Текст книги "Балерина"

18

Низкое небо с беспросветными тучами напомнило, что по календарю, хотите вы этого или нет, – октябрь. Еще вчера иссиня-лазурное небо с сияющим совсем по-летнему знойным солнцем и не намекало, что непогода на пороге. И вот, пожалуйста, серенько, мокренько и зябко. Тут еще ветер задул, явно из Нормандии, и тучи пригнал с Атлантики. Осень. И хотя Жорж любил эту серую переходную пору между контрастными сезонами лета и зимы, все же он чувствовал себя неуютно на веранде большого, хорошо обустроенного дома в предместье Парижа. Кондаков сидел в кресле-качалке перед раскрытыми окнами в сад и читал утренние газеты. На журнальном столике, стоявшем рядом с креслом, лежала большая стопка прессы на русском языке. Он ежедневно просматривал все центральные советские газеты, из которых он по крупице, между строк, собирал нужную информацию для своего отдела.

Жорж Кондаков – Леонид Гуревский, бывший советский разведчик, сорока пяти лет, еще вполне молодой, крепкий и по-спортивному подтянутый мужчина, держал в руках газету «Правда». «Кривда», как он шутя ее называл. Он читал и все время изумлялся и не мог поверить всем тем изменениям, которые происходили в Советском Союзе.

«Неужели это возможно? Не верю я им! – бурчал он себе под нос и подчеркивал красным фломастером поразившие его факты. – Андрей Сахаров вернулся в Москву из Горького и выбран народным депутатом в Дом Советов! Пропагандистская западня!»

Вот это да! Реабилитировали политзаключенных! Это уже не шутки! Может, правда там что-то изменилось?

Вот уже три года как к власти пришел Горбачев, и «перестройка» и «гласность» обрушились потоком «правды» и «свободы» на ничего не подозревающее о дальнейших изменениях в жизни население огромной страны. События, происходящие на его бывшей Родине, вызывали в нем противоречивые чувства.

Ой, не серьезно все это! Поговорят и успокоятся. Уже это проходили с Хрущевым… Тоже думали – «оттепель», а потом заморозили так, что до сих пор страна оттаять не может!

Он, до мозга костей бывший патриот и советский человек, по стечению неправдоподобных обстоятельств оказался по другую сторону идеологического барьера. Перешедший из разряда «слуг народа» во врага, теперь не знал, радоваться этим переменам или ожидать еще худшего для своего положения «предателя Родины». Хотя в душе он себя таковым не считал.

Десять лет назад по роковой ошибке, а не по своей воле и убеждению, он стал изменником. Так случилось. Его лучший агент из контрольной группы, которой он руководил, провалился и вывел французскую службу на Леонида. Москва от него сразу открестилась. Что было делать? Можно было, конечно, просидеть в тюрьме лет двадцать, как в небезызвестном фильме про шпионов «Мертвый сезон». Можно было не признаваться ни в чем. Но за ним никто не явился бы на черных лимузинах, это только в кино! Его собственная жизнь на этом бы и закончилась. Слишком уж он был молодым и умным, чтобы вот так, ни за что, умереть за партию. И слишком хорошо знал, что делают с «предателями» на его «любимой Родине». Поэтому он выбрал «прекрасную Францию». И вот уже десять лет верой и правдой служил своей второй Родине и чувствовал себя таким же французским патриотом, как некогда – советским.

Он стал незаменимым в отделе «Восточная Европа – СССР» и сделал неплохую карьеру за эти десять лет.

Его ценили и берегли. Даже назначили пластическую операцию, что являлось показателем признания его заслуг. На такие случаи в секретных структурах имелась своя хирургическая клиника, которая специализируется на «производстве» двойников и изменении внешности. Леонид своими глазами видел двойника Франсуа Миттерана. Ей-ей – не отличишь от оригинала!

