Текст книги "Любовь – это розы и хлыст"

Надежда Первухина
Любовь – это роза и хлыст

Мир наш для них – смешон.

Ю.Мамлеев. Люди могил

…Вы слишком многого хотите

для этой маленькой Вселенной.

Ю. Мамлеев. Дорога в бездну

Глава первая

Память – это, прежде всего, дорога. Но когда проходишь ее вновь и вновь, ища в ней следы своего существования, она имеет свойство жестоко запутывать и морочить.

Я пытаюсь всего лишь вспомнить себя.

Слезы. Отчаянный плач – вот первое, что вспоминается мне, когда я представляю себя ребенком.

Моя жизнь началась с первым ударом погребального колокола.

То был день похорон моего отца – кавальери Томмазо Азиттизи, великого суверена и первого приближенного короля Альфонсо Светоносного. Отец, подобно всем мужчинам нашего высокородного семейства, должен был обрести вечный покой в прихрамовой усыпальнице из черного мрамора, где уже стояли ровными рядами каменные гробы прежних владельцев Пьетро-делла-Чьяве. В последний путь дона Томмазо провожал сам король и знатнейшие суверены Старой Литании. Погребальная процессия, над которой мерно колыхались приспущенные знамена, двигалась из замка в Рощу смерти, отделенную от жилых построек мелководной речкой Габьяной. Среди провожающих не было ни одной женщины, дабы не омрачать торжественности момента плачем и другими выражениями слабости. Даже жену покойного кавальери – домину Катарину – не пустили проводить супруга. Впрочем, если б она и получила разрешение следовать в кавалькаде, то все равно бы не смогла.

Ибо она в это время рожала меня.

Как я узнала годы спустя, родовые схватки у моей матери случились раньше, чем положено. Совершенно раздавленная смертью мужа, домина Катарина в безрассудстве попыталась броситься с замковой стены, однако служанки ее удержали и перенесли в покои, где у матери отошли воды, и через несколько часов повитуха приняла меня – жалкий комочек окровавленной плоти.

– У вас родилась дочь, госпожа, – сказала она, но мать лишь слабо повела рукой, словно отгоняя меня, и закрыла глаза. Повитуха перевернула меня вниз головой и крепко шлепнула по заду, и от этой первой обиды, нанесенной мне миром, я завопила во всю мощь легких.

А колокол звонил, разнося по всем нашим землям весть о внезапной кончине господина. И конечно, в этой великой скорби не было места для радости по поводу рождения какой-то девчонки.

Мой отец уже избрал наследника всех своих богатств – это был Франко – мой старший брат. Среднему – Фичино – приходилось смириться с тем, что из роскошных земель, принадлежащих роду Азиттизи, ему будет отведена лишь треть и то, если он подвигами во имя короны докажет свою состоятельность. Мне же – девчонке – полагалось лишь расти и ждать, когда меня кто-нибудь сосватает и увезет из родного кастелло.

Первые недели и месяцы моей жизни покрыты густым мраком, из которого я ничего не могу припомнить. Пожалуй, я начала осознавать себя лишь тогда, когда мне исполнился год. И это осознание пришло ко мне вместе со слезами.

Мое первое воспоминание не есть самое лучшее. Я лежала в колыбели и орала изо всех сил, потому что свивальники были мокры, и к тому же я хотела есть. Извиваясь как червяк под лопатой, я таращила глаза на кружевной балдахинчик и вопила, призывая хоть какую-нибудь добрую душу прийти и поухаживать за мной. Было душно, тошно, тесно, а более всего пугало то, что никто не сможет мне помочь. И даже та молодая и очень красивая женщина с большой грудью, полной вкусного молока, не придет ко мне! Однако, сделав короткую передышку между воплями, я услышала противный скрип открывающейся двери. Я уже связывала этот звук с появлением красавицы и принималась гулить и пускать пузыри, привлекая к себе ее драгоценное внимание.

