Текст книги "Любовь – это розы и хлыст"

– «В этом Истина, Вера и Закон, данные свыше Тем, Кто спал, и проснулся, и опять спит.

Истина в том, что до Пробуждения Великого не было ни начал, ни концов, ни времен, ни пространств, а лишь Ожидание. Великий же, пробудившись, создал и начала, и концы, и времена, и пространства, и узрел, что это благо. Четыре конца света Он создал: Север, Юг, Восток, Запад, и пятым создал Центр, ибо всё от Центра исходит, и к Центру возвращается. Великий создал Плоть и Силу, и Плоть Он сделал землею, а Силу – небом. И сказал: «Да будет на земле тот, кто соединит в себе и плоть, и силу». Прах земной Он совокупил с дождем небесным и создал из этой смеси человека, и нарек ему имя: Первый. И дал Первому власть над всем, что есть на земле, и что есть в воздухе: над всеми зверями и над всеми растениями. И Первый жил посреди острова, где не иссякало блаженство, и ежечасно славил Великого.

Шло время, и Первому стало одиноко и скучно на блаженном острове. Вся земля была в его власти, но не находил он покоя сердцу своему. И возопил он к Великому: «Почто сотворил Ты меня одиноким? Не избываю я своей тоски, ибо вижу, как всякий зверь и всякая птица имеют друга, спутника, я же – не имею». И Великий сказал: «Справедливы слова твои, но знай: сделал Я это лишь по тому одному, что ведаю, какое горе и разочарование может постичь тебя по обретении друга». «Да будет так!» – сказал Первый. – «Готов я терпеть и горе, и разочарование, лишь бы не быть на земле одному. Нет ничего страшнее одиночества».

Ничего не сказал Великий, ночью же, когда Первый спал, Он открыл грудь его, взял бьющееся сердце и отделил от него малую часть. Потом Он собрал росу с трав, аромат цветов, звездный свет и пение птиц и всё это смешал с частью сердца Первого. И так Он создал Первую, и благословил ее стать помощницей мужу своему, и нарек женой.

Наутро, узрев жену, Первый пришел в восхищение, ибо она была прекрасна, как аромат лилий, пение соловья, роса на лотосе и звездный свет. Сердце его потянулось к ней, воспламенилась плоть, и он познал жену свою, благословляя Великого, создавшего ее.

И снова шли годы, и Первый человек и жена его жили, славя Великого и возделывая землю, дабы приносила она плоды в пищу. Сердца их лежали друг к другу, и жена родила Первому двенадцать сыновей и двенадцать дочерей, которые стали родоначальниками всех народов на земле.

Однажды стояло знойное лето, и Первый возжелал искупаться в море, что омывало берега блаженного острова. Он вошел в волны и вдруг увидел существо, что было подобно его жене, однако превосходило ее красотой и статью. Она купалась и пела, расчесывая волосы, напоминавшие морские водоросли.

– Кто ты? – обратился к ней Первый.

Она обернулась, и человек был сражен сиянием ее глаз, яркостью уст, белизной влажной кожи. Она рассмеялась и сказала:

– Я дочь неба, человечек, нет тебе части со мной! Ступай к жене и ей дари свои жалкие ласки.

– Ты сама будешь моей женой, – сказал Первый. – Ибо я жажду тебя, как воды жизни.

– В одной ладони не удержать воду и огонь. Не смогу я быть твоей, покуда жива Первая. Уходи прочь.

В скорби пошел Первый к жилищу своему и увидел, как его жена сидит на пороге и месит тесто для лепешек. Взял он камень с острым краем и ударил жену в висок так, что хлынула кровь и треснула кость. Упала Первая и выпустила из рук горшок с тестом, перепачкалось тесто ее кровью. Первый дождался, когда жена его испустит последний вздох, сжал в ладони камень и пошел к морю.

На морском камне сидела дочь неба, и тело ее светилось, как перламутровая раковина. Снова засмеялась она, увидев человека:

– Что, человечек, ты опять пришел просить моих ласк?

– Я беру тебя в жены, ибо Первой больше нет, – сказал человек.

– Куда же ты дел ее?

