого дискурса вообще, а шире – противоречивое положение человека в не менее противоречивом мире.
В первой части дискурса Достоевский всячески подчеркивает то, как трудно его герою изложить суть своей проблемы, ведь он пытается артикулировать нечто сокровенное и не вполне проясненное для себя самого. Причина его затруднений – в сложной социальной коллизии, из которой почти невозможен достойный выход.
Голядкин на уровне подсознания ощущает, что не только и не столько социальная действительность представляет собой область его подлинных затруднений. Ноги ведут его к врачу как раз потому, что решением проблемы может быть лишь лечение его душевных недугов и даже больше – изменение личности. Но доктор, чья деятельность отражает традиционную медицину своего времени, чужд всякого будущего психоанализа и не сомневается в том, что психические проблемы его пациента требуют социальных рецептов.
«Гм… да! – проговорил Крестьян Иванович, выпустив изо рта струю дыма и кладя сигару на стол, – но вам нужно предписаний держаться; я ведь вам объяснял, что пользование ваше должно состоять в изменении привычек… Ну, развлечения; ну, там, друзей и знакомых должно посещать, а вместе с тем и бутылки врагом не бывать; равномерно держаться веселой компании… вам нужно коренное преобразование всей вашей жизни иметь и в некотором смысле переломить свой характер».
Переход ко второй части дискурса происходит именно в этот момент. Ведь Голядкина не интересует насильственное изменение его личности, он как раз убежден в ее самоценности и пытается описать особенности своего характера. «Я хочу сказать, Крестьян Иванович, что я иду своей дорогой, особой дорогой, Крестьян Иванович. Я себе особо и, сколько мне кажется, ни от кого не завишу…». И здесь же: «Я, Крестьян Иванович, хоть и смирный человек, как я уже вам, кажется, имел честь объяснить, но дорога моя отдельно идет, Крестьян Иванович. Путь жизни широк… Я хочу… я хочу, Крестьян Иванович, сказать этим… Извините меня, Крестьян Иванович, я не мастер красно говорить».
Достижение некоторой языковой упорядоченности на этом этапе разворачивания дискурса может компенсировать недостаточную включенность в социальный порядок. Поэтому самоописанию личности Голядкина служит теперь уже не отождествление его с другими, но противопоставление им и внешней социальности в целом. Он признается, что «придавать слогу красоту не учился», искусством «лощить паркеты сапогами» не обладает, каламбуры и «комплимент раздушенный» составлять не умеет.
Поскольку откровения Голядкина доктор встречает «с весьма неприятной гримасой в лице», возбуждение героя нарастает. Он пытается сделать свою речь еще более внушительной, многозначительной и торжественной, снижает темп, воодушевляется и бросает на собеседника вызывающие взгляды. Далее переходит к самому болезненному в своей ситуации, к тому, от чего он жаждет дистанцироваться, но что постоянно мучает его; к людям, которых он считает своими недоброжелателями и даже врагами. Голядкин говорит все более отчетливо, ясно, с уверенностью, взвешивая слова и рассчитывая на соответствующий эффект, но встречает растущее раздражение и непонимание со стороны собеседника. Доктор учтиво, но сухо объявляет ему, что ему время дорого, что все это его не касается; в его силах только прописать ему, что следует.
Голядкин выходит из себя, протестует и даже хватает доктора за руку, готовую выписать рецепт успокоительного. Ситуация разрешается своеобразным катарсисом, переживаемым главным героем, который бросается в слезы, поминая врагов своих и рассыпаясь в благодарностях доктору. Пораженный состоянием пациента, тот уже готов выслушать его по существу.
В третьей части разговора задается социальный контекст существования главного героя, контекст враждебный и, помимо всего, превратно оцениваемый им самим. Он излагает неприятную коллизию, в которую попал. Итак, будучи приглашен на обед к своему благодетелю и испытывая нежные чувства к его дочери, Голядкин ревниво наблюдает за племянником своего начальника и одновременно своим молодым коллегой. Последний недавно получил повышение до коллежского асессора (восьмой чин Российской табели о рангах) и собирается жениться как раз на даме его сердца. Вообще-то говоря, будучи титулярным советником (девятый чин), Голядкин не должен завидовать коллеге, который стоит чуть ниже его на бюрократической лестнице. И все же – тот совсем молод, но уже преуспел! Поэтому герой, забыв приличия, говорит ему обидные слова, пытается открыть глаза хозяину дома на скрытые мотивы поведения конкурента, дерзит его дочери. Все это Голядкин проделывает в отместку за злые сплетни, которые гости распускают про него и которые, вероятно, не лишены оснований. Якобы он задолжал гадкой немке-кухмистерше, у которой брал обеды, и вместо возврата долга предлагает ей руку!