Кружевная накидка приподнялась, и я увидела женщин, склонившихся над моей колыбелькой. Одна из них была та самая красавица с большой грудью, круглым румяным лицом, черными кудрями, выбившимися из-под оборок чепца, и в светлом платье. Я перевела взгляд на другую женщину и чуть не развопилась снова. Одетая во все черное, худая, бледная, со строго сдвинутыми к переносице бровями, она была похожа на тень из дурного сна. Поджав и без того тонкие губы, она наблюдала за мной так, словно я была каким-то отвратительным насекомым. Ее руки, унизанные перстнями, были сложены на груди, точнее, на том месте, где груди полагается быть. Лицо с бледной кожей, тенями под глазами и высокими скулами казалось лицом покойницы, и от ужаса я разревелась снова.

– Она всего лишь намочила пеленки, госпожа, – молвила красавица, и в следующий миг я оказалась у нее на руках. Великий Спящий, что за руки! Они были такие нежные, мягкие и уютные, так ласково убаюкивали меня, что я почувствовала себя совершенно счастливой!

– Перепеленай ее, Ченца, – приказала некрасивая дама.

Ченца (вот как, оказывается, зовут милую красавицу!) перенесла меня на пеленальный столик и мягко освободила от мокрых ненавистных тряпок, которые так сковывают движение. Нежно касаясь кожи, она протерла мое тельце какой-то душистой жидкостью. Некрасивая дама, сев в кресло возле окна, рассматривала меня, покусывая губы. Я почувствовала, что совершенно не нравлюсь ей. Она словно хотела сказать, что я ей неприятна! Ну и пожалуйста! У меня ведь есть Ченца, ее руки, грудь и ласковый взор, а значит, я не пропаду!

Ченца меж тем ловко перепеленала меня и проговорила, обращаясь к суровой даме:

– Ваша дочка просто прелестна, домина Катарина! Ей сегодня исполнился ровно годик, а выглядит она гораздо старше и смышленее своего возраста.

– Глупости, Ченца! – резко бросила домина Катарина. – Эта девочка умственно отсталая, и я даже рада, что мой почтенный супруг не увидел ее. – Что и говорить, ведь она родилась в черный день, день гнева и скорби. Сама посуди – ей уже сравнялся год, а она не умеет даже стоять! Одно хорошо – волосы на голове у нее темные, как у мужа, а если б она, подобно ее братьям, родилась белокурой, давно б ей было место в выгребной яме!

– Побойтесь Спящего, домина Катарина! – испуганно воскликнула Ченца и прижала меня к своей груди. – Статочное ли это дело: топить младенца в выгребной яме!

– Такова наша жизнь, – пожав плечами, сказала домина Катарина. – Особенно, если это жизнь рода Азиттизи, частью коего я стала, выйдя замуж за мессире Томмазо. Мой великий супруг и его родня были весьма щепетильны в вопросах чистоты крови. Какой позор я пережила, когда он хотел отправить меня в отдаленный кастильон, прочь от глаз, ибо Франко и Фичино оказались белокурыми! До сих пор золовки тычут мне в глаза этой проклятой белокуростью, ведь и мессире, и я – черноволосы! Никогда не забуду, как проходила испытание на верность крови перед всей родней, чтобы доказать, что я не прижила Франко и Фичино от какого-нибудь белобрысого прощелыги!

– О, домина Катарина, да помилует вас Спящий, разве можно было усомниться в вашей честности!

– И тем не менее, – моя мать стиснула кулаки. – Они усомнились. Более того, они просто ждали, что я откажусь от испытания. Но я поклялась на Санта-Либре, что невинна и смогла пройти босиком по раскаленным угольям, что видели много свидетелей. Я никогда не забуду их разочарованные рожи! Мессире Томмазо признал своими сыновей, а насчет их белокурости мне сказала свекровь, что, быть может, кто-то сглазил их. Беловолосой же девочке не место в роду Азиттизи! Это страшный позор, и я, клянусь Санта-Либрой, утопила бы ее!

Глаза домины Катарины при этих словах полыхнули жутким гневом. Мне показалось, она даже жалеет, что все-таки не утопила меня, и я заплакала, прижимаясь к мягкой груди Ченцы.

