Текст книги "Пастырь добрый"

Глава 8

Воскресный день, начавшийся столь полуприятным образом, прошел в полном согласии с заветами Церкви – в совершеннейшем отвлечении от земных дел, ибо, невзирая на последние новости, ничего существенного, что могло бы сдвинуть упомянутые дела с мертвой точки, по-прежнему не виделось. Полагалось отвлечься также и от забот, однако это уже было свыше сил человеческих, посему, проходя за какой-либо надобностью по коридорам Друденхауса, господин следователь имел возможность лицезреть хмурые, глуповато-задумчивые лики сослуживцев, осиянные незримым светом чистого, как белый лист, разума, не замутненного и тенью мысли, осознавая, что и сам сейчас глядится не лучшим образом. К концу дня, когда гулкие каменные стены, мрачные физиономии и притихшая стража стали вызывать откровенное раздражение, Курт, на все плюнув, попросту направился домой; ожидать прибытия запрошенного специалиста либо, что было менее вероятно, дельных мыслей, можно было и там, валяясь на кровати в снимаемой им узкой комнате и от нечего делать жуя крендель, испеченный радушной хозяйкой. Назойливая участливость ее очаровательной племянницы сегодня была непреклонно отвергнута, хотя, конечно, это и был бы не самый худший способ убить время; однако же до темноты оставалось всего ничего, а посему полагалось как следует выспаться – невзирая на брюзжание Керна, в довольно нелестных выражениях отмечавшего всю тщетность его попыток, Курт намеревался этим вечером вновь посетить гостеприимные стены «Кревинкеля».

Прошлой ночью, не дождавшись от Бюшеля даже намека в ответ на свои осторожные вопросы, он между делом, всем своим видом живописуя полнейшее сострадание, вскользь упомянул о том, что бюргермайстер уже готовит людей для набега на свалку у стен Кёльна, решив, пусть и не покарав подлинного убийцу, но зато показав, кто в городе хозяин, заодно утешить душу. Разумеется, заметил он с тяжким вздохом, Хальтера можно было бы отвратить от этой идеи, если б от обитателей самовольных поселений обнаружился вдруг хоть какой-то прок – к примеру, полезная информация… Курт надеялся, что его угроза возымеет свое действие, и сегодня Бюшель предоставит ему хоть что-то; в том, что любое событие, совершившееся на свалке у стен города, не могло пройти незамеченным для копошащейся там живности различных полов и занятий, он не сомневался и тихо бесился оттого, что выжидание и пустые разговоры – единственное, что дает призрачную надежду узнать хоть что-то. Для себя Курт решил, что более не переступит порога «Кревинкеля» без крайней необходимости, если этим вечером не услышит от держателя этой конуры чего-либо стоящего – посещения сего злачного заведения были довольно вредоносными как для здоровья телесного, сказываясь головной болью поутру, так и для состояния психического, выливаясь в самобичевание по причине бесплодно истраченного времени.

* * *

Бруно отыскал его в двух улицах от Друденхауса; вид у помощника был мрачновато-настороженный, всклокоченный и потусторонний, из чего и менее дотошный следователь с уверенностью заключил бы, что подопечный был разбужен недавно и без церемоний. Подрагивая на предутреннем октябрьском ветру, тот сообщил, что Курта требуют в Друденхаус – незамедлительно и без отговорок; причины столь невероятной спешности помощнику названы не были, однако же навряд ли майстер обер-инквизитор мог призвать своего подчиненного к четырем часам утра лишь ради совместного молебствия о благополучном исходе дознания.

Керн вообще был весьма далек от благочестиво-молитвенного настроения, и отповедь, встретившая Курта на пороге его рабочей комнаты, будучи в чем-то традиционной и привычной, сегодня отличалась большей горячностью и искренностью. Его ночные походы были упомянуты вновь, теперь уж в столь неприкрыто разгромной манере, что Курт невольно поморщился.

– И какого же хрена, – тут же повысил голос Керн, привстав с места, – ты кривишься на меня, точно на мерзлое дерьмо, дозволь узнать? Весь Друденхаус, все магистратские солдаты, видящие тебя каждый вечер на улицах, вскоре будут знать, где и с кем ты увеселяешься по ночам!