В ходе всего разговора мы наблюдаем, как по-разному являют себя в разговоре с доктором даже не два, а три голоса Голядкина, существование которых в его сознании подчеркнул М.М. Бахтин. Один голос выражает «я для себя» героя, не могущее обойтись без другого и без его признания (которое в данный момент ожидается от доктора). Другой – его фиктивное «я для другого» (отражение в другом), то есть второй голос Голядкина, который в итоге объективируется в двойника. Наконец, третий голос, который Бахтин называет чужим173173
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собр. соч. Т.6. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. С. 242.
[Закрыть]. Он связан с попыткой анализа героем ситуации, отражением его рефлексивных способностей, проблесками трезвого видения, выражением сверх-Я, возвышающегося над ситуацией. Пожалуй, именно этот голос утверждает в конце повести, перед отъездом в больницу, что герой заранее знал о том, что может случиться. Это третье существо проступает на страницах повести, в чем-то возвышаясь над первым и вторым, а в чем-то их объединяя. Получается своеобразная мистерия голосов или духовных сил, сплошной внутренний диалог трех Я в пределах одного разложившегося, расколотого сознания. Бахтин отмечает этот особый прием Достоевского, когда некое слово или идея проводятся по трем голосам и в каждом звучат по-разному. Следует отметить, что в норме личность способна уравновешивать эти голоса, более того, это и есть процесс ее самоидентификации. Достаточно вспомнить достижения символического интеракционизма в социологии и теорию зеркального Я. Достоевский, на мой взгляд, превосходит такой внутриличностный уровень и показывает сложность самоидентификации в рамках системы четких социальных иерархий, социального контроля, социальных дистанций. Проблема «маленького человека» – человека раннего Достоевского – позволить себе другое зеркало, более соответствующее его состоянию, в котором – нет пугающего, не соответствующего ему Двойника. Однако, как считает Ч. Кули, обладать достоинствами можно лишь в том случае, если общество готово позволить это. В какой мере общество ценит человека, в той мере человек ценит себя.
Однако данная реконструкция разговора Голядкина и Рутеншпица становится возможна лишь по прочтению всей повести. Разговор дает лишь первый и загадочный набросок ее контекста, не столько объективно проясняя ситуацию, сколько ставя читателя в положение доктора, выслушивающего бредовые откровения пациента. Своеобразная логика начинает просвечивать в хаотическом дискурсе Голядкина лишь с высоты последних страниц повести, когда герой окончательно сходит с ума и доктор увозит его в психиатрическую лечебницу174174
Социально-эпистемологический анализ диалога Голядкина и доктора см. в статье: Касавин И.Т. Дискурс и хаос. Проблема титулярного советника Голядкина // Психология. Журнал Высшей школы экономики. 2006. Т.3. № 1. С. 3–18.
[Закрыть].
А пока, цель затеянного им дискурса – построение картины мира и ее артикуляция, обращение, прежде всего, к самому себе, распутывание экзистенции. Бахтин обращает внимание на то, что речь Голядкина (включающая его непрестанные повторения и оговорки) повернута не вовне, не к другому, а к себе самому. Он убеждает, ободряет и успокаивает себя, разыгрывает по отношению к себе самому другого человека175175
Там же. С. 236.
[Закрыть].
Герою жизненно необходима стройная онтология, позволяющая организовать свою деятельность. Голядкин должен построить свой миф о герое и врагах, с которыми он борется, о заколдованной злым волшебником прекрасной даме, любви которой он взыскует. Как только набросок такой онтологии измыслен, пережит и проговорен, Голядкин испытывает воодушевление и радость. Однако стоит ему покинуть приемную врача, социальная реальность вновь вступает в свои права. И герой опять превращается в неуверенного, слабого, раздваивающегося, маленького человечка.
В основе композиции каждого романа Достоевского, согласно Л.П. Гроссману, лежит принцип двух или нескольких встречающихся повестей, которые контрастно дополняют друг друга и связаны по музыкальному принципу полифонии. «Это и было осуществлением открытого романистом закона «какой-то другой повести», трагической и страшной, врывающейся в протокольное описание действительной жизни. Согласно его поэтике, такие две фабулы могут восполняться сюжетно и другими, что нередко создает известную многоплановость романов Достоевского. Но принцип двухстороннего освещения главной темы остается господствующим. С ним связано не раз изучавшееся у Достоевского явление «двойников», несущих в его концепциях функцию, важную не только идейно и психологически, но и композиционно»176176
Гроссман Л.П. Достоевский-художник // Творчество Ф.М.Достоевского. М.: Изд-во АН СССР, 1959. С. 342.
[Закрыть].