– Мамма-мамма! – пролепетала я.

Это были мои первые слова!

– О, домина, вы слышали?! – радостно воскликнула Ченца. – Она сказала «Мама»! Она позвала вас!

Ченца ошиблась! Я звала ее, потому что именно ее и сочла настоящей мамой, а не эту худую, злую, мрачную женщину по имени Катарина! Я не хотела иметь с этой дамой ничего общего!

И тем не менее, домина Катарина являлась моей родной матерью, а Ченца – только кормилицей, взятой из деревни, принадлежащей моему отцу.

Домина Катарина довольно неловко взяла меня из рук Ченцы и принялась укачивать, приговаривая:

– Перестань реветь, дочь, ведь ты высокого рода! Твой отец был великим воином, первым среди прочих кавальери короля Альфонсо Светоносного! Твой брат тоже скоро станет знаменитыми кавальери, и ему будут принадлежать земли, горы, леса, реки, которые огнем и мечом отвоевал у неверных еще прапрадед Азиттизи! Будь гордой и бесстрашной, дитя! И если уж ты появилась на свет, так живи достойно, не посрамляя своих славных предков!

Вот так я и поняла, что живу, а не просто пачкаю пеленки. Я – отпрыск знатного рода, а значит, должна совершить в жизни много выдающихся дел. Я еще не знала, каких, но знала: обязательно совершу!

Первый год моей жизни ознаменовался еще и тем, что меня, как всякую девственницу, посвятили храму Великого Спящего и нарекли мне имя: Норма.

В старом переводе: такая, как надо. Настоящая. Положенная. Правильная.

Я слабо помню обряд посвящения. Кажется, пришли три стареньких добродушных жреца, бывших слегка навеселе, поочередно осмотрели меня, возложили на домашний жертвенник цветы и фрукты во искупление моего девства (предполагалось, что когда-нибудь я его лишусь, за это и платили вперед). Один из жрецов срезал у меня прядку темных волос и положил ее в особый ковчежец – значит, я теперь зависела только от воли Спящего. Когда придет пора выдавать меня замуж за какого-нибудь высокородного джиоване, жрецы передадут прядку этих волос моему мужу в первую брачную ночь, знаменуя то, что теперь только муж – мой полновластный хозяин, господин и бог.

Конечно, будучи сопливой малолеткой, я всё это понимала смутно. Жрецы, муж, власть… Это представлялось неинтересным. Куда интереснее было постепенно осваивать мир вокруг себя.

Сначала этим миром была моя детская – просторная комната, обитая старинной золотистой парчой с кое-где торчащими нитками. У дальней стены стояла моя кровать, укрытая от нескромных глаз светлым пологом из тафты; под большим окном в свинцовом переплете располагалась длинная скамья с подушками, на которых я обожала сидеть вместе с кормилицей и слушать ее песни и сказки. Большой комод был увенчан зеркалом в резной позолоченной раме (мне не удавалось самостоятельно в него заглянуть, даже встав на цыпочки, так я была мала) и умывальным кувшином с тазом. Но больше всего я любила камин и крошечное креслице перед ним. Я могла часами сидеть в этом кресле и смотреть на танцующие в глубине камина языки пламени. Я думала, они рассказывают мне о чем-то удивительном и чудесном, просто я еще не могу понять их язык… Ченца поначалу очень боялась оставлять меня перед камином одну, но потом поняла, что я не настолько глупа, чтоб совать руки в пламя. Я и камин проводили таким образом много тихих вечеров, и мне было все равно, что творится за стенами нашего замка. Ченца все реже оставалась со мной – ей приказали отлучать меня от груди, на ее место взяли няню. Няня, кругленькая, плотная, суетливая и чересчур заботливая, иногда вызывала у меня чувство глухого протеста. Я не хотела пускать ее в свою малую событиями жизнь, и уж тем более доверять ей как Ченце, свои секреты. Впрочем, секретов было не так уж и много. В числе самых преступных – вытягивание золотых нитей из стенной обивки и лазанье по нижним ящикам комода (ничего интересного, сплошные стопки постельного белья, пересыпанного сухими соцветиями лаванды).