– Отчего-то сдается мне, что сей прискорбный факт – не их собачье дело, – заметил Курт ровно, и начальственный голос перешел в придушенный крик:

– Это мое собачье дело, Гессе! Я рассчитывал, что твои отлучки принесут хоть какие-то плоды, я терпел долго…

– Три дня, – возразил Курт, приподняв руку, и, с интересом взглянув на непристойно траурные после «Кревинкеля» ногти, покривился снова, ощущая себя без привычных перчаток, как без кожи. – Срок, конечно, в своем роде символический, тем паче для обер-инквизитора, однако же…

– Довольно, – сорвавшись уже на шипение, оборвал его Керн. – Не забывайся, Гессе, или я отстраню тебя от дознания вовсе; осознал мою мысль?

– Мне теперь же передать дела Дитриху? – с невиннейшим смирением в голосе уточнил Курт, и начальствующий взор вперился в него крепко, остро, словно пыточный крюк, а голос вновь опустился до обыкновенного чуть повышенного тона, слышанного уже не раз прежде.

– Не испугался, – подытожил Керн, глядя на подчиненного сквозь прищур оценивающе. – Стало быть, есть чем отбиваться; так?..

– Есть, – уже серьезно кивнул Курт. – Это не слишком много, добавляет тайн, однако же, вместе с тем и проясняет кое-что в нашем деле. Могу отчитаться теперь же, если вы не желаете вначале завершить с тем, для чего я был вызван.

– Это подождет. Попутно и выясним, сколь основательны мои подозрения… – уже тихо, почти обреченно возразил Керн, снова садясь к столу и указуя на табурет напротив. – Я слушаю, Гессе.

– Как скажете, – пожал плечами Курт, придвинув табурет ногой и усевшись. – Постараюсь кратко… На свалке за стенами, где произошло первое убийство, обитают те, кто и прежде не пребывал в гармонии с законом, но когда-то жил в Кёльне, а значит – общался и с посетителями «Кревинкеля» также…

– А теперь то, чего я не знаю, – поторопил его Керн; Курт недовольно покривился:

– Я лишь хотел напомнить немаловажную деталь, Вальтер… Так вот, исподволь я попытался узнать у хозяина, не сносится ли он с кем-либо из них сейчас, а если да – то не видел ли, не слышал ли кто из них чего-либо странного в ту ночь. Сегодня, наконец, на мой, скажем так, запрос пришел ответ: да, той ночью неподалеку от места преступления был кое-кто из этой среды, и – да, он видел и слышал кое-что.

– Что-то твои приятели подозрительно ревностно взялись за дело, – хмуро заметил обер-инквизитор, и Курт мимолетно усмехнулся:

– Ничего подозрительного. Я сообщил Бюшелю, хозяину этой дыры, что бюргермайстер намерен сравнять свалку с землей в ближайшие дни, и обещал его отговорить, если мне дадут хоть какую-то информацию.

– Что-то я ни о каких планах на этот счет не слышал.

Курт пожал плечами:

– Но сведения я же получил?

– Ясно… И?

– Ergo, – кивнул он, посерьезнев. – Некто рассказал, что ночью на свалке он видел фигуры нескольких людей; не двоих, не троих даже, а – нескольких. Первое мое предположение верно: это не одиночка. Двое из них были – низкорослое нечто, которое мой источник счел за девчонку, и человек, сидящий на земле чуть в сторонке, вперившись в колени лицом, словно пьяный. Девчонку, к слову замечу, никто не удерживал и рук не выламывал. Id est, сие были – наша соблазнительница и Финк.

– Иными словами, Гессе, ты нашел прямого свидетеля убийства Кристины Шток, – подытожил Керн тихо, и Курт вздохнул:

– Не совсем так. Этот человек видел несколько фигур, стоящих кружком подле свечей или светильников, а также слышал кое-что; однако же, близ происходящего там он не задержался более полуминуты, посему…

– Не томи, – поторопил Керн почти угрожающе. – Что он там слышал, твой человек?

