Текст книги "Пастырь добрый"

Человеку на пороге было не до смеха, это виделось в каждой черте лица, слабо освещенного свечой в его руке, и на не сумевший удержаться обреченный вздох Курт лишь развел руками, решив всяческие объяснения отложить на потом. Оставив стража у входной двери и отстранив хозяина плечом, он решительным шагом двинулся внутрь дома, заглядывая из комнаты в комнату, натыкаясь в каждой из них то на женский, то на детский испуганный вскрик, понимая, как его поведение выглядит со стороны, и стараясь не замечать следящего за ним укоряющего взгляда. Пересчитав обитателей дома и удостоверясь, что второго выхода нет, а окна заставлены и не могут быть открыты неслышно, Курт развернулся к хозяину дома, пытаясь смотреть ему в глаза невозмутимо и говорить сдержанно, тщательно отмеряя жесткость в голосе.

– Не стану говорить «доброго вечера», господин ювелир, – произнес он, слыша суетливые шаги в одной из комнат, – и попрошу вас и вашу семью… всю семью одеться и следовать за мной.

– Всю? – уточнил тот, и где-то за тенью привычного испуга в черных глазах мелькнуло нечто, напоминающее злость; Курт кивнул:

– Да, и поскорее.

– А могу ли я осведомиться у майстера инквизитора, что мы сделали? – едва сдерживая заметно дрожащий голос, поинтересовался хозяин дома, и он поморщился:

– Занятная постановка вопроса… Пока – ничего. Остальное позже; прошу вас снова – поторопитесь. И велите своим женщинам успокоить детей; если по дороге к Друденхаусу они привлекут хоть чье-то внимание неуместным писком, плачем или жалобой, худо будет всем, и вашим единоплеменникам в первую очередь.

Ювелир стоял неподвижно еще мгновение, глядя на ночного гостя со сложной смесью хорошо скрытого раздражения, опаски и покорности; наконец, развернувшись к двери одной из комнат, тихо, едва слышно, буркнул:

– В этом не сомневаюсь…

– Что? – повысил голос Курт, и тот обернулся на ходу, изобразив улыбку, полную добропорядочности, почтения и крайнего послушания:

– Ничего.

Майстер инквизитор нахмурился, более для того, чтобы удержать наползающую на губы усмешку, но темы развивать не стал.

Нельзя сказать, чтоб ощущения и мысли этого человека были ему не понятны и не вызывали сочувствия, однако сейчас Курт в который уж раз возблагодарил судьбу за то, какая репутация сложилась у ведомства, к коему его угораздило принадлежать; не останься в людских душах (а особенно – в душах определенных людей) этого страха, и многое, очень многое стало бы попросту невозможным. Сейчас же он мог себе позволить экономить время, лишь только сказав несколько слов, избегнув пространных пояснений, убеждений и просьб; вместо постоянного опасения, что свидетель скроется или изменит свое мнение под давлением сородичей, друзей или преступника (или же будет попросту устранен), он мог запереть этого свидетеля в камере под надзором – и, что бы там ни думал его подопечный, угрызений совести по этому поводу не испытывая: временные неудобства кого угодно стоили того, чтобы убийца был наказан, а преступление отмщено или предупреждено. После можно будет и принести извинения, и разъяснить детали – при крайней необходимости…

Из-за двери самой дальней комнаты донесся приглушенный детский плач, испуганное «ш-ш!», и он поморщился, лишь только вообразив себе реакцию начальства на все происходящее.

Глава 11

– Младенец полугода от роду, истеричная дура, мальчишка восьми лет, две девки неполных двадцати и старуха, кажется, видевшая еще Моисея лично, – наверняка это его прабабка, прости Господи. – Керн бросил на подчиненных тяжелый взгляд, переводя глаза с одного на другого, и холодно поинтересовался: – Я ошибусь, если предположу, что это идея Гессе – подойти к делу столь досконально?