– Вот этим камнем, – Первый поднял ладонь. – Я пробил ей висок до кости. Я дождался ее последнего вздоха и пришел к тебе. Идем со мной, возлюбленная.

И дочь неба вошла в жилище Первого человека, и испекла лепешки из окровавленного теста, и кормила тем мужа своего. Тело же Первой жены бросили в глубокое ущелье, на дне которого не таял лед.

Снова шло время, дочь неба родила первому человеку двенадцать сыновей и двенадцать дочерей, и населили они небесный свод и стали править детьми Первой жены. Те возмутились духом и пришли к отцу своему, и сказали:

– Отец наш, где мать наша?

– Разве я сторож матери вашей? – ответил Первый человек. – Ступайте прочь!

И они пошли, и обошли весь блаженный остров, поднимаясь на вершины и опускаясь в пропасти. И на дне глубокого ущелья они нашли тело матери своей, вмерзшее в лед. Они подняли плач, и вопль этот достиг ушей Великого, и спросил Он о причине этого плача.

Дети Первой жены сказали:

– О Владыка, отец наш убил мать нашу и поистине достоин жестокого наказания!

Вопросил Великий:

– Где ты, Первый?

Первый ответил:

– Я здесь, в винограднике, ибо услышал голос Твой и убоялся.

– Отчего же ты не убоялся Меня, когда убивал свою Первую жену?

– Оттого, что возжелал дочь неба сильнее, чем благоволение в очах Твоих.

Прогневался Великий на Первого человека и новую жену его, и прогнал их с блаженного острова. И было: дети Первой жены воевали против детей дочери неба, и шла эта битва сорок дней и сорок ночей. Когда же осталось по два мужчины и две женщины с каждой стороны, Великий вмешался и приказал прекратить битву. Черноволосым потомкам Первой жены Он отдал теплые земли, плодоносные деревья и реки со сладкой водой, а белокурым детям дочери неба повелел владеть землями холодными и бесплодными, и реками, воды которых горьки. И положил вражду меж ними до тех пор, пока не восстанет ото сна Своего. И уснул Великий, восскорбев в сердце о творении Своем. Люди же ожесточились и продолжали умножать преступления свои. Всю же вину за содеянное они возлагали на жен своих, ибо через смерть Первой жены пришла в мир смерть, а через коварство Второй пришло в мир Зло…»

Професса закончила читать и остро поглядела на меня. Я растерянно молчала. Мне была непонятна вся эта история с женами Первого человека и гневе Великого Спящего. Няня часто молилась Спящему и приучала молиться меня, говоря, что Спящий всемогущ и милосерден и слышит наши молитвы даже во сне. А из этой истории выходило что-то непонятное. Как мог Спящий, если Он всемогущ, допустить гибель Первой жены? И вообще, почему Он уснул, когда люди так нуждаются в Нем?

– Вы хотите что-то сказать, доминика? – спросила менторша.

– Да, професса, – я тоже встала и принялась ходить по комнате. Она следила за мной с непонятным выражением лица. – Я не знала, что Великий Спящий такой… такой трус.

Професса поднесла ладонь к губам, словно хотела улыбнуться и скрыть улыбку.

– Поясните ваши слова, доминика, – потребовала она приглушенно.

– Я всего лишь маленькая девочка, но даже я знаю, что хороший пастух всегда заботится о своих овцах, а виноградарь ухаживает за лозами, чтобы они принесли урожай. Они – всего лишь люди, но им присуще чувство ответственности за овец и виноград. А Великий Спящий создал Первого человека и жену, и бросил их на произвол судьбы…

– Это не так, – сказала професса.

– Тогда почему Он допустил, чтобы Первый человек убил свою жену и взял другую? Разве Он не мог не дать свершиться злу?

– Мог. Но дело в том, доминика, что человек получил от Него свободную волю, а значит, получил власть самостоятельно решать, что делать, а что – нет. Убийство было свободным выбором Первого человека.

– Не понимаю, – пробормотала я. – Значит, можно убивать, грабить, лгать только потому, что обладаешь свободной волей делать это или не делать?