Именно трагически и страшно врывается двойник в жизнь Голядкина – в вечер его психологического и морального поражения, в атмосфере живописуемой Достоевским ужасной погоды как экзистенциального контекста, который соответствует крайнему, граничному состоянию главного героя. Под влиянием этого состояния имплицитное двойничество переходит в эксплицитное. Двойник обретает для Голядкина физическое существование.
Возникающий в его воспаленном сознании, он представляет собой образ трикстера, мастера превращений; мага, который повелевает стихиями; тени из одноименной пьесы Е. Шварца. Появление двойника – своеобразная точка бифуркации, означающая рождение нового мира, где отныне все по-другому, все приобретает новое значение: люди, отношения, слова. Голядкину-двойнику удается все то, что не под силу Голядкину-оригиналу: завоевать благоволение начальства, любовь красавицы, дружбу коллег, преуспеть в карьере. Двойник – мечта, материализованная измученным мозгом Голядкина, его тайная зависть к успешности других и неуверенность в себе самом, таком жалком и ничтожном. Голядкин любит и ненавидит свою мечту одновременно, это его самость, восставшая против своего господина и погубившая его. Голядкин оказывается слишком человечным и потому сам становится тенью своего двойника, который порабощает и, в конце концов, уничтожает его. Поэтому, переворачивая последнюю страницу повести, мы наполняемся мучительным недоумением, ужасом перед бездной человеческого подсознания, страхом перед самим собой.
Герой повести оказывается и «маленьким человеком», и незаурядной личностью одновременно. «Маленьким» – потому что не смог справиться с двойственностью, превзойти конфликт личного и социального бытия. Личностью – поскольку не смог смириться с ситуацией, уйти в тень, и бросил вызов действительности.
Как известно, произведения Достоевского оказали влияние на становление идей А.А. Ухтомского. Во многих произведениях писателя можно наблюдать героев с ярко выраженными доминантными состояниями психики. Способность человека к смене доминант определяет гибкость его психики, творческий потенциал. Согласно Ухтомскому, Достоевский повестью «Двойник» обозначил трудность освобождения личности от собственного Двойника, от наклонности видеть в каждом самого себя, свои пороки и недостатки. Только через преодоление Двойника возможен свободный путь к собеседнику, только так его можно заслужить.
Бахтин во многом подтверждает эту линию восприятия смысла повести. Его можно усмотреть в раскрытии пагубных последствий того, как Голядкин «хотел обойтись без чужого сознания, без признанности другим, хотел обойти другого и утвердить себя сам»177177
Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собр. соч. Т.6. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. С. 239.
[Закрыть]. Это показывает горькую участь героя, заменившего себе отсутствующего другого в сложившейся ситуации непризнанности. В действительности, Голядкин живет только в другом, живет своим отражением в нем. Диалог с незаинтересованным, почти бессловесным доктором дополнительно высвечивает этот контекст.
Еще один вывод, который мы можем сделать, исходя из сюжетной коллизии повести, состоит в демонстрации Достоевским взаимодействия двух форм реконструкции внутреннего мира личности: диалогической формы (дискурса) и истории (текста). Дискурсивный конфликт можно преодолеть через текст как результат распутывания экзистенции, результат рационализации собственной ситуации, ставшей для героя пограничной. Именно за этим и поехал Голядкин к доктору. Ему была необходима история, которая бы уравновесила звучащие в нем голоса, создала полифонию, помогла преодолеть внутреннее противостояние, превзойти экзистенциальную и онтологическую катастрофу. Катастрофой для Голядкина заканчивается его внутриличностный дискурс, который остается хаотичным, напоминая сознание, не уравновешенное концептуализацией или творческой интерпретацией.
Смысл произведения адресует к феномену метаэкзистенциального опыта – к значимости создания и пересоздания личностью собственной истории и через нее – пересоздания себя самого в цепочке случайных и знаковых событий, переживаний и свершившихся выборов. Личность – мета-экзистенциальна. Она появляется в результате собирания, выстраивания себя в полифоническое целое в пространстве метаистории.
Трудность ситуации Голядкина состоит в том, что ему не удается найти опору в каких-либо культурных ресурсах, будь то традиции, ценности семьи, искусство или творчество. Достоевский изображает человека без корней, не имеющего или потерявшего такие основания, лишившегося метаэкзистенциальной жизненной перспективы. Мы наблюдаем постижение и передачу опыта личностной и социальной дисгармонии, боли, смятения, разорванного сознания, в целом свойственного художественным прозрениям литературы модернизма. И здесь же угадывается обращение к гуманистическим представлениям о личности вопрошающей, преобразующей, страдающей, рефлексирующей о собственной судьбе, свободе и ответственности, личности, которая в самопознании, самопонимании, творчестве способна переводить состояние раздробленности в нечто целостное и осмысленное.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?