– Вы сами одобрили это, – возразил Курт твердо. – У меня лежит письменное разрешение, подписанное…

– Когда ты получал мое дозволение, ты не счел необходимым сообщить, что для обретения свидетеля решил превратить Друденхаус в богадельню. И я забыл упомянуть еще двоих, коих привели ранее. Чего ты теперь от меня попросишь?

– Постановления на аресты, как намеревался. В нашей части города – мясники…

– И тоже с семьями?

– А если вся семейка – соучастники? – довольно резко отозвался Курт. – Сколько раз такое бывало в истории Конгрегации, вам ли не знать. Также – подмастерья, старшие сторожа боен. В еврейском квартале все сложнее. Первый, кто нам нужен: шойхет; это тот, кто собственно режет животных. Второе… – на мгновение он запнулся, припоминая, – второе – машгиах; эксперт по разделке туш, также имеет доступ к их бойне. Кроме него, есть еще один, менакер – тоже в некотором роде специалист по разделке; вынимает седалищный нерв из бедер. Это как-то связано с Иаковом, раненым ангелом в бедро…

– Я бы историко-культурные экскурсы предпочел оставить, – оборвал его Керн. – Это все? Уверен, что твой свидетель ничего не утаил?

– Клянется, что рассказал обо всех; думаю, побожился б, если б мог. Кроме того, дабы сравнить показания, прочие члены семьи также были опрошены – по раздельности; Густав допросил упомянутую вами ровесницу пророка и сестер ювелира, Дитрих – его жену, Бруно поговорил с мальчишкой…

– С каких это пор имущество Конгрегации получило право на проведение допросов? – нахмурился Керн; Курт скривился:

– С каких это пор вас начали заботить протокольные тонкости?

– Но-но! – одернул обер-инквизитор, сдвинув брови еще круче, скосясь на то, как Бруно в дальнем углу покривил в усмешке плотно стиснутые губы. – Не борзей… Итак, это все?

– Все… Нет, – спохватился Курт, встряхнув головой, силясь отогнать сон, одолевающий теперь уже неотступно. – Еще их сторожа́; этих трое. Вот теперь все.

– «Все», – передразнил его Керн и изможденно вздохнул. – Господи; Гессе, ты хоть соображаешь, что в Друденхаусе попросту камер на всех них не хватит?

Курт неопределенно повел головой, то ли кивнув, то ли попросту размяв усталые мышцы шеи, и предложил, уже не столь твердо, как всего мгновение назад:

– Ювелира с семьей можно отпустить; все, что нам было необходимо, мы выяснили, он более не нужен, да и в секретности утром уже не станет нужды – весь город будет в курсе…

– Охраны на всех тоже не хватит, – тихо заметил Ланц. – Если впрямь брать всех вышеперечисленных, придется их сортировать по группам, несколько в одной камере. И уж точно мы будем вынуждены просить у бюргермайстера солдат для охраны Друденхауса.

– А сами будем надзирать за солдатами, – хмыкнул Бруно из своего угла. – Солдаты-то ведь, ваши инквизиторства, это все те же горожане; кто вам сказал, что они ревностно возьмутся за дело, ограждая сородичей Иуды от справедливого гнева честных христиан? Или вас, заступников богомерзких евреев, оберегать от того же? У них, у большинства, родня в Кёльне, мамы-папы, сестры-братья, жены et cetera[78]78
  «и тому подобное», «и так далее» (лат.).


[Закрыть]; все они в том же котле варятся. Довольно скоро решат присоединиться ко всеобщему праведному гневу… Мы, – он кивнул в сторону помрачневшего Курта, – с ним подобное уже видели; и чем это кончилось?

– На откровенный бунт не отважатся, – не особенно убежденно отозвался Райзе. – А там уж наше дело – найти средь всей этой оравы, что мы задержим, виновного поскорее.