– Музыку. – Курт сделал паузу, пытаясь понять, почему в лице начальства не проскользнуло ни тени удивления, лишь раздражение и словно бы обреченность, точно тот услышал новость невеселую, быть может, даже крайне скверную, однако ж, не неожиданную. – О музыке, которая пригрезилась ему в пьяном бреде той ночью, мне говорил и Финк, когда я пытался заставить его припомнить хоть что-то. «Как пастушья дудка», – сказал он; человек же со свалки, в прошлом уличный музыкант, выразился однозначно: флейта… Смотрю, Вальтер, вы не удивлены, – завершил он даже не вопрошающе; Керн поморщился, мотнув головой:

– Дальше.

Спорить Курт не стал; что бы ни было известно майстеру обер-инквизитору, это будет высказано рано или поздно – за Керном не водилось дурного обыкновения таить от подчиненных сведения и выводы.

– Далее, – послушно кивнул он, – следует отметить причину, по которой обитатель свалки, по характеру любопытный, как отмечает владелец «Кревинкеля», не задержался подле них и не постарался рассмотреть все подробнее, не предпринял попытки преподать урок чужакам, хозяйничающим во владениях, в кои кому попало вход воспрещен. А помешал ему – страх. Те люди не выглядели опасными, они не были вооружены, насколько возможно было рассмотреть, но все же подле них, по уверениям моего свидетеля, было страшно. Это лишь эмоция, однако, по его словам, там творилось «нечто дьявольское». Не знаю, следует ли воспринимать сие выражение всерьез…

– Боюсь, следует, – вздохнул Керн хмуро, и Курт умолк, поняв, что сейчас услышит то, ради чего подопечный был поднят с постели посреди ночи и отправлен на поиски ведущего дознание следователя. На упомянутого подопечного, все это время безгласно простоявшего у двери (очевидно, полагаясь на то, что о нем забыли, и опасаясь при первом же звуке быть выдворенным прочь) тот взглянул искоса, точно оценивая, и невесело покривил в ухмылке измятые морщинами губы. – Можешь дышать, Хоффмайер; не выгоню… Следует принимать это со всею серьезностью, Гессе, – повторил он уже нешуточно, вновь обратясь к подчиненному. – И сейчас поясню, по какой причине. Покуда ты беседовал со своими свидетелями, у нас образовался еще один, и надо признать, что это – благодаря твоей идее комендантского часа; случись то, что случилось, днем ранее – и никто не проявил бы интереса.

– И как тут прежде без тебя хоть кого-то ловили… – едва слышно пробормотал Бруно, и Керн нахмурился:

– Я дозволил дышать, но не трепаться, Хоффмайер. Уж коль скоро ты решил постигать основы следовательской службы, осваивай и умение вести себя в присутствии старшего. Если нет здравых мыслей по делу – прикуси язык и слушай; бери пример со своего попечителя – тот уже знает, когда у меня кончается терпение.

– Виноват, – стесненно хмыкнул помощник, и Керн кивнул:

– Вот именно… Итак, свидетель; свидетель – почитай что потерпевший, не заметь его магистратский патруль.

– Взяли убийцу на месте? – встрепенулся он обнадеженно, и Керн зло усмехнулся:

– Да, сейчас… Нет, Гессе, нам счастливится, но не настолько. Солдаты патруля увидели девчонку – одну, бредущую, словно во сне; исполняя указание, подошли рассмотреть и расспросить, кто такая и что забыла на улицах ночью.

– Девочка?.. – переспросил Бруно чуть слышно и почти с убежденностью уточнил: – Дочь Хальтера?

– В том и интерес, Хоффмайер, что – нет, – возразил Керн, на сей раз не возмутившись нарушением молчания. – Ей скоро исполнится двенадцать, и это единственное, что у нее общего с прежними жертвами; ее мать не работает вовсе, отец – лишь сезонно. Иными словами, в этом случае ребенок представителей невысоких сословий.