– Да, – кивнула менторша. – Но вы должны помнить, доминика, что свободной волей к добру и злу обладают только мужчины. Женщина со времен гибели Первой жены не имеет воли и во всем должна подчиняться мужчинам.

– Почему?

– Потому что она неразумна и склонна только ко злу и разрушению. Только мужчина может обуздать строптивый женский нрав. Лишь находясь во власти мужчины, женщина имеет ценность, ибо ей положено служить мужу и продолжать человеческий род до тех пор, пока Спящий не проснется.

– А когда Он проснется, Он… что? Что сделает?

– Об этом Первосвященник Спящего ничего не говорил. Однако многие искатели мудрости предполагают, что, пробудившись, Спящий уничтожит всё сущее, ибо на самом деле оно – лишь Его сон.

– Тогда зачем же Он всё творил?

– Мы не можем этого знать, доминика. Его пути и желания неисповедимы.

– Это очень глупо! – решительно сказала я. – Сначала сотворить, потом заснуть, а потом – проснуться и всё уничтожить! Так поступают только сопливые малолетки, когда лепят из глины домики, а через минуту уже ломают их!

– Пройдет время, и вы всё поймете, доминика.

– Вряд ли, – я покачала головой. – Мы сегодня еще будем заниматься Священной историей?

– Нет, доминика. Идемте на прогулку. Ваша матушка озабочена тем, что вы слишком много времени проводите в комнатах.

– Вот уж не поверю, – пробурчала я. – Моя мать меня почти не замечает. По-моему, ей все равно, разгуливаю ли я по замку или отправилась в виноградники.

– И тем не менее, – настояла менторша на своем.

Глава третья

Летом было много гроз. Ров, отделяющий кастильон от полей, несколько раз затапливало водой. Матушка приказывала золотарям вычищать ров, но едва приходил очередной ливень, как все повторялось. Из окна своей комнаты я с любопытством наблюдала за работой золотарей – дюжих мужланов в холщовых рубахах и штанах из рогожи. Они вычерпывали воду и нечистоты бадьями на длинных ручках и лили ее в огромные деревянные бочки, пахнущие так гнусно, что долетало даже до замковой галереи. Потом подводы с бочками отправлялись на деревенские огороды, так как считалось, что господская грязь помогает вырасти богатому урожаю. Я в это не верила, но стала брезговать овощами и зеленью, взятыми в деревне – кто знает, может их как раз удобряли нечистотами!

К слову сказать, подрастая, я стала болезненно брезгливой. Во время мытья я не позволяла ни одной служанке касаться моего тела или волос, свое белье и платья я тщательно осматривала и перетряхивала, чтобы не было пятен, дырок или блох. Я отказывалась есть, если обнаруживала, что мои приборы плохо вымыты или протерты сальным полотенцем. Специальной щеткой я вычищала грязь из-под ногтей, если ей удавалось туда забраться, что случалось редко, ибо я целыми днями носила перчатки. Мое общество составляла лишь менторша, которая была тоже чистоплотна до болезненной крайности. Она заставляла служанок по несколько раз на дню перемывать полы горячей водой со щелоком в принадлежащих мне комнатах. Кроме того, ей пришлось прекратить наши конные прогулки – меня начинало тошнить, едва я улавливала запах лошадиного пота и кожаных седел. И вообще я стала слишком чувствительна ко всякого рода запахам: они мучили меня с утра до вечера независимо от того, хороши или плохи они были. Я чувствовала кислый запах латунных скоб на дверях, пыльный аромат ковров и дубленой кожи переплетов в либратории, прогорклую вонь имбирного пива, которое обожали мои братья… Запах увядающих роз в покоях матери смешивался с запахами пудры, мускателя, камфары, старых платьев, благовоний и капель от головной боли. И даже не выходя на общую галерею, я могла точно определить, что готовит повариха: рагу из говядины, кроличье жаркое, кашу, пирог с яйцами или заливное из форели…