– И еще кое-что, – добавил Курт осторожно, видя, как во взгляде начальствующего, и без того почти обреченном, начало проступать тихое отчаяние. – Я осведомился у ювелира – нет ли в их традиции чего-либо, связанного с двенадцатилетним возрастом…

– Я так понимаю, есть, – отметил Керн кисло, – иначе б ты не заговорил об этом. Так?

– Вроде того, Вальтер. Тринадцать. В этом возрасте еврейский мальчик «вступает во взрослую жизнь», как мне было сказано; называется эта штука бар-мицва. Однако ж, как я уже упомянул в беседе с нашим экспертом – и убежден, что вы со мною согласитесь, – в нашем случае иудейскими кознями не пахнет.

– Кстати, куда ты девал этого… умельца?

– Спит, – с нескрываемой завистью отозвался Курт. – В его практике это первая серьезная работа, посему из сил выбился совершенно. Я, к слову, велел ему Кёльна не покидать – кто знает, быть может, он нам еще на что сгодится.

– «Он велел»… – фыркнул обер-инквизитор недовольно. – Ну, и Бог с ним; объяснись-ка, отчего ты полностью исключаешь участие в происходящем той части города?

– Полностью в нашем деле исключать нельзя ничего и никого, однако… Сами-то вы неужто не видите, как все это… по-нашему? Ответьте правдиво, вам за все время вашей службы попадались подлинные дела с евреями-потрошителями и поедателями христианских младенцев?

– Всяко бывало, – откликнулся Керн коротко. – Эмоции в сторону, Гессе; дай мне факты.

– Факты, – кивнул он, – в том, что наши убитые – одиннадцатилетки. Если это впрямь имеет значимость, если мы правы… Их же точка отсчета – тринадцать лет; если б это было делом рук иудейских малефиков, они резали бы двенадцатилетних. Кроме того, у нас из троих зарезанных двое – девчонки; у них речь идет лишь о мальчиках. Факт принимается?

– Еще.

– Еще – положение, в котором оказался Друденхаус; ни одному из этого избранного народа не выгодно наше падение: в последнее время именно мы их первейшее прибежище.

– Совесть терзает – прошлые грешки искупаете, – чуть слышно пробурчал подопечный, и Керн завел глаза к потолку:

– Господи Всевышний, за что Ты их на мою голову…

– И еще одно: детальности моей биографии никому из них известны быть не могут. И подноготная старых кварталов – тоже; вообразите себе еврея в «Кревинкеле». Да хозяина удар хватит…

– Лично являться не обязательно, – заметил обер-инквизитор; Курт кивнул:

– Разумеется. Но в еврейской версии множество натяжек; и вообще – все наши выводы упираются не в них, а сами знаете, в кого. Предлагаю не терять времени на разговоры, брать перечисленных мной и работать с ними. Допросить и обыскать их жилища.

– Замечу, что надлежит провести и обыски на бойнях, – вздохнул Ланц тяжко, – хотя я не воображаю, что там искать. Пятна крови в нашем деле не улика. Улика в некотором роде – ключ в чьем-то еще владении, кроме старшего сторожа.

– Не уверен, – возразил Курт, с немыслимым усилием подавив зевок. – Пятна крови, ты сказал; так вот, со слов ювелира, иудейская бойня после каждого употребления отмывается дочиста – как я понял, после этого с пола есть можно, в значении едва ль не дословном, посему именно кровавое пятно там и будет выглядеть подозрительно. Но, кстати скажу, если б в месте, где режут скот и разделывают мясо, кто-то сдуру заколол человека (любого, заметьте, вероисповедания), место это стало бы нечистым, а следовательно – к использованию по назначению не годным. Вот вам еще одна причина к тому, чтоб исключить жителя еврейской стороны из подозреваемых. Это первое. Secundo. Potestas clavium[79]79
  Обладание ключами (обыкновенно упоминается в смысле «ключи от Царствия Небесного» во владении ап. Петра) (лат.).