– Зараза… – пробормотал Курт тихо. – А такая была хорошая версия… Но постойте-ка, – спохватился он настороженно, – если подле нее не было убийц, если приметы прочих жертв к ней не подходят – Вальтер, из чего вы вывели, что она вообще имеет к происходящему отношение? Лишь из того, что шла по улице одна?

– Музыка, Гессе, – мрачно отозвался Керн. – Вот потому-то я и не удивился, услышав рассказ твоего свидетеля. Потому и верю ему, а не полагаю, что твой приятель из «Кревинкеля» попросту измыслил все, опасаясь зачистки, кою ты пообещал обитателям свалки. Она шла на звук музыки, источник которой ей почему-то страстно хотелось отыскать; «на звуки дудочки», по ее словам, или, имея в виду сказанное тобой, – звук флейты.

– Вот черт…

– Еще раз чертыхнешься в моем присутствии, Хоффмайер, и я собственноручно тебя выпорю, – пообещал Керн столь обстоятельным тоном, что сомнений в серьезности сего обета не оставалось. – Но в целом ситуация описана верно.

– Дополню еще, что никакой музыки никто, кроме девчонки, не слышал, – вклинился в разговор осевший, усталый голос, и Керн рывком выпрямился, метнув быстрый взгляд из-под насупленных бровей на переступивших порог старших дознавателей.

– Гессе, ты не затворил за собой дверь, – заметил обер-инквизитор сухо; Курт виновато развел руками, и тот сдвинул брови еще круче. – Пропивать, майстер инквизитор второго ранга, дозволительно все, кроме головы.

– Брось, Вальтер, ты-то сам куда смотрел, старый пень, – возразил Ланц устало, без дозволения усаживаясь на скамье у стены и потирая покрасневшие глаза. – Итак, в одном мы теперь можем быть убеждены: дело это – наше.

– Это точно?

– Абориген, я только что выслушал рассказ девчонки о том, как ей во сне пригрезилась дудка, которая велела идти за нею, подсказывая при этом, как наилучшим образом выбраться из дому, чтобы не потревожить родителей, какую улицу выбрать и в какой проулок следует свернуть – и все это фактически не просыпаясь; и я, кажется, упомянул о том, что, кроме нее, никто не уловил даже отзвука. Как ты полагаешь, попахивает здесь чем-то, чем обыкновенно занимается Друденхаус? И не желаешь ли оспорить свои слова о том, что Кристина Шток не сама пришла к убийцам?

– Пришла сама… – повторил Курт тихо, потирая лоб, вновь занывший от тяжкой, мутной боли; вопреки его ожиданию, майстер обер-инквизитор не заметил язвительно, что употребление дурманящих напитков следует ограничить, а лучше исключить вовсе как вредоносные для умственных способностей. – Вот почему никто не видел с нею посторонних; когда я опрашивал горожан, мне говорили, что встречали дочь Штоков в различных частях города, но все время – одну…

– Ее просто вели, – хмуро подвел итог Бруно. – На глазах у всех, средь бела дня, ребенка фактически тащили на веревке, и никто этого не понял. И мальчишка бюргермайстера – никто не похищал его, и он не сбегал от обиды… Скажи теперь, что мои теории смешны.

– Само собой, – предположил Курт, не ответив, – магистратским блюстителям в голову не взбрело проследить за тем, куда она шла?

Ланц пренебрежительно фыркнул с плохо скрытым раздражением, взглянув на сослуживца так, точно это по его вине солдаты Хальтера утратили последние отголоски разума; Райзе вздохнул, покривив губы в натужной ухмылке:

– Брось, академист; благодари Бога уж хоть за то, что Он дал им мозгов доставить девчонку сюда, а не сопроводить попросту домой. Мы могли обо всем приключившемся и вовсе не узнать; на миг призадумайся об этом – и осозна́ешь, что нам неслыханно повезло.

– Нам повезло?.. Повезло несостоявшейся жертве. Если, разумеется, это просто везение, и те, кто вел девчонку, не вывели ее нарочно к патрулю.

– Зачем?

