Текст книги "Я поживу еще немного"

От размышлений меня отвлек легкий толчок в бок. Я убрала с головы одеяло и увидела Таню.

– Тея, ты спишь? – спросила она.

– Нет, – ответила я.

– Хочешь пойти ко мне в палату? Завтра утром я уеду домой. Меня выписывают, – сообщила Таня.

– А разве мне позволят? – с неохотой спросила я.

– Не знаю. Сегодня добрая медсестра, может разрешить.

– Я плохо себя чувствую. Буду спать, – тихонько ответила я.

– Ладно, – обиженно сказала Таня и ушла.

Я не хотела никуда идти и даже разозлилась на Таню за то, что она вернула меня в противное настоящее. Хотелось еще поблуждать по прошлому. Вспомнить что-нибудь такое, за что можно спрятаться от холодной и рвущей душу реальности. Хотелось подумать о смерти. Заглянуть ей в лицо, чтобы больше ее не бояться. Я искала в прошлом события, где смерть еще встречалась на моем пути, а Таня прервала поток моих воспоминаний.

Немного повалявшись в кровати, я встала, прошлась по палате, потом опять легла. Наконец мыслями я вновь унеслась в жаркое и беззаботное лето, когда мы жили в том же съемном доме на окраине поселка, но тогда с нами еще жил папа. Папа – хмурый и строгий человек – всегда держал нас в ожидании чего-то страшного. За малейшую провинность он жестоко нас наказывал. От отца трудно было что-то скрыть, однако, если нам удавалось его провести, нашему ликованию не было предела. Помню, когда папа засыпал днем, смотря скучную программу по телевизору, мы с братом доставали из его кармана ключи от машины и гоняли по всему поселку. Брат учил меня водить и рассказывал будоражащие воображение истории про «Волшебную яму», куда он через подземный ход спускается каждую ночь.

– В этой «Яме» есть все-все, о чем только может мечтать человек! – завораживающим голосом, словно заколдовывая, рассказывал брат. – Самые крутые горные велосипеды, мопеды. А если пройти дальше, вглубь, то в огромных сундуках можно найти горы шоколада…

Я все это ярко представляла и почему-то верила ему.

– А там есть куклы? – расспрашивала я брата.

– Там есть все, что только человек захочет! – с гордостью отвечал он.

Мне тоже хотелось побывать в этой «Волшебной яме». Брат всегда обещал сводить меня туда, но при условии, что я пройду испытания, которые он охотно придумывал.

Однажды я ему не поверила, и тогда брат сказал, что в «Яму» могут попасть только те, кто никогда не сомневался в ее существовании, и рассказал еще более поразительные истории. Я слушала захватывающие рассказы брата о ночных путешествиях, тут же раскаивалась и убеждала его в том, что просто шутила.

«Волшебная яма» действовала на меня магически. Она побуждала идти на риск и преодолевать самые разные препятствия и испытания, которые придумывал брат. Некоторые из них заставили меня вновь столкнуться с ужасом смерти. Подобный опыт всегда оставлял след в моем поведении и отражался в восприятии себя и мира в целом.

В тот день была ясная летняя погода. Нам не удалось стащить у папы ключи. Тогда брат ловко взломал блокировку руля, завел машину, замкнув провода, и мы поехали кататься по поселку.

Одним из испытаний, которое я должна была пройти, чтобы попасть в «Волшебную яму», являлась езда на крыше машины. Единственное, что от меня требовалось, – не свалиться с нее, пока брат гонял на запредельной скорости по ухабистым поселковым дорогам. Он уверял меня, что не упаду, если буду крепко держаться. Я очень доверяла брату, поэтому ничего не боялась. Напротив, крутые повороты на перекрестках дорог только увеличивали азарт. Приятная волнующая дрожь разливалась по телу. Порой я еле-еле сохраняла равновесие. Но в глубине души верила, что все обойдется. Так и случилось!