Стараниями профессиональных косметических хирургов и визажистов из яркого полного брюнета с вьющимися волосами и крупным породистым носом он превратился в стройного (ох уж эти французские диеты и липосакция!) блондина с почти римским профилем. Даже мать родная, которой уже давно не было на этом свете, не узнала бы собственного сына, встреть она его на улице! Впрочем, внешность и имя реального человека, русского парижанина, погибшего в автокатастрофе, которые ему дали вместе с пакетом соответствующих документов – Георгия Кондакова (Жоржа), совсем ему не нравились. Он долго не мог привыкнуть к этому, как ему казалось, вычурному имени. «Кондаков – еще назвали бы – Дураков!» – посмеивался над собой Гуревский. Но по прошествии какого-то времени он абсолютно вжился в свой новый облик и привык к смешному имени, как будто и не было никогда на свете никакого Леонида Гуревского. Даже при воспоминании о своем детстве ему казалось, что его ласково называли Жоржиком, а не Ленечкой.

Жил Кондаков в большом доме, принадлежавшем Управлению, в котором находился кабинет-резиденция отдела № 7. Два раза в неделю приходила служащая убирать дом и готовить на несколько дней обеды. Его семья – жена и две дочери – осталась в Москве. Он до сих пор не знал, что им сказали после его перебежки, но был в курсе, что они живы-здоровы и проживают на той же квартире, которую Жорж, тогда еще Леонид Гуревский, получил незадолго до отправки в резидентуру Франции. Поначалу он безумно волновался за них и скучал, долго чувствовал себя виноватым: как они там выкручиваются с клеймом семьи предателя? Но потом смирился со своим подпольным положением. А что еще оставалось делать? И успокоился. Иногда ему даже казалось, что вся его жизнь в Советской России была призрачным сном, а не реальностью. Реалия была здесь, под Парижем, по имени – Жорж Кондаков.

В открытые окна ворвался холодный ветер, и капли дождя застучали по крыше веранды. Жорж закрыл окно, встал из удобного, накрытого шерстяным пледом кресла и прошел на кухню. От воспоминаний и читки дурацких, как он считал, советских газет настроение окончательно испортилось. Жорж посмотрел за окно – дождь припустил сильнее. Как некстати! Надо ехать в центр на встречу с шефом. Важные дела закручиваются с этой перестройкой. Приступили к разработке важной операции «Репатрианты», руководителем которой был назначен Жорж. Группа людей из иммигрантов различных советских республик практически была собрана. Кондаков ухмыльнулся: «союз нерушимых» трещал по швам! И надо было вовремя успеть, так сказать, помочь. Особое внимание уделялось враждебно настроенным прибалтам, которые спали и видели, как отделиться от ненавистного «союза». Группа ярых националистов была уже готова для переправки в столицы Эстонии, Латвии и Литвы. Следом шла большая группа для отправки в Москву, Ленинград и Киев. Работы – непочатый край!

Заунывный дождь чуть-чуть затих. Кондаков, увидев просвет в туче, вышел из дома и поспешил на электричку.

19

Алла раскрыла дверцы шкафа и начала придирчиво перебирать свой гардероб. Она приложила к себе праздничную блузку в рюшках и придирчиво всмотрелась в зеркало. «Ну, нет! В этом наряде я похожа на старую кинодиву после премьеры… Брюки? Неплохо». Но тут же, вздохнув, отложила в сторону – к ним нужен оригинальный топ…

И подумав, что неплохо бы купить что-нибудь модное, закрыла платяной шкаф. Потом, посмотрев в окно, где сияло солнце, она сняла с вешалки свое любимое, на все случаи подходящее платье.

Приближалась суббота, и она с волнением думала о предстоящем свидании с Борисом Александровичем. Алла честно старалась подавить в себе нарастающее чувство счастливого возбуждения и внушала себе строгим внутренним голосом: встречусь на официальном уровне, не больше!

Но сердце стучало о другом: суббота, свобода, свидание…

Всю неделю Аллочка пыталась не думать о предстоящей встрече, но мысли все время возвращались в тот злополучный день, который так неожиданно преломился из душевной драмы в романтическое начало. Правда, тут она задумалась, с неизвестным концом.