А еще мне казалось, что запахами обладает всё-всё на свете. Так, растущая луна пахла вербеной и сырой землей, а убывающая – жженым сахаром и тмином. Пруд возле виноградника пах тухлыми яйцами и древесным углем, поэтому ничто не могло заставить меня подойти к нему ближе, чем на десять шагов. Стены нашего кастильона источали густой и настойчивый запах мокрого дерна, плесени и ржавого железа… От одежды матушкиных приживалок исходил аромат мяты, апельсиновых корок и старинного серебра, а временами – тяжелая вонь горячей крови, пугающая меня. Домоправитель источал аромат корицы, крепленого вина и нечистых зубов, и я всегда могла сказать, посещал ли он ночью женщину – ибо после такой ночи от него шел гадкий животный дух, сходный с запахом из конюшни, и я не понимала, отчего на его лице в это время светилось удовольствие…

Вообще в то грозовое лето я стала проявлять большее любопытство к отношениям меж мужчиной и женщиной. Возможно, это было связано с тем, что в главах Священной истории, читаемой профессой, то и дело описывались многочисленные жены Первосвященника, служившие ему во время написания Либр и проповеди Веры. Професса на примере жизни этих жен говорила мне о том, что главное достоинство женщины заключается в ее беззаветном служении своему мужу.

– Но, професса, – лезла с вопросами я. – Моя мать стала вдовой, кому же она должна служить теперь?

– Она служит мессирам Франко и Фичино, доминика, – неизменно отвечала Люция.

– Мне так не кажется, – я недоверчиво поджимала губы и тотчас вспоминала, что привычка делать из губ тонкую ниточку есть у матери, а я не хотела ни в чем быть похожей на нее.

Когда грозы отступали, Агора шла со мной на прогулку и рассказывала о славной истории моего рода. Длинная вереница предков проходила перед моими глазами: прапрадед и основатель рода – кавальери Джанбатиста Азиттизи Мстительный, прадед – Лукас Азиттизи Кровавый, дед – Жеронимо Азиттизи Хладнокровный… Я видела их портреты в парадной гостиной замка – сплошь мрачные и суровые мужчины с длинными черными волосами и пронзительным взглядом. В парадной гостиной висел также наш герб, и я иногда пыталась разобрать, что же он означает.

Так вот, мы с Агорой гуляли, я слушала ее рассказы и лениво размышляла о том, почему пшеница пахнет вовсе не свежевыпеченным хлебом, а пылью и зноем, отчего в наших апельсиновых рощах пахнет мокрой землей и навозом, а не сладкими плодами… Эти размышления представлялись мне слишком детскими, и я не делилась с ними даже с Агорой. Я вообще не желала никому доверять то, что творится в моей голове.

Как-то в конце лета мы отправились в апельсиновую рощу, где деревенские парни и девушки собирали очередной урожай ярких и сладких плодов. Заметив нас, они ставили наземь корзины и кланялись мне. И вдруг – я увидела Ченцу!

Да, это несомненно была она – розовощекая, крепкая, плотная, с толстой черной косой, выбившейся из-под платка, в ярко-красном платье с короткими рукавами. Ее руки лоснились от апельсинового масла, на носу блестели капельки пота, подол фартука усеяли листики и веточки, но я безо всякой брезгливости бросилась к ней и крепко обняла:

– Ченца, как я рада тебя видеть!

– Моя маленькая госпожа! – воскликнула она. – Впрочем, ты уже не маленькая, вон как ты вытянулась!

Я прижала голову к ее груди и вдохнула знакомую смесь из ароматов теплой кожи, миткаля и анисового масла.

– Ах, Ченца, я ужасно скучаю по тебе, – молвила я. – Как ты поживаешь?

– Очень хорошо, маленькая госпожа, – она улыбнулась, и я увидела милые ямочки у нее на щеках. – А ты?

Тут я вспомнила про Агору.

– Это моя менторша, ее зовут Агора, – торопливо сказала я. – Она читает мне Священную историю, а также учит всем наукам, которые положено знать приличной девочке.

– Оно и видно, – вздохнула Ченца. – Совсем тебя уморили этими науками, ты такая бледненькая и худенькая, моя госпожа! Верно, болеешь?

– Вот еще! – надменно фыркнула Агора. – Доминика Норма – вполне здоровая и развитая девочка! И не всякой деревенщине об этом рассуждать!