Закончилась, правда, эта поездка плачевно. Через какое-то время мы заметили, как из капота повалил густой дым, который означал, что машина перегрелась. Когда мы открыли крышку капота, то обнаружили разбитый вдребезги аккумулятор. От перегрева он взорвался.

До дома мы толкали машину руками. От папы нам тогда здорово досталось. В особенности брату. В тот день мы договорились с ним, что будем стоять рядом, когда папа начнет ругаться. Брат объяснил ему, что тот ведь вчера был в гостях, ехал оттуда, наверное, пьяный и не заметил, как взорвался аккумулятор, а сегодня ничего этого не помнит. Когда папа увидел машину, он весь побагровел и заревел свирепым басом. Конечно, обо всем догадался… Но под вечер уже все утихло, и мы, виноватые, но довольные, сидели на крыльце и делились впечатлениями.

«А помнишь тот крутой поворот? Еще миг, и мы бы врезались в столб!.. А тот перекресток у дома Васиных?! Я вообще потерял контроль над происходящим, и, если бы не моя ловкость, нас бы с тобой не было!.. Ты только представь, ведь мы могли умереть!» – У брата прямо захватывало дыхание от воспоминаний.

Последняя его фраза заставила меня побледнеть. Будучи по натуре очень чувствительным и впечатлительным ребенком, я уже ярко представила свою смерть, части тела, разбросанные по дороге, и много-много крови. «…Ведь мы могли умереть!» – крутилось в голове. Я не верила своим ушам и думала: «Как же так, ведь брат уверял, что я не упаду, что ничего не может случиться!» Я сильно обиделась на него за то, что обманул. Но, представив «Волшебную яму», куда брат обещал сводить меня уже в эту ночь, я мигом забыла про все обиды.

Эта «Яма» и вправду была для нас волшебной… Мысль о ней утешала в минуты отчаяния, утоляла голод, когда нам было нечего есть, и отвлекала от суровой строгости отца. В ней каждый находил все, о чем только мог мечтать. И, хотя брат впоследствии признался, что выдумал «Яму», нам было приятно думать о ней…

А на следующий день после этого события я неудачно упала с крыши недостроенной бани, которая тоже была для нас особенным местом. Мы часто забирались на чердак сруба и подолгу там сидели, мечтая о «Волшебной яме». На крыше крепились самодельные качели, которые больше походили на тарзанку.

Мне всегда удавалось без труда залезть туда, но не в этот раз, поскольку брат мне всячески мешал. У него было озорное настроение, и он меня щекотал. Я не могла защитить себя или укрыться от его рук, поскольку висела, обхватив двумя руками балку. Несмотря на мои вопли, брат не прекращал меня щекотать. Казалось, крики его только подзадоривают. А когда мои руки начали соскальзывать, я завопила, что сейчас упаду, и просила брата меня поймать. Но он продолжал… Я упала. На земле лежали доски с гвоздями и перевернутый стул, на который я приземлилась спиной. От испуга некоторое время боялась пошевелиться. Потом сильно заплакала. Но не столько от боли, сколько от непонимания и переполнявшей меня обиды. Я не могла поверить в случившееся. Ведь брат не должен был этого допустить. Я всегда считала его таким большим, умным, сильным и чувствовала себя рядом с ним как за каменной стеной, а теперь…

Брат помог мне встать. Он был сильно напуган и много раз извинялся. «Тея, я так за тебя испугался! Ты ведь могла сломать позвоночник», – говорил он. Его страх сбил меня с толку. Теперь я была убеждена, что опасность повсюду преследует меня, чувствовала, что нужно себя беречь, ведь в любую минуту я могу умереть. А если… Что потом?..