Я болезненно пережила расставание с кормилицей и на память подарила ей жалкий клубочек тех самых ниток, что вытащила из обивки. Я готова была отдать ей свою куклу с отбитой правой рукой или тряпичного утенка, но что-то подсказывало мне, что Ченце игрушки уже ни к чему. Милая, милая Ченца, любившая меня как собственное дитя, а не как отпрыска знатного рода! Пусть Спящий будет благосклонен к твоей судьбе, и самые первые мои молитвы – о тебе.

А потом были вазы.

В хорошую погоду няня, облачив меня в неудобное платье с жестким костяным корсажем, выходила со мной на просторную плоскую крышу кастильона. Я не была слишком живой и егозливой, так что няня практически не следила за моими перемещениями по крыше, занимаясь очередным вышиваньем. Я бродила, уставившись в рыжие кирпичи крыши, изредка поднимая голову вверх, когда какая-нибудь чересчур смелая ласточка проносилась в опасной близости от моих тощих косичек. Я предполагала, что за стенами нашего замка есть мир, такой огромный, что и не вымолвить словами. Но этот мир не манил меня совершенно. Мне достаточно было каменных стен Пьетро-делла-Чьяве, бесконечных запутанных коридоров, освещенных факелами, комнат, в которых таились удивительные вещи, лестниц, уводящих в мечты… Как мне хотелось побывать в них! И однажды я поступила дурно. Я сбежала.

Тот день выдался просто восхитительным по мнению моей няни, и она, прихватив пяльцы, повела меня на крышу. Там она уселась в тенечке и принялась вышивать, предоставив мне делать, что угодно. Я скучливо бродила около каменных зубцов, огораживающих крышу (я знала, что их называют «ласточкиными хвостами»), рассматривала безоблачное небо, не понимая, что такого люди видят в этой бесконечной голубизне… Становилось жарче, ветерок куда-то исчез, и даже на крыше было слышно, как трещат в заросшем рву крупные коричневые цикады. А потом я услышала, как моя милая няня кротко похрапывает, прикрыв фартуком лицо. И в моей голове мигом возникло преступное желание отправиться гулять по замку без ее сопровождения, что мне категорически воспрещалось в силу моего жалкого возраста и телосложения.

На всякий случай я шепотом окликнула няню, но она уже погрузилась в праведный сон, что мне было только на руку. Я подобрала подол своего ненавистного платья и тихо спустилась по лестнице в западную башню – ее я знала меньше всех помещений Пьетро-делла-Чьяве и потому мечтала оказаться там немедленно.

К моему сильному разочарованию, башня оказалась совершенно пустой, с голыми серыми стенами и слоем белесой пыли на полу. Однако в ее сумраке я увидела дверной проем, завешенный темным пологом. Разумеется, именно в этом направлении я решила продолжить свой первый самостоятельный поход по замку. Проскользнув под пологом, я оказалась в коротком коридоре, освещенном одним-единственным лампионом, что висел над еще одной дверью. Я почему-то ужасно испугалась: мне подумалось, что дверь окажется запертой, и я лишусь некоего особенного удовольствия. Удовольствий вообще в моей детской жизни было мало, разве что совершить вылазку в комнаты братьев и полюбоваться убранством, гобеленами и мебелью. Сама я росла в строгости, к которой мать приучала меня с детства, ибо она считала, что в женщине много дурного и низменного, что необходимо подавлять в зародыше. Во всяком случае, сейчас я совершала действительно дурной поступок, и, словно падая в бездну, я повернула ручку двери, молясь Великому Спящему, чтоб она была открыта.

Дверь легко подалась и открылась почти бесшумно. Я сделала шаг и ахнула, позабыв дышать.

Это была удивительная комната – просторная и круглая, как коробочка для леденцов от кашля. Ее плавные стены состояли сплошь из стекла, что, как я полагала, было немыслимой роскошью. Но и этого мало! Оказавшись в центре комнаты, я увидела, что стеклянные стены снабжены позолоченными ярусами. И на каждом ярусе громоздились пестрые, сияющие, немыслимые в своей красоте вазы.