[Закрыть], так сказать, тем, кто ими владеть не должен, тоже не говорит о принадлежности владельца к нашим таинственным убийцам. Уверен, что копия ключа есть у кого-то из подмастерьев, и не у одного.

– Откуда такая убежденность? – уточнил Керн, и Курт усмехнулся, кивнув в окно, куда-то вдаль, где простерлись полупустые улицы старых кварталов:

– Как полагаете, держатель «Кревинкеля» мясо закупает на рынках Кёльна?.. Да и сами мои бывшие приятели, помнится, не пренебрегали столь простым способом добыть пропитание. Если часть мяса остается на ночь, если правильно обратиться к одному из подмастерьев, что сторожат бойню, за хорошую для обеих сторон цену можно выпросить себе вырезку; кто заметит пропажу маленького кусочка? Существенно дешевле, чем в лавке, а подмастерью и то хорошо. И все довольны… Посему я бы хотел просить у вас разрешения, Вальтер, посетить «Кревинкель» снова. Поинтересуюсь у хозяина, кто сбывает ему мясо, да и Финк, полагаю, назовет мне пару имен.

– Если он их вспомнит, имена, – пробормотал тот недовольно. – Всякий раз, как ты там, у меня случается удар; ты меня до могилы желаешь довести?

– Да бросьте, – улыбнулся Курт примирительно. – Ничего со мной не случится, и уж не в Знаке причина – я там почти свой. Думаю, найду даже парочку человек, готовых за меня и в драку; воровское братство – святое дело…

– Не кощунствуй, – осадил его Керн и договорил уже чуть спокойнее и почти просительно: – И не зарывайся там.

– Как вести себя в подобных местах, знаю лучше вашего, – огрызнулся Курт и продолжил, не дав начальству вновь возмутиться нарушением субординации: – Если я узнаю, кто из подмастерьев замешан в связях с кёльнским ворьем, мы будем знать с большей точностью, в чьих руках ключ от бойни не является неоспоримой уликой, доказывающей его причастность к убийствам. И – еще кое-что. Густав, это уж к тебе.

Райзе, начавший было клевать носом, вздрогнул, распрямившись, и удивленно округлил глаза, переводя вопросительный взгляд с младшего сослуживца на Керна.

– А что я? – уточнил он наконец.

– Подмастерья парни небогатые, но молодые, – пояснил Курт с глумливой усмешкой. – И запросы у них, как у нормальных молодых парней; оно ведь от недостатка денег меньше не зудит… Уверен, что местные… гм… девицы нет-нет, да и заворачивают ночью к стенам этого чревоугодного заведения по-скорому срубить на ужин кусочек-другой; работы на минуту, а удовольствия полная сковорода. Если я не ошибаюсь, Густав, у тебя с упомянутыми подмастерьями имеется, выразимся так благопристойно, несколько общих знакомых. Я ведь не ошибаюсь?

Сослуживец ответил не сразу; пряча глаза от Керна, передернул плечами, для чего-то поправив и без того идеально сидящий ремень с оружием, и, наконец, недовольно отозвался:

– Не знаю, подробностями никогда не интересовался.

– Так поинтересуйся теперь; Бог даст, воспользоваться допросной по ее прямому назначению тебе не доведется, и твои подружки будут говорить откровенно, сраженные исключительно лишь твоим обаянием. Или, на крайний случай, все обойдется демонстрацией орудия пытки, как думаешь?

– Довольно, – оборвал Керн, и он умолк, исподтишка состроив сослуживцу пошлую мину. – И, коли уж зашел об этом разговор, Густав, хочу заметить, что даже моей долготерпеливости есть пределы. Хотя бы сделай вид, что пытаешься это утаить! Я говорю уже не о том, что о тебе судачат в городе, я лишь напомню тебе, что ты вводишь в стены Друденхауса посторонних, что в прах развеивает малейшие представления о безопасности!

– Вальтер, да брось ты, – неловко улыбнулся Райзе. – Что такого потаенного они могут увидеть? О чем могут проболтаться? О порядке расположения орудий на стене?