Эти события изменили меня. Не было уже той Теи, которая охотно шла на риск и участвовала в приключениях. Появилось что-то новое во мне – тихое, трусливое. Я начала бояться грозы…

Громкий хохот одной из девочек вернул меня в реальность. Я высунулась из-под одеяла, огляделась и с удивлением обнаружила, что в палате почти никого нет. Я не сразу поняла, откуда доносился игривый и по-детски заливистый смех. Оказалось, что прямо напротив меня лежала девочка и хохотала. Она была с головой накрыта одеялом. «Прямо как я люблю», – подумала я. Под одеялом происходила какая-то возня. Я прислушалась, и мне показалось, что девочка с кем-то шепотом ругается. Она бойко дергала ногами, и это было похоже на драку. А потом снова доносился громкий хохот. Девочка смеялась, что-то шептала, потом опять замирала. «Она ведь одна, разве можно хохотать наедине с собой? – подумала я. – Хотя почему бы не посмеяться?.. Мы ведь умеем в одиночку плакать…»

Наблюдая за этим, я представила, что у девочки под одеялом, возможно, целый мир, где ее окружают друзья и любимые люди, близкие. Там нет места больничным будням и, должно быть, очень весело. «Наверное, она, как и я, любит путешествовать в своем воображении», – подумалось мне. Только у меня, по всей видимости, не такие интересные и веселые путешествия, как у девочки. Напротив, мое воображение всегда уносит туда, где очень мрачно и больно, много злости и жестокости, а воздух пропитан лживостью и отвращением. И все же мне было любопытно, с кем она разговаривает.

Мои размышления прервал голос медсестры.

– Ты не устала лежать? – улыбнувшись, спросила она. – Пойдем со мной!

Я вышла в коридорчик, где располагался ее пост, и, увидев целую толпу пациенток в туалете, немного растерялась. В это время в соседней палате раздался вопль, и медсестра, не замечая меня, ушла утихомиривать девочку, которая, видимо, призывала на помощь. Прислушиваясь к звукам, которые доносились оттуда, я подумала, что кричащая девочка не умеет разговаривать.

Нерешительно опустившись на стул и осторожно окинув взглядом помещение, я мельком заглянула внутрь туалета. Девочки суетливо толпились в крохотной комнате, держа в руках полотенца, мыло, зубные щетки. И еще несколько пациенток просто стояли, уставившись глазами на девочку, которая тем временем сидела голая на биде. Представив себя на ее месте, я вздрогнула, мое лицо покрылось испариной. «Неужели мне тоже придется делать это при всех?!» – подумала я. Меня охватил жгучий стыд с головы до ног уже оттого, что я на все это лишь посмотрела. Дверь в туалет была открыта настежь… Такое я видела впервые. Однако девочки вели себя так, будто им совсем нет дела до того, что кто-то на них смотрит. Казалось, их заботило лишь то, как не пропустить очередь. Все девочки вдруг превратились для меня в конвейерную, обезличенную массу, словно передо мной были не живые люди, а роботы, у которых нет чувств.

«Нет, я точно не буду участвовать в этом безобразии. Лучше останусь грязной», – мысленно утешала я себя.

Вернувшись, медсестра сообщила, что будет измерять мне давление. С облегчением вздохнув, я протянула ей руку.

В девять часов вечера объявили отбой.

Я легла в кровать и подумала, что до утра меня уже никто не побеспокоит. Впечатления уходящего дня навеяли усталость. Все вокруг казалось мне новым и непонятным: какие-то странные пациенты, нервные медсестры, решетки на окнах, двери без ручек, железная посуда и режим. Все это давило на меня и сковывало сознание. Хотелось скорее заснуть, забыть как кошмарный сон все, что происходило со мной в этот день.

От усталости в голове уже не возникало ни одной мысли. Я спряталась под одеяло, и из глаз тут же брызнули слезы. Я не могла объяснить их причину. От этого мне еще сильнее хотелось плакать. Слезы были не от мрачных мыслей, которые не покидали меня ни на секунду. И не от осознания жестокости и бренности окружающего мира, как бывало со мной ранее, когда я плакала. Это были слезы усталости, потому что все время я была как натянутая струна, и это окончательно лишило меня сил.