Их, верно, было больше сотни: прозрачные, резные, граненые, глиняные, золотые, серебряные, – они изумляли своим разнообразием и совершенством. Ничего более прекрасного я доселе не видела. Я пошла вдоль стены, зачарованно рассматривая эти произведения человеческих рук (я верила в бытие Великого Спящего, но понимала, что Ему недосуг изготовлять даже столь совершенные творения, ведь по учению Храма, ему положено Спать). Вазы стояли в беспорядке – зеленое стекло соседствовало с желтым хрусталем, обожженная глина – с золотой сканью, лаковое дерево – с полированной яшмой… Многие вазы были щедро инкрустированы драгоценными камнями и жемчугом, сверкающим, как глаза древних жрецов… Наслаждение от созерцания этих прекрасных форм было таким, что я еле сдерживала слезы восторга и чувствовала, как мое сердце рвется из груди. Неизвестно откуда пришло ко мне понимание, что это собрание красоты принадлежало моему отцу, что мать моя никогда не заходила в эту комнату (а братья – тем более!) и что здесь богатств больше, чем в сокровищницах иных высокородных селебритов…

Выше сил моих было расстаться с дивным видением, но трезвомыслящий кусочек моего мозга уже отчаянно призывал меня образумиться и вернуться на крышу, где уже, верно, няня сбилась с ног, полагая меня похищенной небесными духами или свалившейся со стены. Шаг за шагом я отступала к двери, не в силах отвести глаз от буйства форм и красок и наконец оказалась за порогом комнаты. Аккуратно прикрыв за собой дверь, я зашагала по коридору и думала, что объясню свою внезапную отлучку нуждами естества. И в спешке я вовсе не заметила, что коридор, которым иду, гораздо длиннее и освещеннее, к тому же устелен шерстяными дорожками. Этот коридор привел меня вовсе не в западную башню, а в студию, где мои братья обучались фехтованию!

Они-то и изумились больше всего, когда из-за колонны выскочила их сопливая сестрица с зачарованным блеском во взгляде. Наш кастильон по старинке делился на мужскую и женскую половины, поэтому мое появление братья сочли дерзостью, которую надо примерно наказать.

– Ах ты дрянь! – воскликнул Франко и замахнулся учебной спадой, будто намереваясь снести мне полголовы.

– Как ты посмела сюда проникнуть, капра криворогая? – завопил Фичино, который вообще-то не отличался воображением, и его сравнение меня с козой можно считать верхом творческой мысли.

– Фермаре, остановитесь, благородные мессиры! – воскликнул учитель фехтования, подтянутый красавец с маслеными глазами. – Доминика Норма почтила нас своим присутствием, а это большая честь!

И он отвесил мне наиучтивейший из всех поклонов.

Фичино фыркнул:

– Эта тощая крыса даже не имеет права именоваться доминикой!

– Ваши слова недостойны воина, мессире Фичино, – сказал учитель, глядя при этом на меня так, что мне показалось, будто его взгляд теркой дерет мои щеки. – Доминика Норма такое же дитя кавальери Томмазо, как и вы.

Франко окинул меня презрительным взглядом и молвил:

– Дочери такого великого человека должно знать, как подобает себя вести и куда ей входить запрещено. У нее повадки кухаркиной дочки!

– Неправда! – взвизгнула я и чуть не заплакала от обиды – я видела как-то кухаркину дочку: уродина, каких поискать. – Я знаю, как себя вести! Я дочь кавальери! Если б мой отец был жив, он надрал бы вам уши за такое высокомерие!

– Ну заплачь, заплачь, соплячка, – предложил мне Фичино и поджал свои синюшные губы. – Все девчонки одинаковы – чуть что, сразу в слезы.

Я стиснула кулаки:

– Вы так со мной обращаетесь, потому что я девочка и младше вас! Это несправедливо! Если бы я обучалась бою на спадах, как вы, я бы сразилась и победила вас, негодяи!