– Ах, скузами, простите великодушно, професса, – поклонилась Ченца, имея язвительный огонек в глазах. – Просто душа болит видеть такого заморенного ребенка! Что тебе подают на обед, маленькая госпожа, уже, верно, не тушеных каплунов и не малину со взбитыми сливками, как ты любишь!

– Доминике вредно жирное, – отчеканила Люция. – А от молочной пищи у нее идет сыпь по телу.

– Моя бедная крошка! – всплеснула руками Ченца. – Это все оттого, что тебя рано отлучили от груди. Я могла бы кормить тебя еще год или даже два! Идем, пополдничаешь с нами, поешь деревенской еды!

– С удовольствием! – кивнула я, с ехидством наблюдая за тем, как вытягивается лицо моей строгой менторши.

Всё это было так неожиданно и чудесно! Плавящаяся от жары роща, пронизанная золотыми копьями солнечных лучей, смуглые лица и руки, неумолчный хохот, пение и разговоры, огромные корзины лоснящихся апельсинов – такой яркой смеси запахов, цветов и звуков мне еще не приходилось встречать!

Ченца развязала свою корзину, вытащила оттуда шаль и расстелила ее на траве под сенью апельсиновых ветвей. Мы уселись, и Ченца принялась выкладывать из корзины свой обед: завернутый в чистую тряпицу щедрый ломоть пшеничного хлеба, глиняную бутылочку с оливковым маслом, полкруга овечьего сыра, соль и две сушеные рыбины с тускло блестевшей чешуей. Запах от всего шел такой, что только держись, но я не испытывала ни малейшего неудобства, хотя дома за столом мне становилось дурно, если в овсяной каше оказывались комочки, а в процеженном бульоне плавали блестки жира, и он пах вареной куриной кожей!

Ченца вознесла благодарение Великому Спящему и попросила Агору, как самую старшую и почтенную, разрезать хлеб. Но та отказалась, говоря, что в присутствии госпожи (то есть, меня) она на это не решается. Смешная! Я-то понимала, что ей просто неприятно оказаться в глупом положении – вряд ли она даже умеет держать в руках нож! Я, вообще-то, тоже не умею, но не могу же я отказать своей кормилице!

Куски я нарезала косо и крупно, ведь я в первый раз это делала! Было ужасно приятно сознавать себя не просто сопливой малолеткой, но и девочкой, которую уважают.

Ченца полила мой ломоть маслом, положила сверху сыру, а сама принялась увлеченно грызть рыбину, поминутно задавая мне вопросы о моей жизни в кастильоне.

– Там ужасно скучно, – сказала я кормилице. – Целыми днями я только и делаю, что учу Священную историю и вышиваю для матушки гобелен. Ченца, неужели так и пройдет вся жизнь, в таких скучных делах?!

– Ах, милая детка, тут ничего уж не поделаешь! – развела руками Ченца. – Родилась ты женщиной – познай покорность, труды и болезни, такова воля Великого Спящего и Его Первосвященника. Ничего! Ты скоро превратишься в девушку, и к домине Катарине будут приезжать знатные джиоване – просить твоей руки. Выйдешь замуж, станешь госпожой в каком-нибудь почтенном доме, будешь рожать детей каждый год – вот и пройдет скука!

– Я не хочу замуж! – испугалась я. – Если все джиоване похожи на моих братцев, лучше оставаться незамужней!

– Это ты сейчас так говоришь, – улыбнулась Ченца, – Но когда в твоем сердце проснется весна, ты только и будешь ждать весточки от возлюбленного, каким бы он ни был! И с радостью наденешь свадебный венок, потому что никакая женщина не может жить одна, так задумано Великим Спящим! Я, хоть и почти старуха, – мне двадцать восемь лет, представь! – собираюсь снова замуж!

– Ты выходишь замуж? – я не могла поверить своим ушам. Мне казалось, что у Ченцы и без того прекрасная жизнь, на что ей еще и муж?