Так прошел мой первый день в женском подростковом отделении психиатрической больницы…

Весь следующий день я проспала и почти ничего не помню из того, что происходило тогда. Он как-то исчез из памяти. Помню лишь, что днем ко мне подошла психолог. Это была худая высокая женщина с грустными темными глазами, лет сорока. Она показалась мне странной и непонятной, как, впрочем, и все в отделении.

Мы прошли в холл и сели за стол. Разложив бумаги, психолог стала расспрашивать меня. А я что-то ей отвечала… К сожалению, не помню ни единого слова из нашей беседы. Я даже забыла, как ее зовут!

Внимательно вслушиваясь в то, что я говорю, психолог почему-то закатывала глаза и тогда становилась похожа на вампира. Она много писала. Мне казалось, что она записывает каждое мое слово. Ее почерк был совсем неразборчивым. Я не смогла прочитать даже свою фамилию, которую она написала на всех бумагах до начала беседы.

В конце нашей встречи психолог вручила мне тест-опросник и попросила его заполнить.

А на следующее утро все началось заново, по тому же сценарию. Я вела борьбу с медсестрами, чтобы не ходить в столовую, и мне это легко удавалось. Правда, не всегда. А вот вечернее посещение туалета с подмыванием на этот раз обойти не удалось. Мне давно не было так страшно и стыдно. Мысль, что девочки и медсестры в это время смотрят на меня, разлагала изнутри. Я постаралась перевоплотиться в бесчувственного робота, который ничего не понимает, не слышит, а только делает то, что велят… Но и к этому я со временем привыкла.

Таню выписали, а Олю и Настю перевели на «свободную» половину. Аня, у которой были перерезаны вены, по-прежнему была моей соседкой по палате, наши кровати стояли рядом, но общение с ней прекратилось уже в первый день моего пребывания здесь. Я потеряла к ней интерес. Впрочем, как и ко всем, кто лежал в отделении.

Так проходили будни в больнице. День за днем одно и то же. На смену приходили медсестры, у каждой из которых был свой распорядок. Одни казались мне более строгими, другие – мягче. У некоторых легко было увильнуть от завтрака, а с иными приходилось воевать…

Я много спала. Единственным спасением и утешением для меня была кровать. Прячась под одеяло, я старалась не видеть всего, что меня окружало.

Но иногда я наблюдала за происходящим: что делали врачи и медсестры, как бесцельно и лениво из стороны в сторону шаркали тапками по надзорке больные (хотя такое слово было не принято употреблять, говоря о местных).

Все вокруг – звуки, одежда, поведение, процедуры, еда – вызывало у меня тревожное внимание, которое время от времени сменялось непонятным болезненным раздражением.

Я узнала, что девочку, которая хохотала и шепталась под одеялом, зовут Полина. Она была немного старше меня и страдала шизофренией. Полина лежала в отделении уже очень давно. В основном была спокойна, хотя и вела себя странно. Она редко вставала с постели, совсем не следила за собой. Ее тяжело было заставить мыться или переодеваться. Но когда медсестры все же принуждали Полину это сделать, складывалось впечатление, что ее заставляют выполнять что-то абсолютно бессмысленное. Она и правда не понимала, зачем ей это нужно.

Полина совсем ничего не ела и выглядела болезненно худой. Всякий раз, когда она отказывалась от еды, с ней обращались довольно грубо, а иногда даже кормили насильно.

Ее всегда навещали родственники, которых было очень много. Должно быть, ее очень любили. Они привозили кучу гостинцев, но Полина ничего не ела, а все раздавала девочкам в палате.

Я часто наблюдала за ней, и мне всегда хотелось понять, куда же она смотрит. Ее взгляд казался застывшим и устремленным в никуда. И ни одной морщинки на лице. Временами она была похожа на зомби.

Иногда Полина шумела: могла громко разговаривать сама с собой, смеяться. А порой ее можно было застать грациозно танцующей, словно она пребывала на светском балу. Мне очень нравилась ее естественная чудаковатость.