– Не имею ни малейшего представления, Вальтер, но полностью отмести подобное предположение не могу; как знать быть может, через нее нас хотят привести к какому-то решению, нужному им…

– Ну-ну, – одернул его Керн таким тоном, точно беседовал с душевнобольным, порывающимся покончить со своею затянувшейся бессмысленной жизнью. – Так недолго и до паранойи.

– «Паранойя – твой лучший друг», – учил нас Его Высокопреосвященство Сфорца в академии…

– Забавно, – невесело усмехнулся Бруно, – что, находясь в присутствии четверых инквизиторов, я не слышу версии о божественном благоволении.

– Смешно, – безвыразительно согласился Курт. – Особенно весело от такого благоволения Хальтеру-младшему и девчонке Штоков.

– Гессе, – насупясь, проронил предостерегающе майстер обер-инквизитор; Курт сжал губы, осекшись.

– Виноват, – отозвался он механически и без особенной покаянности в голосе; Керн бросил короткий взгляд в его сторону, однако продлевать воспитательную беседу не стал. – Если у Бруно нет более мудрых мыслей, я бы хотел обратить внимание на три вещи. Primo. Финк той самой злополучной ночью тоже слышал флейту, и если это можно списать на некий транс, в каковом он пребывал (что, как я понял, схоже с состоянием, в котором отловили последнюю жертву), то мой-то свидетель был compos mentis[60]60
  В своем уме, «владеющий умом» (лат.).


[Закрыть], когда видел участников таинственного обряда. Он слышал музыку въяве, ушами, так сказать, телесными.

– Ergo, – подытожил Ланц, – в те минуты, когда жертва идет, ведомая призрачной флейтой, кто-то где-то дудит на вполне вещественной.

– Это первое, – кивнул Курт согласно. – И теперь уж не за пределами города; не хочу славословить магистратских солдат, однако же в последнее время можно быть уверенными, что на воротах они не спят. Версию о том, что ребенок (да и взрослый тоже) в каком угодно трансе сможет преодолеть городскую стену, я по понятным причинам не рассматриваю.

– И пиликает эта гадина, – добавил Ланц угрюмо, – руководя действиями жертвы на расстоянии… Жаль, что дудка сегодня не была настолько любезна, чтоб назвать девчонке конечный пункт. Вот это было б точно благоволением свыше.

– Secundo, – продолжил Курт, оставив слова сослуживца без ответа. – На сей раз имеем чадо из небогатой, не известной семьи, не из той, от которой зависит благосостояние Кёльна; ergo – рассыпается одна из моих версий касательно мотивов преступлений.

– Не сказал бы, – возразил Бруно; умолкнув, бросил вопрошающий взгляд на Керна, испрашивая на сей раз дозволения говорить, и пояснил: – Все, напротив, логично и укладывается в твою теорию. Возможно, «система управления городом» или «экономика Кёльна»… или что там еще для всех вас важно… и пострадали в некотором роде по причине общей подавленности одного из первых торговцев и бюргермайстера; возможно, горожане и испытывают некоторую удрученность происходящим (дети, все ж-таки), однако же – до сих пор страдали лишь те, чья жизнь является предметом зависти, а то и порицания. Они одарены судьбой, у них все в жизни как надо; самое большее, на что они могут рассчитывать в смысле сочувствия, – это «слыхал, у бюргермайстера сынка порешили?» – «Вот жуть-то». И это все. В лучшем случае. Если кто-то хочет восстановить город против ведущих дознание, то есть против нас, если кому-то требовалось посеять пусть не панику, то хоть смятение в умах – бить надо не по кошелькам, а по душам, и по душам всех. До сего дня это были те, кто ближе к вам, – верхушка общества; и это заставило вас шевелиться. Теперь взялись за простых смертных, коих, замечу, в Кёльне больше. Вот их мнение и будет решающим, именно от них зависит, вышибут ли ворота Друденхауса, когда терпение иссякнет.

– Все это, – неспешно возразил Ланц, – было бы справедливо, когда б происходило в ином месте. Это вольный город, Хоффмайер, и здесь все иначе. Здесь другие люди. Это тебе не деревня.