– Слава Спящему, женщин никогда не будут учить фехтованию, а уж таких дур и подавно! – воскликнул Франко.

– Еще посмотрим! – я гордо отвернулась.

– Доминика Норма, позвольте мне препроводить вас в ваши покои, – снова отвесил мне поклон учитель фехтования.

– Я просто заблудилась, – стала выдумывать я. – Так получилось… Мне надо было… Зов естества…

– Конечно, доминика, я вас понимаю, – и учитель распахнул передо мной дверь.

И снова был коридор, только третий! В нем я точно никогда не была! Он привел на главную лестницу кастильона, а оттуда учитель фехтования проводил меня на галерею, где находилась моя комната.

– Доминика, мне нравится мысль о том, что вас следует обучить фехтованию, – говорил он. – Я попрошу домину Катарину решить этот вопрос в вашу пользу.

– Спасибо, маэстро, – кивнула я. – Мне бы это пригодилось в жизни.

– Совершенно верно! – просиял красавец. – Ибо фехтование – наука, требующая не только всех усилий тела, но и умение управлять собственным разумом. Вы для своих лет очень разумны, доминика.

– Благодарю вас, – я чопорно поклонилась и скрылась за дверью детской.

Если б я знала, что меня ждет…

И не только меня.

Глава вторая

На ближайшие часы о фехтовании пришлось позабыть. Моя нянька, не обнаружив меня на крыше, чуть не сошла с ума от тревоги. Заливаясь слезами, она принялась искать меня по всему замку и, увы, попалась на глаза моей матери. Представляю, что на лбу невозмутимой домины Катарины появились три морщины, свидетельствующие о нешуточном гневе. Мать в сопровождении няни и слуг сразу отправилась в мою комнату, где и обнаружила вашу покорную слугу сидящей на горшке.

– Ох, слава Спящему! – вскричала няня. – Доминика, как же вы меня напугали! Как вы могли уйти с крыши в одиночку?!

– У меня разболелся живот, Круделла, – кротко сказала я няне. – Вот я и поторопилась сюда. Наверное, я объелась засахаренных абрикосов за завтраком.

– Ах, бедное дитя! – няня простерла ко мне руки. – Я немедленно приготовлю тебе укропной воды, и все пройдет!

Меж тем моя мать, поглядев на меня с некоей брезгливостью, обратилась к няне:

– Круделла, отпираться бессмысленно: ты заснула и подала этой девочке повод для недостойного поведения. Сегодня же ты отправишься в деревню. Ты неспособна следить за этим ребенком.

– Простите, домина…

– Спящий простит. – Мать ответила, как положено смиренной и благочестивой литанийке, но в голосе ее было столько льда, что я горько пожалела о своей выходке, стоившей няне места.

Нужно было срочно спасать положение, и я сказала:

– Матушка, няня ни в чем не виновата, умоляю вас простить ее!

– Мне лучше знать, кто в чем виноват, – отрезала мать. – Круделла, ступай собирать вещи. За Нормой пока присмотрит одна из моих дам.

– Как прикажете, госпожа, – присела в поклоне няня, в ее глазах стояли слезы.

Мать развернулась и вышла, хлопнув дверью. А у меня и в самом деле закрутило живот. Няня, не глядя на меня, протянула мне несколько хлопчатых салфеток.

– Круделла, – начала я. – Если б я знала…

– Ах, маленькая госпожа, это только моя вина, – вздохнула несчастная женщина. – И верно, я слишком стара и неповоротлива, чтобы следить за вами. Ничего. Буду полоть грядки с фасолью, сбивать масло, ухаживать за лозами – в деревне мне всегда найдется работа, и я не останусь без куска хлеба…

– Я буду скучать без тебя, – только и сказала я.

– Ничего, маленькая госпожа, у детей короткая память, вы меня скоро забудете…

Бедная Круделла ошиблась – я не забыла ее. Однако жизнь шла своим чередом, и скоро мне представили двадцатилетнюю особу сурового вида и сказали, что это моя менторша и професса – пора было не только надзирать за мной, но и учить меня разным наукам, приличным благородной девочке.