В отделении я чувствовала себя очень одинокой. У меня не было друзей. Но я и не ощущала необходимости в них и дружила только со своим прошлым. Словно перематывая пленку назад, я прокручивала в голове одни и те же воспоминания. Вновь и вновь из прошлого появлялось что-то тяжелое и грубое и острым лезвием ранило прямо в сердце.

Эти воспоминания причиняли мне много боли и страданий, но я была не в силах остановить этот поток. Одно из таких жгучих воспоминаний было о том, как нас с сестрой мама отхлестала тонким проводом. Мы после этого на три дня заснули. Я совсем не помню, в чем мы провинились тогда. Должно быть, это было что-то серьезное… Помню ужас, разливающийся по всему телу, когда я смотрела, как извивается сестра, словно ошпаренная змея. Помню ее визг, который чуть не разорвал мои барабанные перепонки, и кровь, выступающую из ее лопающейся кожи. Я тоже кричала, потому что мне было страшно, знала, что через мгновение меня постигнет та же участь. И в эти минуты я завидовала сестре, поскольку ей не пришлось ждать, что всегда страшнее. В тот день меня словно дважды отхлестали… Тогда мы проспали три дня, правда, не столько от жгучей боли, сколько от пережитого потрясения. Несколько дней мы лежали на животе, боясь повернуться. Спина горела, руки от рубцов надулись. Зато нас было двое…

Мне также запомнился один зимний вечер, когда я сидела на кухне возле мамы и помогала ей готовить. Мне тогда было лет шесть или чуть больше. Мама объясняла мне, что я и сестра – лишние для всей семьи, а для нее – обуза, поскольку испортили ей карьеру. Внушала, что мы «больные», «недоделанные» и что папа тоже считает нас дурочками. Словно утоляя этими разговорами жажду мести, она добавила, что хотела сдать нас в интернат для умственно отсталых. В голосе мамы слышались обида и злость. А сердцем я чувствовала отчаяние. Вместе с тем трудно было не заметить, какое удовольствие мама получала, рассказывая мне об этом. Внутри меня тоже бушевал ураган чувств. Казалось, еще чуть-чуть – и они лавиной накроют меня и задавят до смерти.

От непонятного беспокойства я ерзала на стуле, у меня потели ладони, мне хотелось убежать. В душе я корила себя, что причинила маме боль и из-за меня у нее теперь много трудностей. Меня душили чувство вины и беспомощность. Наконец, когда мне стало совсем невыносимо ее слушать, я вскрикнула:

– Зачем ты все это рассказываешь?!

– Чтобы вы знали. Вам надо это знать, – улыбнувшись и немного удивившись моему вопросу, ответила мама.

– Но мне неприятно это слышать… – робко произнесла я.

Однако мама, не обращая внимания на мои слова, продолжала взволнованно говорить. Ее голос становился все злораднее и бойчее, как будто мой вопрос придал ее словам еще бо́льшую осмысленность.

Должно быть, очень тяжело жить, растить и воспитывать детей, которых ненавидишь, и нести за них ответственность без поддержки близких, особенно в условиях хронической нехватки денег и сил. Что уж говорить, мама сама была затравлена родственниками за то, что не умела лгать, что любит нас…

Подобных сюжетов в лабиринтах моего прошлого много, всех не перечесть. Некоторые прожитые годы напрочь стерты из памяти, думаю, неспроста. Эти воспоминания служили мне колыбельной, под которую я засыпала, просыпалась и вновь погружалась в сон…

Так потихоньку шли дни, недели тихой и малопримечательной жизни в отделении, полной темных и беспокойных мыслей.