Если бы ей кто-нибудь накануне сказал, что она увлечется человеком из той ужасной системы, от которой недавно сама еле ноги унесла и тряслась от страха целых двадцать лет, плюнула бы ему в глаза! Ну не сумасшедшая ли?

В пятницу вечером Алла сказала мужу, не глядя ему в лицо, – обманывать не умела и не любила, – что из Ленинграда приехала группа работников советского искусства, и она идет на вечер в качестве гостьи.

– Даниэль, если хочешь, пойдем вместе? – как можно беззаботнее предложила она, зная наверняка, что он не согласится. И действительно, Даниэль, испугавшись, что ему опять придется сидеть среди русских, не говорящих по-французски, пить водку – стопка за стопкой, после каждого тоста, а потом отлеживаться на следующий день с головной болью (так было всегда на всех встречах с русскими), отказался.

– Спасибо, шери, ты уж иди одна, – и он виновато отвел глаза. – Я договорился с Жераром сходить в автоклуб на выставку. – Потом, испугавшись, что жена обидится, скороговоркой добавил: – Обязательно сходи, шери! Я знаю, как это важно для тебя…

Алла, обрадовавшись такому сценарию, согласилась:

– Хорошо, дорогой, я схожу, только ненадолго. – Она виновато поцеловала мужа в щеку: – Прости, милый, голова болит, понимаешь, эта ужасная мигрень… спокойной ночи! – и пошла на свою половину.

Суббота! Свобода! Свидание!

20

Луксорский обелиск из розового мрамора – подарок Франции египетского вице-короля Мехмета-Али – как будто рассекал парижское небо на две половины. Было что-то чужеродное в его восточно-лаконичном стиле, выбивающимся своим изяществом и простотой из окружения помпезных памятников и фонтанов. Надписи, прославлявшие могущество фараона, покрывали иероглифами четыре грани обелиска и напоминали современникам атомного века о быстротечности и бесконечности ускользающего времени. Эти надписи, словно взывая сквозь тысячелетия, гласили: «Гор – могущественный бык, любимец Ра. Властелин Верхнего и Нижнего Египта, Юсер-Маат-Ра, избранник Ра, Рамсес, любимец Амона, властелин совершенный, доблестный, неусыпный в поисках всего полезного для того, кто дал ему жизнь. Да будет имя твое незыблемо, как незыблемы небеса. Да будет жизнь твоя такой же долгой, как жизнь Атона. Властелин Верхнего и Нижнего Египта, Юсер-Маат-Ра, избранник Ра, Рамсес, любимец Амона»…

Алла слушала мудреные слова и вглядывалась в бездонное серое небо, по которому не спеша плыли розовые облака. Ей вдруг на мгновенье показалось, что египетский обелиск, словно космический корабль, взмыл в небо, и у нее закружилась голова. То ли от голоса, рассказывающего и уводящего в нереальность, то ли от впечатлений увиденного и услышанного, то ли от сдержанного, но совсем близкого дыхания необычного гида.

А чуть раньше, когда Аллочка вышла из метро, она сразу увидела, что Зверев ждет ее у Луксорского монумента. Он поцеловал ей руку:

– Вы прекрасно выглядите, и вам очень идет это платье, Алла Владимировна!

Алла покраснела и очень смутилась, наверное, от того, что муж никогда не говорил ей комплиментов.

– Ну что вы, Борис Александрович! Спасибо. Это старое платье еще из ленинградской жизни… – Она, нерешительно посмотрев на Бориса, увела разговор в сторону: – Вы хотели рассказать мне про площадь Согласия.

Борис многообещающе улыбнулся, взял ее за руку и повел к фонтану, а когда подошли к обелиску он, не отпуская руки, сказал негромким располагающим голосом:

– Вы прелестны, Алла! Можно вас так называть?