Менторшу звали Агора, в переводе с древнего языка – «светлая». И действительно, она с самого первого дня вознамерилась осветить беспощадным светом знания все закоулки моего мозга.

Привольная жизнь, которую я вела при няне, закончилась. Теперь, едва я вставала с постели, мой день был расписан по минутам. И не было никакой возможности изменить тот распорядок, который завела наставница!

Она будила меня ранним утром, следила, чтоб за умыванием я хорошо промыла уши и шею, а также почистила зубы кашицей из соды и мела. Она завела порядок, при котором я должна была одеваться самостоятельно, и если я путалась в шнуровке, не могла застегнуть корсет и натянуть чулки, мне предоставлялась возможность выслушать самые уничижительные высказывания в мой адрес. Професса придерживалась строгих взглядов на воспитание благородных девочек и не давала мне никаких поблажек. В любую погоду она вела меня на конюшню, где нас уже поджидали оседланные лошади. Я побаивалась свою норовистую каурую кобылку-трехлетку, но была вынуждена скрывать свой страх и садиться в седло. Професса же держалась в седле, как влитая, и ее серый в яблоках жеребец слушался малейшего движения поводьев.

Наша утренняя прогулка тоже проходила по раз и навсегда заведенному пути. Выехав из боковых ворот замка, мы проезжали по подъемному мосту и устремлялись по грунтовой дороге, проложенной меж бесконечной вереницы пшеничных полей. Солнце золотило волны колосьев, ветер играл с моими кудрями и холодил щеки. Мы пускали коней в галоп и мчались, словно забыв обо всем. И тогда мой страх перед ездой верхом отступал, была только потрясающая скачка, ощущение полной свободы и в то же время единения с каждым колосом на полях… Доскакав до реки, мы любовались наступающим днем, а потом поворачивали обратно к замку.

Приведя себя в порядок, я в сопровождении Агоры выходила к завтраку на женскую половину. Мать появлялась в ту же минуту, за ней попарно шли шесть дам-компаньонок. Одна из них по знаку матери читала молитву Великому Спящему, слуги подвигали стулья с высокими спинками, и все мы чинно садились, поправив складки платьев. Завтрак начинался с горячего омлета из перепелиных яиц, потом подавали гренки, сладкий рис с изюмом и цукатами, сыры и фрукты. Професса следила, чтобы я за столом вела себя так же благородно и скованно, как матушкины компаньонки, ни разу не уронившие ни одной крошки мимо тарелки. За завтраком моя мать отдавала распоряжения: домоправителю, стоявшему справа от ее кресла, компаньонкам и моей наставнице. Она никогда не смотрела на меня, словно зрелище шестилетней девочки могло вывести ее из всегдашнего равновесия.

Вот и сегодня домина Катарина не смотрела на меня, а обратилась к профессе.

– Агора, – заговорила она своим по обыкновению холодным голосом, – Какие успехи делает ваша воспитанница?

Менторша немедленно встала и поклонилась матери:

– Госпожа, доминика Норма хорошо читает и пишет, с устным счетом у нее пока нелады, однако я берусь смелость утверждать, что она его освоит. Помимо того, доминика Норма прилично держится в седле и…

– Это всё пустое, – перебила наставницу мать. – Полагаю, девочку уже пора учить Священной истории. Какие книги вы даете ей читать?

– Сейчас она читает жизнеописания знаменитых мужей древности, домина Катарина, – сказала Агора. – Она увлечена их подвигами…

– Подвиги ей ни к чему, – мать поджала губы. – Всё, что от нее требуется – знать правила поведения благородной девицы и выказывать нелицемерное послушание.

– Да, госпожа, – поклонилась Агора.

– С сегодняшнего дня вы будете преподавать ей Священную историю.

– Как прикажете, домина. Однако, смею сказать…

– Да? – подняла тонкую бровь мать. – Что-то еще?

– Мастер фехтования, обучающий мессиров Франко и Фичино, просил меня обратиться к вам с нижайшей просьбой позволить доминике Норме брать у него уроки фехтования. Он считает, что девочке столь высокого рода следует владеть этим искусством.