– А исполнитель после жалуется, что плети ломаются…

– Гессе! – рявкнул Керн, ахнув по столу ладонью, и он сбросил с лица улыбку, нарочито смиренно потупясь. – Господи Иисусе, что за сброд под моим началом…

– Лучший в Германии, – сквозь неудержимую ухмылку тихо пробормотал Бруно и, наткнувшись на полыхающий взор майстера обер-инквизитора, осекся.

– Я сказал – довольно, – сквозь зубы процедил тот. – В Кёльне дети мрут, как мухи, а вам все шутки. Возвратите свои мозги к делу.

– К делу?.. – вдруг проронил подопечный теперь уж столь серьезно, что Керн нахмурился. – Майстер Райзе, а щуплых блондинок среди ваших безопасных подруг не попадалось?

Тишина упала разом, накрыв небольшую комнатушку, точно огромное плотное одеяло. Тот выпрямился, на миг словно бы остекленев, и во взгляде промелькнула растерянность, замешанная на внезапном испуге.

– Густав? – чуть слышно окликнул его Курт.

– Да чтоб вас всех! – выдохнул Райзе со злостью и встряхнул головой, отгоняя овладевшее им оцепенение. – Нет! Я бы первым делом об этом вспомнил, будь нечто похожее среди моих… Да кто я, по-вашему, – приходской священник в престарелости?!

– Надеюсь, ты сам еще помнишь, – хмуро отозвался Керн, – кто ты такой; посему – вот мое слово: довольно, Густав. Твоя личная жизнь есть не мое дело, но порога Друденхауса ни одна живая душа, если то не свидетель или арестованный, более не переступит. Есть ли соглядатаи среди тех, кто уже у нас побывал, нет ли – не знаю, но… Тут я сам виноват, старый дурак, в голову даже не пришло… И – я надеюсь, ты следишь за тем, что болтаешь в порыве страстей?

– Вальтер!

– Я говорю без шуток.

– Теперь обвинять меня во всех смертных грехах разом?

– Specta[80]80
  Specta, / quid agas, et cave, ne in errorem inducaris / – Смотри, /что делаешь, и берегись, чтобы не оступиться/ (лат.); здесь – «смотри мне!»…


[Закрыть], Густав, – коротко подытожил Керн, отгородясь от него ладонью. – А теперь по делу. Гессе, дозволение на аресты у тебя есть. Разрешаю также посетить твой гадюшник, но если ты вновь там завязнешь до утра, я тебя самого запру в камеру – будешь работать оттуда. Ясна моя мысль?

– Ясна, как летнее небо.

– Надеюсь. Теперь – Дитрих: займешься арестами. Густав – ты тоже. Как вы будете рассовывать всю эту ораву по камерам – я не знаю; советую подойти к этому вдумчиво с точки зрения безопасности дела.

– Уж не дети, – отозвался Ланц обиженно; обер-инквизитор кивнул:

– Работайте. Хоффмайер, теперь ты.

Тот удивленно вскинул голову, глядя на Керна с откровенной растерянностью, и осторожно переспросил:

– Я?

– Ты, – подтвердил Керн серьезно. – Направишься к бюргермайстеру.

– Так для этого курьеры есть, – возразил Бруно неуверенно; обер-инквизитор поморщился, отмахнувшись:

– Курьеры тоже будут заняты – у нас надзирающих за камерами явная недостача, как ты уже слышал. Это первая причина; вторая – бюргермайстер, как и все в Кёльне, знает, кто ты такой, знает о том, что ты состоишь на должности помощника инквизитора…

– Все об этом знают, кроме святомакарьевского ректората, – буркнул подопечный с привычным уже недовольством. – Не желают отпустить – уж хоть жалованье б платили соответственное…

– Бюргермайстер, – повысил голос Керн, и он умолк, – тоже знает об этом. Если мою просьбу одолжить солдат и подготовить оцепление еврейского квартала передаст обычный курьер, боюсь, это не будет воспринято с нужной серьезностью, а вот если явишься ты – это уже будет выглядеть куда солидней. К тому же, в отличие от курьера, ты сможешь ответить на некоторые вопросы, каковые у Хальтера неминуемо возникнут; из действующих же следователей, как ты сам понимаешь, разъезжать с визитами ни у кого времени нет.