– Да, этой осенью, – беспечно молвила она. – Я выдержала положенный вдовам срок и решила – будь что будет, выйду за Констанцо Скинелли! Он давно на меня глаз положил, и то сказать – я работящая, никогда без дела не сижу, да и дом у меня полная чаша. А у него – ферма, долги за скот он кастильону выплатил еще в прошлом году, так что станем жить для себя и своих детей. Уж очень мне опять родить хочется – мой первый ребеночек родился мертвым, меня тогда и взяли кормилицей в замок…

– У тебя был ребенок? – ахнула я.

– Да, малютка вошел в этот мир, уже пребывая в мире другом, – вздохнула Ченца. – Повитуха вытягивала его из моего чрева щипцами и раздавила головку. Она, конечно, потом повинилась передо мной, но дитя-то не вернешь! Ох, как я тосковала первые недели, глядя на пустую колыбельку, волчицей выла, волосы на себе рвала! Но потом родилась ты, в замок потребовалась кормилица, и я успокоилась и воспряла духом, как только твой жадный ротик присосался к моей груди. Это были лучшие дни моей жизни, когда я кормила тебя!

– Для меня тоже, – тихо сказала я. – Почему ты никогда не говорила мне, что была замужем?

– Да потому, что мой тогдашний муженек не стоил и упоминания о нем! – Ченца рассмеялась. – Только и делал, что пил граппу да играл в кости! В постели от него толку было мало, дружок его редко поднимал голову…

– Какой дружок? – недоумевающе посмотрела на Ченцу я. – Твой муж брал в постель еще и своего дружка?

Ченца захохотала:

– Ох, детка, неужто ты не знаешь, что у каждого мужчины есть в штанах дружок, без которого мужчина – и не мужчина вовсе! Они называют его удом и чуть ли не с детства принимаются меж собой мериться – у кого длиннее? Когда мальчикам исполняется лет двенадцать, их уды начинают просить женщину, а поскольку ни одна женщина не глядит на таких сопляков, им приходится помогать себе собственной рукой.

– Я не понимаю, Ченца…

– Маленькая доминика, ты что, никогда не видела, как моются твои братья или мочатся мужики во дворе замка?! Никогда за ними не подглядывала?!

Менторша аж побелела:

– Высокородной девочке не следует заниматься подглядыванием за мужчинами, это непристойно! – прошипела она, уничтожающе глядя на Ченцу, но та только рукой махнула:

– Глупости! Кому, как не девочке, это знать, ведь ей предстоит выйти замуж и почувствовать боль первой ночи! Хорошо, когда мужчина – опытный любовник и имеет мощный уд, а ежели это какой-нибудь старый и потасканный компрадоре, у которого вместо уда рыболовный крючок? Молодая жена будет только страдать от его немощи и злости!

– Это гадкие разговоры! – взвизгнула професса. – Немедленно прекратите развращать доминику!

– Ченца меня не развращает, – твердо сказала я и, нахмурив брови, сурово посмотрела на менторшу. – Мне интересно ее слушать, а вы мешаете, професса!

– Доминика, мы должны идти обратно в замок! – стиснула кулаки Агора.

– Пэр фаворэ, идите, а я не тороплюсь, – нахально прищурилась я. – Я побуду с Ченцой, а потом она проводит меня к воротам.

– Я не могу вас оставить без присмотра! – взвилась менторша.

– Тогда сидите и не встревайте в наш разговор! Ешьте лучше маслины с сыром! Это приказ!

– Вы отвратительная и испорченная девочка, Норма, – обреченно молвила менторша и взяла маслину. – только моя снисходительность к вашим проступкам позволяет вам…

– Ой, да ладно! – махнула розовой ладошкой Ченца. – Вам, професса, небось, самой по душе такие разговоры! Тут ничего не поделаешь, мы так созданы. Мужики, как соберутся за кружечкой граппы, только и говорят, что о величине наших грудей да бедер. А почему бы нам не поболтать о том, какие у них…

Менторша фыркнула и расхохоталась, отчего ее лицо стало похоже на только что распустившийся цветок розовой мальвы:

– Покарай вас Спящий, Ченца, за такие глупости! Но уж вы тогда, доминика, не проболтайтесь матушке об этом разговоре!

– Само собой! – кивнула я.