Вскоре мне перестали разрешать подолгу лежать в постели. Тогда я садилась на скамью у окна и безучастно наблюдала за происходящим. Обстановка в отделении душным облаком проникала в меня и сдавливала все внутри. Местные, которые лежали здесь годами, вызывали у меня неприятные ощущения. Серые, тихие, однообразные. Пустой взгляд, обращенный в никуда, и скромные заботы – поесть, поспать и не пропустить очередь в туалет во время вечернего подмывания – делали их похожими на вшей. Еще отвратительнее было ощущать себя среди них.

Я держалась в стороне, ни с кем не разговаривала и вела себя очень тихо, поэтому меня почти никто не замечал. Я и для самой себя становилась малозаметной. А иногда мне казалось, что врачи, медсестры и пациенты и не догадываются о моем существовании.

Тогда, повинуясь желанию спрятаться от холодной и суровой реальности, в которой многое казалось мне непонятным, чуждым и вызывало ощущение бессилия, я представляла себя дайвером, ныряющим на дно океана, в глубине которого я пыталась найти что-то светлое и доброе. Но внутренний водоворот мыслей засасывал меня совсем в другую сторону. Ныряя все глубже и глубже, я натыкалась на что-то острое, и это меня ранило. Затем препятствий становилось все больше, и в конце я уже ничего не видела, кроме насквозь пронзающих душу острых штыков. Этими уничтожающими штыками были мои воспоминания, в которых я вязла, путалась, словно в склизкой тине. Вынырнуть было уже невмоготу, и я, захлебываясь, тонула в этом бескрайнем и безжалостном океане боли…

Однажды я почувствовала чье-то прикосновение и, вздрогнув от неожиданности, обернулась. Передо мной стояла медсестра. Она смотрела на меня добрыми, печальными глазами и гладила по плечу.

– Ну перестань… Почему ты плачешь? – присаживаясь рядом, ласково спросила она.

Подавленная, я не смогла вымолвить ни слова и посмотрела на нее взглядом, умоляющим отойти и оставить меня в покое. Но медсестра не уходила, а подвинулась еще ближе.

– Расскажи, где болит, – всматриваясь в мое лицо, осторожно произнесла она.

Я чувствовала, как ей хочется мне помочь. Я просидела рядом с ней очень долго. Она меня слушала, периодически утешала, а я, чувствуя, что медсестра потревожила в груди неукротимо и тягостно ноющий нарыв, говорила и говорила… О боли, о том, что мне плохо и не хочется жить…

Ее звали Гульнара Рустамовна. Это была смуглая немолодая бойкая женщина, по национальности узбечка. Каждый раз, когда Гульнара Рустамовна заставала меня рыдающей, она незаметно присаживалась и приглашала разделить боль с ней. Эти разговоры лечили меня. После них я крепко засыпала – вся истощенная, но уже с чувством, что кто-то со мной рядом есть.

Другие медсестры тоже пытались со мной заговорить, но вскоре они перестали это делать, поскольку их внимание казалось мне назойливым. Я уходила в палату или начинала рыдать еще сильнее…

Душевная боль, словно лава вулкана, вырывалась наружу. Хотелось крепко укутаться в одеяло, заснуть, только бы не чувствовать ее. Врач сказала мне: «Ты плачешь потому, что тебе поменяли таблетки, они начали действовать». Не раз она подходила ко мне и с силой пыталась сдернуть одеяло. Это было сложно сделать, поскольку я тоже что есть силы его держала. А когда врачу и медсестре объединенными усилиями все же это удавалось, я тут же сворачивалась калачиком и, словно улитка, которая прячется от дождя, закрывала ладонями глаза, пытаясь спрятаться от света.

В этот раз Инна Андреевна вновь ловко сдернула с меня одеяло.

– Тея, повернись, – сказала она. – Почему ты плачешь?

– Оставьте меня в покое, – пытаясь отнять одеяло, сквозь слезы пробормотала я.

– Она завтракала? – обратилась врач к медсестре.

– Нет. Ни вчера, ни сегодня, – добросовестно доложила та.

– С завтрашнего дня ставим ее на весы, – распорядилась Инна Андреевна и перешла к другой пациентке.