– Не по чину мне подобная вольность, – возразил Бруно решительно. – Я ляпну что-нибудь не то, и…

– Ты уже многое делал, что тебе не по чину, ничего. А что тебе дозволено будет «ляпать» – расскажу, когда поедешь в ратушу. Возражений не принимается, Хоффмайер, свой хлеб надо отрабатывать.

– Еще б кусочек маслица к этому хлебу…

– А теперь – всем. – Керн обвел глазами подчиненных, глядя на каждого подолгу, требовательно, выговаривая слова негромко и отчетливо: – Ритуальность убийств полагается доказанной. Совершались они, как верно заметили эксперт и Гессе, раз в три ночи; стало быть, традиционная «тройка» имеет значимость в этом деле. Можно было б расслабиться и решить, что до следующей смерти у нас довольно времени – еще два дня! – но. Но – убитых трое. Все понимают, что это может означать?

– Они закончили, – понуро отозвался Ланц.

– Верно. И это тоже можно почитать бесспорным. Что может начаться теперь, никто из нас не знает и предположить не возьмется, мы не знаем, что это будет или кто, где, когда, днем или ночью, как это выразится. Посему остаток этой ночи каждым должен быть использован с толком. Утром мы можем увидеть как мирно сопящий в подушку город, так и Армагеддон на соборной площади Кёльна.

* * *

Армагеддон на соборной площади не возник – вместо этого он небольшими порциями распространился по всему городу.

Арестов, подобных прокатившимся по Кёльну этой ночью, не было здесь за всю его историю; никогда еще Инквизиция, даже в самые страшные времена, не брала под стражу стольких горожан разом. На выставленные у «правоверных» боен посты кёльнцы почти не обратили внимания, зато, как ветер, разнеслась весть о том, что солдаты стерегут опечатанную бойню в еврейском квартале, а в Друденхаус посажены «иудейские мясники». Сочетание этих слов стало бранным за каких-то пару часов, накрепко склеившись с воспоминаниями о истерзанных детских телах. Агенты Друденхауса выбивались из сил, полагая все возможности своей выдумки и красноречия на то, чтобы остудить умы горожан; делать это, не вызывая подозрений излишне назойливыми призывами успокоиться и разойтись, становилось все труднее час от часу, и в конце концов Райзе, в чьем ведении была работа с агентами, вынужден был отдать распоряжение если и не свернуть их деятельность, то, по крайней мере, чуть сбавить активность.

Курт, явившись этой ночью в «Кревинкель», на сей раз не стал делать вид, что заглянул просто так; с порога отыскав Финка взглядом, он, не ходя вокруг да около, оттащил старого приятеля к стойке и, не обращая внимания на тяжелый корящий взгляд хозяина, потребовал ответа от обоих – тут же и незамедлительно. Неведомо, что возымело действие, тон ли его голоса, севшего от беготни по холодным осенним улицам, выражение ли его лица, осунувшегося и, кажется, даже не побледневшего, а посеревшего за последние двое бессонных суток, но требуемая информация была получена тотчас и без препирательств. Выяснив имена двоих подмастерьев, подрабатывающих продажей хозяйского добра, Курт возвратился в Друденхаус, обнаружив там тихую панику: Ланц, проявляя чудеса изобретательности, пытался растолкать по немногочисленным, вопреки мнению большинства горожан, камерам все прибывающих арестованных и членов их семей, силясь на глаз определить, кто из них наименее опасен и подозрителен и может быть помещен не в одиночное заключение. В конце концов, к делу распределения гостей были привлечены даже комнаты общежития в новой башне, куда заперли младших детей да полуслепого и напрочь глухого старикана, отца одного из мясников.