А дальше я не могу передавать вам содержание нашего разговора, ибо оно таково, что даже записные сердцееды покраснеют от стыда. Ченца открыла для меня совершенно неизведанную землю отношений мужчины и женщины, ее грубоватая прямота в описании некоторых явлений и действий заставляла меня ежиться от восторга, что я посвящена в такую тайну. Что же касается менторши, то она сидела, приоткрыв рот и сверкая глазами так, что было ясно: для нее эта наука неизвестна так же, как и для меня.

Пообедав, мы помогли Ченце убрать остатки пира в корзину и прилегли подремать – палящие лучи солнца совсем сморили нас. Я и не заметила, как уснула, и сны мои были ярки и удивительны. Мне снились огромные стеклянные вазы разных форм, и в этих вазах пестрели цветы, которых я никогда не видела наяву. Мне снился их густой, пряный, сладкий и томящий аромат, почти осязаемый, как кисейная вуаль. А еще цветы шептали какие-то слова, но я не могла их разобрать. Это было обидно, я стала напрягать слух и поняла, что просыпаюсь.

И наяву я услышала шепот. Открыв глаза, я поняла, что в некотором отдалении от нас шепчутся вовсе не цветы, а Ченца и какой-то усатый высокий мужчина. Он крепко обнимал мою кормилицу и целовал ее шею, а она, раскрасневшаяся, тихо смеялась и расплетала косу, красиво выгнув спину. Мужчина подхватил ее на руки и унес вглубь рощи, туда, где сплетались ветки шиповника и ежевики. Я поняла, что жутко краснею, потому что после рассказа Ченцы мне было ясно – эта парочка отправилась в укромный уголок не ежевику собирать. И мне даже стало немного обидно, что вряд ли у меня будет любимый, с которым будет приятно целоваться и чувствовать, как он щекочет своими усами мою шею. Я еще совсем девчонка, и джиоване, которые приезжают к моим братьям поохотиться вместе, смотрят на меня, как на нудливую муху. Они ужасно пахнут потом, волосы на голове блестят от сала, а от башмаков идет такая вонь, что поневоле приходится зажимать нос платком, надушенным маслом жасмина! А когда я вырасту, матушка верней верного отдаст меня за какого-нибудь богатого старика, что готов взять девицу, у которой из приданого – дюжина одеял, два сундука белья, маленькая шкатулка с серебряными украшениями и вздорный норов. Я сама это мельком услышала, когда матушка болтала с приживалками. Мол, джиоване из хороших семей предпочитают дев богатых и знатных, а на такую как я, они и не посмотрят. Потому что я не только бесприданница, но и некрасива! Да! Матушка так и сказала, и услыхав это, я страстно захотела поджечь гобелен, который она вышивала семь лет – в отместку!

У меня даже сейчас защипало в глазах от досады, и я растолкала Агору, чтоб возвратиться в замок.

– Ох, доминика Норма, светило идет на вечер, нам пора возвращаться! – всполошилась она. – Матушка вас хватится.

– Это сомнительно, – молвила я. – Матушка редко обо мне вспоминает.

– Вы напрасно так непочтительно относитесь к госпоже Катарине, – примирительно сказала Агора. – Она по-своему любит вас. Просто сейчас ей хватает забот с вашими братьями…

– О, да, – протянула я. – Особенно, когда Франко проигрывает в кости очередной алмаз из родовой сокровищницы, а Фичино всю седмицу пьянствует с какими-то мордоворотами из соседних поместий.

…Мы были уже на мосту, когда я увидела, как из ворот замка выметнулся нам навстречу всадник на гнедом коне. Он взял в галоп, и мы едва успели отшатнуться к деревянным перилам моста, чтоб он не сшиб нас с ног.

– Идиотто! – заорала я ему вслед. – Чтоб тебе башку снесло, негодяй! Не видишь, куда прешь!

Он, конечно, этого не услышал. Я повернулась к менторше.

– Професса, вы видели, кто это был?

– Да, – кивнула она. – Это грум вашего старшего брата.

– Мигеле?! Ну, я ему оторву уши, когда он вернется! В башмаки набью дерьма из уборной!