Она опять смутилась и кивнула, дескать, можно, и отвела взгляд. Зверев весело глянул на нее, прищурив дерзкие глаза:

– До чего же забавны наши русские женщины! Сделаешь комплимент француженке – она принимает его как должное. Скажешь русской, что она прекрасно выглядит – обязательно ответит что-то вроде: «Ой, что вы, я уже месяц не была в парикмахерской!»

Алла, не знала, обидеться или засмеяться, и искренне воскликнула:

– Ну, а в парикмахерскую я вообще не хожу!

– Даже так? – Зверев удивленно развел руками. И в этот момент они встретились глазами и беспечно разразились громким смехом.

И сразу все встало на свои места. Скованность движений и слов, неловкость – все пропало. Так неожиданно юмор сразу сблизил их.

– Да, мадам, вы тоже меня простите, но мой фрак, к большому сожалению, находится в чистке…

Все еще посмеиваясь и подтрунивая друг над другом, они, взявшись за руки, пошли в сторону статуи «Укротители коней».

– Так вот, Аллочка, это самая знаменитая площадь в мире!

И Борис начал с увлечением рассказывать внимательно слушающей Алле историю площади. О том, как во время революции была установлена гильотина, на которой окончил свои дни король Людовик XVI, и про другую гильотину у решетки Тюильрийского сада, где была казнена королева Мария-Антуанетта. Алла смотрела широко раскрытыми глазами на лошадиную упряжку, и в какой-то момент ей вдруг показалось, что непокорные кони вырвались из рук укротителей, опрокинув повозки, и с грохотом рванули на них. Она даже зажмурилась от страха и прижалась к руке Бориса. И площадь, и фонтаны, и сад Тюильри – все закружилось каруселью…

– …И в знак примирения была названа площадью Согласия, – закончил Борис и, крепко сжав ее руку, замолчал.

Алла, потрясенная даже не столько его эмоциональным рассказом, сколько своим чувствами и мыслями, тоже затихла. Она не сводила с него удивленных глаз и в какое-то мгновенье поняла, что влюбилась. И ей сразу стали безразличны исторические факты и судьбы людей, канувших во времени и в этом бесконечном и суровом небе, куда, как перстом властителя бога Хронуса, указывал Луксоркский обелиск.

Алла смотрела в лицо Зверева и почти не слышала, о чем он говорит. Она молча шла рядом и только что законченная прогулка по площади Согласия казалась странным, полузабытым сном. Мысли путались, и она неожиданно почувствовала резкий и отвратительный, как подступающая тошнота, прилив страха. Она словно пришла в себя, лишь когда они, свернув с площади Согласия, оказались довольно далеко от сада Тюильри.

Борис заглянул ей в лицо и доверчиво улыбнулся. Страх сразу пропал. Они еще долго бродили по вечернему Парижу, а в один момент, прямо на улице, Зверев обнял ее и украдкой поцеловал. И в который уже раз за этот вечер у нее закружилась голова. «Интересно, куда мы идем?» – мелькнуло в ее сознании. Но если честно, Алла даже не хотела думать, что будет дальше. Что будет, то будет! А сейчас ей было радостно и страшно и казалось, что она летит в бездну обрушившейся на нее безудержной страсти.

Прозрачный синий вечер, расчерчивая замысловатые тени от уличных фонарей и бульварных деревьев, был магически прекрасным. Беззаботные парижане фланировали от бара к бару, от ресторана к ресторану, уже открытых к принятию вечерней публики. Наступил священный час для французов – восемь часов. Время повсеместного ужина.

Они вышли на улицу Божоле и через галереи Пале-Руаяль, пестреющие издалека полосатыми тумбами, подошли к чопорному старинному зданию.

– А это, Алла, самый старый ресторан Парижа. Как утверждают историки, открыт аж в тысяча семьсот восьмидесятом году! – И Зверев ловко и уверенно открыл перед изумленной Аллочкой массивные двери.

Их проводили за свободный столик в конце зала, находившегося у огромного зеркала в золоченой раме. Алла ничего подобного в своей жизни не видела.

– Обратите внимание, Алла Владимировна, декор – времен Директории: настенная и потолочная живопись в оригинале.