Райзе от встреч со своими свидетельницами возвратился не скоро; выглядел он утомленным и немного злым – кажется, в отличие от населения старых кварталов, его источники согласились на откровенную беседу лишь после некоторых уговоров. Судя по принесенным им сведениям, кроме двоих, чьи имена уже были известны Курту, прочие подмастерья отличались отменной честностью. Либо же им попросту не посчастливилось получить выгодное предложение, поступившее их более везучим собратьям.

Допросы начались тут же, едва лишь чуть затихла суматоха с заполнением камер и комнат; Томас Штойперт был безжалостно разбужен и также приставлен к делу – по причине полной неспособности к дознавательской работе все, чем он мог помочь, это принять участие в обысках. Сия наука также не являлась преимущественной на особых курсах, но людей недоставало столь катастрофически, что даже такая помощь была кстати.

На вдумчивое, неспешное проведение бесед времени не было; минуты убегали стремительно, не оставляя возможности действовать в излюбленном духе майстера инквизитора Гессе, то есть, уделяя каждому задержанному по полчаса, растекаясь мыслью по теме, не столько слушая, сколько говоря, пытаясь отыскать слабину, на которую следует давить, не по словам допрашиваемого, а по его реакции на слова следователя. Разумеется, все это делалось и сейчас, однако словно бы как-то на ходу, и Курт не раз напомнил себе всадника, прямо с седла норовившего подобрать с земли мелкие монетки, рассеянные в траве, пуская при этом коня вскачь. Когда поздний октябрьский рассвет, холодный и пасмурный, начал исподволь осветлять небо, люди, голоса и слова слились в его рассудке воедино, образовав сложноделимый ком образов и звуков; лишь сегодня, впервые за время своей службы под началом Вальтера Керна, он оценил всю полезность его неизменных требований отчетов и протоколов, составленных письменно: если бы не записи имен, вопросов и ответов, к утру Курт попросту забыл бы уже, с кем он говорил, кого еще даже не видел, какие вопросы задавал и что ему на оные вопросы было отвечено…

Когда же ранним утром на пороге Друденхауса вновь возник отпущенный этой ночью ювелир в сопровождении всего своего семейства, он даже не смог ничего сказать, лишь, застонав, схватился за голову и обессилено привалился к стене, глядя на нежданного гостя, как на истязателя. В течение следующего часа в башни, навевающие некогда панический ужас на все население еврейского квартала, явились еще несколько его жителей, тоже с семьями и даже с вещами; открыто предлагать мзду никто из них не решался, однако в словах и взглядах сквозила такая недвусмысленность, что, приди в голову дознавателям воспользоваться столь щедрой благодарностью – и по окончании всего происходящего можно было бы смело надеяться скупить половину их квартала.

Около восьмого часа утра население иудейской части города прибывать перестало – то ли все прочие не надеялись спрятаться за каменные стены Друденхауса, то ли сомневались в гостеприимстве инквизиторов, то ли не пожелали оставлять все то, что было нажито непосильным трудом, то ли попросту не могли уже прорваться сквозь окружение магистратских солдат и редкие, но настырные кучки горожан, бродящих у границ квартала, точно коты у клетки с соловьями. Перед тем, как выслать людей на оцепление, бюргермайстер, если верить его словам, провел с оными долгую, задушевную воспитательную беседу, разъяснив подробно и детально, что будет с каждым из тех, кто вздумает оставить пост, вступить с горожанами в разговоры, пропустить мимо себя кого-либо из них или, не приведи Всевышний, поддаться на их провокации и сделать внутрь квартала хотя бы один-единственный шаг с намерениями, не предусмотренными уставом и личным приказом господина бюргермайстера. Со слов Бруно, чьими устами Друденхаусу был передан сей обет, постыдная порка и лишение оружия были наименьшим из воздаяний, обещанных кёльнским воителям.