– Не хотелось бы показаться неучтивым, – чуть осмелев, отозвался Бруно, – однако, отучись вы в университете – хоть бы и неполный год, – вы заговорили б иначе. Неужто ваши информаторы из студенческого сообщества вам никогда не передавали, какие мутные идеи бродят там?.. Списать все едва лишь на молодость и горячность нельзя. «Вольный город»… С одним за время пребывания под опекой Инквизиции я согласился точно: больше воли – больше вольнодумства. Я знаю, о чем говорю, не только с чужих слов; я сам этого не избежал, хочу напомнить.

– То студенты; с вами всегда проблемы. От большого ума беситесь.

– Согласен, – кивнул Бруно, не задумавшись. – А все прочие бесятся оттого, что оного ума не имеют, зато имеют самомнение, звание вольного горожанина и нехорошие мысли. В конце концов, майстер Ланц, упомянутая вами деревня – недавнее прошлое едва ль не каждого в этом городе, а кое-кто вовсе напрямую родом оттуда, горожане в первом поколении. А свобода бьет по мозгам похлеще шнапса, ее хочется все больше, да к ней неплохо б еще богатства и еще чего-нибудь… Рожденная этой свободой зависть к тем, кто такой же по status’у, но иной по факту, кое в ком, убежден, вызвала даже радость по поводу произошедшего, в лучшем случае оставив равнодушными.

– Все же сомнительно…

– Рискую нарваться на очередной посул меня выпороть, однако же хочу напомнить кое-что, – чуть снизил тон Бруно. – Припомните – когда в ваш дом бросили горящий факел, кого это взволновало? Когда ваши дети погибли – это вызвало хоть какой-то отклик? Убежден, что один-единственный – страх; каждый ходил по Кёльну, вжав голову и ожидая, что инквизитор с горя и злости пойдет вразнос. Если кто и проронил хоть слово сочувствия, то разве какая особо благочестивая матрона преклонных лет. А большинство – неужто сомневаетесь, что большинство в первую очередь подумало «есть Бог на свете»?

– Логика есть, – проронил Керн сумрачно, не дав подчиненному ответить. – Продолжай.

– Теперь в пострадавших все – богатые, бедные, без разницы. Точнее, так, я полагаю, должно было быть; было б, если б сегодняшнюю девчонку не перехватили. Кстати сказать, и то, что снова девочка, – тоже вкладывается в схему: мальчишки из таких семей гибнут пусть нечасто, однако ж – это дело почти привычное. Под копыта попадают, дерутся, с крыш падают, на работе надсаживаются – гибнут попросту в силу того, что у мальчишек свободы в действиях больше; а вот насильственная смерть ребенка женского пола есть ситуация редкая. А такая смерть, каковую мы уже видели на примере двух предшествующих жертв, – уж тем паче. Более к этой теме мне добавить нечего… да и не думаю, что сто́ит, – стараясь не смотреть в сторону Ланца, заметил тот. – Теперь хочу заметить вот что: сейчас уж точно можно сказать, что возраст жертв – не совпадение.

– Tertio, – кивнул Курт согласно. – Ни одному из них не более двенадцати… или не менее одиннадцати; не могу сказать, что в данном случае имеет большее значение.

– А это о чем говорит?

– Не знаю, – отозвался он, передернув плечами. – О чем угодно. Что привязано к этому возрасту?

– Утренний стояк, – предположил Райзе уверенно.

– Конфирмация[61]61
  Конфирмация – (лат. confirmatio, утверждение), в латинском обряде Католической церкви название таинства миропомазания, которое совершается в отроческом возрасте (если ребенок был крещен во младенчестве) и является подтверждением принадлежности к Церкви.


[Закрыть], – тихо возразил Ланц.

– С двенадцати вешать можно, – добавил Бруно с угрюмой усмешкой; Курт нахмурился.