Рассматривая красоту интерьера, она впала в замешательство от окружающего ее великолепия: позолоты стен, огромных сверкающих хрустальных люстр. А Борис, совсем интимно, шепнул:

– Вон, за тем столом, – он указал на место в самом углу, возле камина, – говорят, любил сидеть Наполеон! А вот там видите табличку? Виктор Гюго! – И увидев растерянность в ее глазах, виновато улыбнулся и поцеловал руку: – Больше ни слова! Будем гулять!

Официант протянул ресторанную карту в толстом коричневом переплете и вежливо склонил голову. Борис, не глядя в меню, начал делать заказ:

– Для мадам… – он посмотрел на Аллу и тихо сказал: – Уверяю, вам очень понравится, я прекрасно знаю кухню этого ресторана. – И предложил ей попробовать потаж-пюре из зеленой фасоли и артишоков с рисовыми сухариками. Он улыбнулся, увидев, как Аллочка внимательно вглядывается в меню, и начал рассказывать ей о необычных для нее на слух изысканных блюдах: – …Антре «фуа гра»? Это паштет из гусиной печени… А еще надо обязательно отведать колбаски из свиных кишок, – и поймав изумленный взгляд своей гостьи, Борис Александрович успокоил ее: – Не волнуйтесь, Алла Владимировна, это – деликатес, я вас уверяю!

В конце заказа он спросил официанта:

– Какое вино вы нам рекомендуете из коллекции вашего погреба? Гран крю «Сен-Эмильон»? Прекрасно.

Ужин был изысканным и недолгим. После десерта Борис Александрович расплатился и внимательно посмотрел на Аллу. Она смутилась и отвела глаза:

– Мне надо домой, Борис Александрович!

Он настойчиво взял ее за руку:

– Я не хочу, чтобы ты уходила…

Алла побледнела и в согласии прикрыла глаза, сжав его пальцы сильно-сильно. Она тоже не хотела уходить.

Они встали, не сказав ни слова, и, взявшись за руки, вышли из ресторана.

В этом же здании находился отель «Бонапарт».

21

Вера включила телевизор. «Чао, бамбино, сорри…» – пела ее любимая певица Мирей Матье. Она обожала ее с детства. И в Москве, и в Ленинграде Верочка по пятам преследовала своего кумира, посещая все концерты знаменитой француженки, с самозабвением исполняющую «Марсельезу» в сопровождении хора Красной Армии. Вера сидела на самых хороших местах и с замиранием сердца не сводила глаз с хрупкой фигурки обожаемой певицы. Папины связи пригодились и здесь! Изучать французский язык она начала под видимым впечатлением от концертов «парижского соловья». И даже подстриглась как Мирей – под пажа.

«Чао, бамбино, сорри!» – подпевала Верочка и смешно перебирала ногами в пушистых тигриных тапочках.

После занудного советского телевидения французское представлялось ей ежедневной праздничной программой, которой даже в новогоднюю ночь могли позавидовать советские граждане, весь год ожидавшие увидеть несколько номеров западной эстрады, выданной им под утро в виде десерта, типа старых записей «Бони-М». Чао, бамбино, сорри!..

Было семь часов вечера. Вера раздумывала, ужинать дома или сходить в посольскую столовую, где можно было не только перекусить, но и пообщаться с соотечественниками. Что там говорить, Верочка уже начала скучать по дому, по домашнему спокойному уюту, по своей комнате с привычными вещами, которых, как оказалось, ей очень не хватает. Она вздохнула: и какие же вкусные мамины пирожки с капустой! Она даже не представляла, что будет так тосковать по Москве. Ну, тосковать, сказано, может быть, слишком сильно, скорее всего, ей не хватало общества и просто человеческого общения, подружек каких-нибудь ее возраста, тогда было бы легче пережить ностальгию. Да где ж возьмешь здесь подружек? Одни замужние посольские тетки. И дядьки тоже! Верочка вздохнула, вспомнив своего соседа по лестничной площадке. Тоска. Она встала с кресла, влезла ступнями в тапочки в виде тигров и погладила смешные пушистые мордочки, они ей очень нравились. Вот бы Вике позвонить и рассказать о распродаже в «Бомарше»!