– Уймитесь, доминика. Наверняка у Мигеле есть веские причины так спешить. Поскольку мессире Франко сейчас гостит у своего комбатанта Транкилло, я думаю, что грум послан, дабы срочно вернуть его в кастильон. Вероятно, мессире Франко понадобился вашей матушке…

– Хм, – только и сказала я.

А в замке творилось Спящий знает что! Была отперта парадная зала, и полдюжины поломоек скоблили в ней и без того чистый гранитный пол. По галерее носились служанки со стопками постельного белья, скатертей, салфеток и занавесок. Везде стояли бронзовые жаровни, в которых тлели шарики душистых смол. У меня даже голова закружилась: таким неожиданным было это нападение запахов на мой нос. Проходя вслед за менторшей мимо дверей, ведущих в кухни, я уловила ароматы фаршированных фазанов, тушеного мяса, пирогов, жареных зайцев и уток, сливового мармелада, рубленого укропа, тмина, чеснока, квашеных яблок и еще тысячу соблазнительных мучителей для желудка. Даже есть захотелось, хотя не так давно мы пообедали с Ченцей!

– Похоже, готовится торжественный ужин, – полувопросительно поглядела я на менторшу. Она кивнула. – Уж не сам ли король Альфонсо Светоносный решил заехать в гости?

– Идемте в покои, доминика, – чопорно молвила Агора, тем давая понять, что строить дальнейшие догадки бессмысленно.

В моей опочивальне меня ждала младшая служанка и дубовая ванна с горячей водой.

– Доминика, ваша матушка велела вам спешно привести себя в порядок, – поклонилась мне девчонка.

– С чего это? Кто приезжает в замок?

– Простите, доминика, я не имею чести знать, – прошептала девчонка.

– Лжешь ты все, – проворчала я, раздеваясь. – Нет, не трогай мою шнуровку, я сама! У тебя руки пахнут какой-то гадостью!

– Я их мыла с лимонным соком, доминика!

– Рассказывай, – сбросив одежду, я с наслаждением погрузилась в горячую воду, от которой шел мягкий аромат кедрового масла, вербены и роз. Я расплела волосы, позволила служанке поливать их из кувшина водой с апельсиновым соком, сама же набрала из стоящей рядом миски немного вареного мыльного корня и принялась намыливаться. Иногда я позволяла себе даже подремать в остывающей воде, но, похоже, сегодня это не удастся – моя менторша уже раза три постучала в дверь и напомнила, что мне надобно поторапливаться.

Тщательно вытершись и высушив волосы перед огнем камина, я велела подавать одежду и удивилась, когда девчонка разложила передо мной атласное платье персикового цвета, затканное серебряными нитями и жемчугом. К платью прилагался новый корсет и великолепная накидка-роккетта из ослепительно белых кружев. Я даже представить не могла, как надену и не испорчу все это великолепие, ибо вообще-то одежда на мне просто горела, но тут ворвалась професса и принялась резво мне помогать одеваться, ворча, что в жизни не видала подобных копуш и распустёх. Поставив меня перед зеркалом, она сделала мне изящную прическу, приколола к волосам роккетту, оглядела с ног до головы и сказала:

– Идемте, доминика, и не вздумайте вести себя как деревенская дурочка!

Я только хмыкнула.

Мы миновали общую галерею и спустились в парадную залу. Я ахнула: полы были устелены драгоценными коврами, которые отец (да помилует его Спящий!) давно привез из жаркой страны Хургистан. На моей памяти это второй случай, когда расстелили ковры; первый был связан с приездом свекора моей матери, кавальери Монстрато Азиттизи. Так кого ждут сейчас?

А сколько свечей! Похоже, все серебряные подсвечники достали из кладовых и поставили не только по всей длине огромного стола, но и вдоль стен, чтоб не осталось ни одного темного уголка. Главный стол – для мужчин – был накрыт старинной парчовой скатертью и сверкал множеством золотых приборов: тарелок, кубков, блюд, ваз, из которых свешивались сочные виноградные кисти и блестели алыми боками яблоки. Женский стол выглядел скромнее: скатерть была бархатная, а приборы из серебра. Кресла на специальных возвышениях стояли во главе обоих столов: за мужским в него сядет Франко, а за женским – матушка. Или не так?