Город этим холодным октябрьским утром медленно, но неотвратимо раскалялся, и Курт отчасти был даже рад тому, что за допросами и беготней по этажам не имеет времени и возможности услышать, что рассказывают майстеру обер-инквизитору изредка появляющиеся агенты. Сейчас от услышанного стало бы лишь еще тоскливее, ибо в сложившемся положении от него почти ничего не зависело. Не зависело – потому что никакие слова и доводы не заставят толпу разойтись, перестать желать того, что ей желается; как это бывает, он уже познал однажды на собственной шкуре в самом что ни на есть буквальном значении. Почти не зависело – потому что, все-таки, в его власти было разрешить ситуацию, правда, для этого надо было в предельно сжатые сроки найти и предъявить горожанам если и не виновника минувших несчастий, то для начала хотя бы пособника. И в очередной раз сбегая через две ступеньки с третьего этажа башни, Курт подумал о том, как человек непостоянен, бессмыслен и, по большему счету, немногим отличается от тех коров, чью смерть приезжий эксперт столь легко спутал с людской. Нового в этой мысли, бесспорно, не было ничего, однако сейчас майстер инквизитор Гессе не соглашался с прочтенным в умной книге афоризмом, а вывел эту идею сам, применительно ко всему происходящему. Во времена, когда Инквизиция хватала ближайшего удобного подозреваемого, который в те поры именовался сразу же и без мудрствия обвиняемым, в умах человеческих бродила мысль о том, как «эти живодеры» беспощадны, беспринципны и жестокосердны; теперь же, когда дознание проводится как до́лжно, когда расследование длится дни и недели, дабы отыскать подлинного виновника объявленных злодеяний – все те же люди, не думая о доказательствах, доводах и вообще о здравом рассудке, готовы порвать в клочья первого, кто подвернется им под руку. И самое мерзостное заключается в том, что после, когда неверность их действий станет явной, бесспорной, очевидной даже самым исступленным зазывалам из этой толпы – и тогда ни в одном из них не проскользнет ни тени не то чтоб раскаяния, а и простого мимолетного сожаления, а приди в голову магистрату арестовать и наказать виновных в беспорядках, бюргермайстер тут же будет поставлен на одну доску с Сатаной, Пилатом и древним змием.

Пилат, надо думать, в подобной ситуации мелочиться не стал бы, с недоброй усмешкой подумал Курт, остановясь на площадке лестницы второго этажа и переводя дыхание. Тот, нимало не сомневаясь, попросту махнул бы рукой, и закованные в медь парни быстро разъяснили бы не в меру деятельному населению, что есть такое «законопослушание» и «уважение к властям»…

– Гессе!

От звука голоса, прервавшего его невеселые рассуждения, Курт поморщился: когда Ланц обращался к нему так, это означало, что происходит нечто, что ему не нравится, а главное – не понравится и его младшему сослуживцу.

– Господи, что еще… – тоскливо выговорил Курт, обернувшись на оклик, и недовольно вздохнул. – Дитрих, только быстро. Что приключилось?

Ланц приблизился неспешно, проигнорировав его пожелание, и заговорил не сразу, глядя мимо его лица и подбирая слова опасливо, точно мог ими порезаться.

– Только что от Керна вышел Штефан Мозер, – произнес он неспешно, и Курт покривился.

– Боже, он уже и до старика добрался; Дитрих, нам ведь сейчас не до него…

– Штефан Мозер… старший, – уточнил Ланц, и он запнулся, ощущая, как леденеют ладони под перчатками, а вдоль спины медленно, как пиявка, сползает неприятный холодок.

– И… – голос чуть осел; Курт кашлянул, протолкнув в горло колючий ком, и договорил с усилием, предвидя ответ и молясь о том, чтобы ошибиться: – И что же ему было надо?