Вера открыла небольшой холодильник и разочарованно хлопнула дверцей: молоко, засохший сыр и яйца – небольшой ассортимент для голодного молодого желудка. И тут же позвонила в столовую: котлеты, гречневая каша, кисель.

«Сто лет не ела гречневой каши! – обрадовалась Верочка. – Заодно узнаю в библиотеке о новом поступлении книг». – И она начала собираться.

В дверь осторожно постучали. Не спрашивая, кто за дверью (ха-ха… ну кто может быть на охраняемой посольской территории, кроме своих?), она открыла. Легок на помине! Петр Петрович, приветливо улыбаясь, стоял на пороге:

– Добрый вечер, Верушка! Извини, ради Бога, ты уходишь? – И он в нерешительности сделал шаг назад.

Вера, обрадовавшись своему соседу, приветливо воскликнула:

– Заходите, заходите, пожалуйста!

Петренко, по русской привычке, сразу направился к кухне. Верочка замерла, вспомнив о пустом холодильнике:

– Ой, простите, Петр Петрович, у меня ничего нет даже к чаю! – и она виновато развела руками. – Могу приготовить кофе?

Петренко улыбнулся:

– Спасибо, Верочка! Не беспокойся, я только что поужинал в столовой, котлеты сегодня – объеденье! Рекомендую. – Обратив внимание на тапочки, рассмеялся: – Надо племяннице такие подарить!

– В «Бомарше» вчера купила… там сезонная распродажа! – И Вера в ярких пушистых тапочках, подражая походке манекенщицы, продефилировала перед соседом по комнате. Петренко улыбнулся и покачал головой, подумав: сущее дитя!

– Да, собственно говоря, я на одну минутку, Верушка. У меня хорошая новость для тебя!

Вера удивилась:

– Новость? – И с любопытством посмотрела на него.

– Да. Видишь ли, поступило предложение назначить тебя на место секретаря-атташе по культурным связям в общество дружбы «СССР – Франция».

Верочка не могла поверить:

– Не может быть! – Она вскинула радостное удивленное лицо и, прижав руки к груди, села в кресло: – Я? Неужели это возможно?

Петр Петрович, довольный такой реакцией, продолжил:

– Почему не возможно? Приступишь к работе после Нового года… – и, хитро глянув на нее, весело добавил: – А пока будешь учиться на курсах синхронного перевода в ЮНЕСКО!

Вера, еще не опомнившись от первой новости, от второй подскочила на месте:

– Вот это да! Петр Петрович, вы даже не представляете! Я давно мечтала об этих курсах! За что я заслужила такое счастье?

– Ничего, дорогая, заслужишь и отработаешь!

– Отработаю, Петр Петрович! Обязательно отработаю! Вот увидите! – Верочка счастливо кивала головой, и было видно, что она согласна на все и боялась только одного – вдруг Петренко передумает.

– Ну вот и хорошо! Вот и прекрасненько!

Все еще излучая благодушие, Петр Петрович неожиданно сделал серьезное лицо:

– Завтра утром жду тебя в отделе кадров. Напишешь заявление на работу и на учебу. – И снова улыбнувшись, посмотрел на восторженную и счастливую девушку, а про себя довольно крякнул: «Ну слава Богу, приняла все, как положено, даже уговаривать не надо было!

Верочка, проводив соседа до двери, в нетерпении поглядывала на часы. Она не могла дождаться, когда он наконец уйдет, чтобы позвонить родителям: «Ой, вот па и ма будут рады!»

– Ну ладно, дорогуша, не смею тебя больше задерживать.

– До завтра, Петр Петрович. Спасибо вам! – Она закрыла дверь и побежала к телефону: – Па, ты сидишь или стоишь?… – И Верочка, вскинув ноги, в восторге подбросила тапочки-тигры вверх.