– Кстати, да, – снова кивнул он, пояснив в ответ на вопрошающие взгляды: – До двенадцати лет ребенок – это ребенок; в этом возрасте начинается взросление; я подразумеваю смысл физиологический, также и de jure в те же двенадцать к нему начинают относиться фактически как к взрослому. При оплате работ, к примеру, или, как упомянул Бруно – в том числе в применении наказаний. При большой необходимости допускается даже заключение брака.

– Это версия?

– Чем нет, Вальтер? Если и впрямь убийства носят характер ритуальный, если это именно sacrificium[62]62
  Жертвоприношение (лат.).


[Закрыть] – с чего б отбор по возрасту хуже прочих оснований? Другой вопрос состоит в том, кто является объектом внимания наших неведомых малефиков. Из академического курса я лично такого не припомню, все признаки вместе не складываются ни во что, мне известное; флейта, ограниченный возраст жертв…

– Крысолов, – чуть слышно пробубнил Бруно, косо усмехнувшись; Керн приподнял бровь, вопрошающе и строго глянув в его сторону, и тот, несколько сконфузясь, пояснил: – Байка ходит в местах, откуда я родом…

– Нас «байки» не интересуют.

– Зато меня интересуют, – оборвал Курт категорично и почти вызывающе, нимало, однако, тем не смутившись; майстер обер-инквизитор насупился, совершенно явно вознамерившись сделать подчиненному внушение касательно давно и безоглядно отринутой им субординации, и тот продолжил, вновь не дав начальству высказаться: – Полагаю, мне решать; это ведь мое расследование, верно?

– Это поправимо, – пообещал Керн; на сей раз, тем не менее, особенной угрозы в его голосе не прозвучало. – Ну, что же; коль скоро майстер Гессе полагает сплетни славного города Хамельна важным для расследования фактом, незнание коего скажется на оном расследовании катастрофическим образом, – подчинимся его мудрому решению.

– Пора б осознать, что мои мудрые решения, как правило, верны. Или когда-то это было не так?

– Да; когда ты мудро решил забыть, с кем говоришь. Ты все еще мой подчиненный, и я желал бы, чтоб ты помнил…

– …о сем прискорбном факте, – ляпнул Курт, не сумев вовремя остановиться, и, когда взгляд напротив помрачнел, прикусил язык, вздохнув теперь уже без поддельного покаяния: – Простите, Вальтер. Виноват.

– Доползи сперва до моей должности, Гессе, – жестко выговорил обер-инквизитор. – Заведешь собственных подчиненных – вот им и будешь спьяну хамить, сколько душе угодно, а сейчас это лишь мое развлечение, купленное долгой и праведной службой. А теперь, если никто более не возражает, вернемся к работе. Хоффмайер, мы слушаем.

– Знаете, – замявшись, покривился Бруно, – после такого «Exordium»[63]63
  Вступление, начало речи (лат.).


[Закрыть] мне уже кажется, что все это и впрямь ерунда. Нет, в самом деле; это лишь побасенка, забудьте. Таких полно в любом городе – уверен, что и в Кёльне подобное есть…

– Как знаешь, упрашивать не намерен, – не дав никому возразить, оборвал его Керн. – Есть еще версии? Гипотезы? Предположения? Намеки, вопросы, пожелания?

– Есть, – отозвался Курт, изо всех сил пытаясь игнорировать издевательский тон начальства. – Хочу поговорить с магистратскими солдатами и девочкой.

– Утром. У тебя нездоровый блеск в глазах и несет несусветными производными spiritus’ а еще за пределами видимости; пойди и проспись – не желаю давать пищу для пересудов относительно нравственного облика служителей Конгрегации… Все равно ни патруля, ни девчонки я отсюда до утра не выпущу. Ясна моя мысль, Гессе?

– Слушаюсь, – откликнулся Курт чеканно, вытянувшись. – Дозволите идти просыпаться?

Керн скосил в его сторону взгляд, подозревающий во всех смертных грехах разом, силясь отыскать в лице подчиненного тень издевки, и, наконец медленно кивнул в сторону двери. Курт, развернувшись, зашагал прочь; приостановившись на пороге, ухватил Бруно за рукав двумя пальцами и потянул за собой в коридор.