– Какие глупости! – фыркнула моя мать. – Сражаться на спадах – это совершенно не девичье занятие. Передайте маэстро мой решительный отказ. А если у Нормы слишком много свободного времени, полагаю, она может потратить его на обучение вышиванию.

Они говорили о моей жизни так, словно меня это не касалось. И я решила подать голос:

– Но, матушка, мне бы очень хотелось научиться фехтовать!

Я почти выкрикнула это и встретила уничтожающий взгляд матери, не опустив глаз. Мы молча смотрели друг на друга, и она первой отвела взгляд.

– Норма, ты забываешься, – холодно сказала она. – В этом доме только я решаю, чему тебе следует учиться.

И она принялась резать серебряным ножом фрукты у себя на тарелке.

Мне оставалось молчать и подчиняться. И проводить долгие, скучные часы за изучением Священной истории.

Професса подошла к моему обучению со всей серьезностью. Наступил день, когда она меня привела в замковую либраторию и, обводя рукой ряды либр, сказала:

– Доминика Норма, здесь собраны истинные сокровища, запечатленные в словах. Отныне вы будете прикладывать все усилия, дабы напитать ими свой ум.

– Да, професса, – кивнула я, жадно оглядывая полки. – Эти либры собрал мой отец?

– Совершенно верно. В своих походах он посещал многие страны и города, и вывез оттуда немало сокровищ на пергаменте и бумаге.

– Он их покупал? Ведь эти либры наверняка стоят целое состояние! – воскликнула я.

– Я думаю, они попали к нему иным путем, – сухо сказала Агора. – Взгляните сюда.

Я вместе с нею подошла к оконной нише. В ней стоял стол, на котором покоилась большая либра в темном кожаном переплете. Ее края были скреплены застежками из покрывшегося патиной золота, а еще от корешка либры тянулась толстая цепь, конец которой был утоплен в стене.

– Зачем эта цепь, професса? – спросила я. – Неужели эта либра столь ценна, что ее держат на цепи, как раба-охранника?

– Эта либра ценнее всего, что есть в кастильоне вашего отца, доминика. Ибо это одна из пяти либр, что были написаны Первосвященником Великого Спящего, когда Тот еще не почил от дел Своих и давал людям Закон и Веру.

– О-о, – благоговейно протянула я. – Значит, цепь для того, чтобы либру не украли? А разве нельзя, допустим, цепь распилить? Или распаять, как наш лудильщик паяет олово? И украсть?

– Доминика! – голос менторши был строг. – Вас должно интересовать не то, каким способом можно украсть бесценный фолиант, а то, какие истины изложены на его страницах!

– Да, професса, – скромно потупилась я. – А когда мы начнем читать эту… святыню?

– Особам женского пола строго запрещено не то что читать, а и прикасаться к священной либре! – отчеканила професса. – Запомните это раз и навсегда. А теперь идемте со мной.

Поклонившись святой либре, мы отправились в другой угол комнаты, и здесь моя наставница сняла с полки толстый том в бархатной обложке цвета вареной свеклы.

– Это – Священная история, изложенная для чтения в кругу благородных дам. Вы должны понимать, доминика, что основу Веры и Закона составляют истины, осознать которые целиком человеческому разуму часто не под силу. Особенно это касается разума женского, ибо он слаб, поверхностен и озабочен суетными желаниями. Но Первосвященник и его ученики, ратуя за то, чтобы все люди знали Закон и Веру, повелел упростить высокое знание для понимания нашим косным умом. Присядьте, доминика.

Я повиновалась. Професса осталась стоять и пояснила:

– Книгу Священной истории следует читать лишь вслух и стоя, из благоговения к ней.

– Тогда я тоже встану…

– Нет-нет, сидите. Вам, пока вы не стали девушкой, можно сидеть.

Что значит – «стать девушкой», подумала я, но промолчала. Моя наставница немного помедлила, потом поцеловала край обложки и раскрыла либру. Она утвердила ее на подставке для чтения и начала: