Текст книги "Я поживу еще немного"

Проснулась я от ощущения, что меня кто-то толкает. Открыла глаза и увидела перед собой молодую женщину в белом халате.

– Ты Тея? – чуть-чуть отогнув одеяло, спросила она ласковым голосом.

– Да… – приподнимаясь и опираясь на спинку кровати, поспешила ответить я.

– Здравствуй, Тея! Меня зовут Инна Андреевна, я буду твоим лечащим врачом. Пойдем побеседуем.

Прогоняя остатки сна, я протерла глаза и начала разглядывать врача. Это была невысокая, стройная женщина, с аккуратной короткой стрижкой и добрыми глазами. Ее улыбка, приятный, спокойный голос очень располагали к себе. Мне она сразу понравилась. Окинув меня теплым взглядом, как будто оправдываясь за то, что разбудила меня, Инна Андреевна произнесла:

– Надевай тапки, пойдем со мной. Долго тебя не задержу, придешь и еще поспишь.

Торопливо надев тапки, я молча последовала за ней. Заметив меня в коридоре в одной сорочке, медсестра, как бы спохватившись, предложила надеть халат, который она спешно вытащила из какой-то каморки.

Инна Андреевна завела меня в помещение, заставленное мебелью, разными приборами и из-за этого очень похожее на склад. У окна стояли два стула. Тусклый свет прорывался сквозь жалюзи, отчего стулья казались полосатыми. Солнечные лучи обнажали редкую пыль, летающую в воздухе.

– Садись! – предложила доктор, указывая рукой на стулья. – Ты ночью поступила?

– Вечером, – робко усаживаясь на стул, тихо ответила я.

– Тея, ты знаешь, где сейчас находишься?

– В психиатрической больнице, – невольно вспоминая свое утреннее потрясение, смущенно ответила я.

– Да, это так, – слегка кивнув головой, подтвердила Инна Андреевна. – Ты находишься в психиатрической больнице номер три имени Скворцова-Степанова в женском подростковом отделении.

Она произнесла это, словно оглашая приговор, хотя и с прежней мягкостью в голосе.

– Тея, а ты понимаешь, почему тебя сюда привезли? – опять спросила врач.

– Потому что мне жить не хочется, – тихо ответила я и тут же вспыхнула. Затем, приподнявшись от волнения на стуле, я поспешила добавить: – Да меня сюда обманом привезли!

Инна Андреевна посмотрела на меня многозначительным взглядом, но ничего не ответила, только подвинула свой стул поближе ко мне.

А я продолжала рассказывать:

– Это ошибка. Меня обманули. Психолог сказала, что доктор выпишет мне таблетки и я поеду домой, а сама вызвала скорую помощь.

От нахлынувшей обиды мой голос стал ниже.

Увидев в глазах Инны Андреевны желание и готовность меня слушать, я подробно рассказала ей обо всем. Мне хотелось, чтобы она поняла, что я оказалась здесь случайно, что всего этого не должно было произойти. Описывая свои злоключения, я почувствовала, как меня волной накрывают тяжелые и колкие чувства. Один за другим всплывали эпизоды вчерашнего дня. К глазам подступили слезы. Я с трудом сдерживала себя, чтобы не заплакать. Мне вдруг стало очень тоскливо, и я замолчала.

Взглянув на доктора, я искала в ее глазах поддержку. Хотелось увидеть в ней ту же взволнованность, такую же злость на психолога и несуразных санитаров, удивление нелепостью всего происходящего, сочувствие…

Однако меня встретил спокойный взгляд, полный сосредоточенности и тепла. Она совсем не удивилась, как будто слышала подобные истории несколько раз в день. Это меня смутило. Проснувшиеся внутри обида и злость подсказывали, что врач меня не поймет, ведь она такая же, как все, еще и обманет или предаст, как Маргарита Дмитриевна, что взрослым верить нельзя…

– Тея, а почему тебе жить не хочется? – немного погодя спросила Инна Андреевна.

– Я не знаю. Просто не хочется, и все, – пожимая плечами, печально ответила я.

Желания с ней говорить больше не было. Я впилась глазами в пол, словно пытаясь спрятаться от дальнейших расспросов.

В воздухе повисло молчание. Образовавшаяся тишина еще больше угнетала меня. Я начала разглядывать свои тапки. У них был совершенно безобразный вид, а я это заметила почему-то только сейчас.

– Ты живешь в семье или в детском доме? – продолжила беседу Инна Андреевна.

– В семье, – охотно ответила я.

Благодарная за столь простой и безобидный вопрос, я немного оживилась.

– Ты где-то учишься?

– Да, в восьмом классе, а точнее – уже перешла в девятый, – гордо произнесла я.

Инна Андреевна по-прежнему держалась ровно и спокойно, вот только ее изучающий и пытливый взгляд куда-то исчез, как будто ей все уже стало ясно. Она вообще теперь меньше на меня смотрела и каждый мой ответ записывала.

Затем она стала называть одну за другой пословицы и просила объяснить их значение, а также давала задачки на логику. Мне понравилось их решать. Они показались мне настолько легкими, будто Инна Андреевна проверяла, умею ли я считать.

– М-м-м… Да ты умная девочка! – воскликнула врач. – Ну, может, ты и эту задачку решишь?

Ее комплимент меня очень подкупил и ободрил. После него хотелось выполнять ее задания еще и еще. С каждым разом задачки были сложнее и интереснее. Наконец одну из них мне решить не удалось. Тогда Инна Андреевна отложила свои бумаги, в которые она записывала все, что я говорила, и, озабоченно посмотрев на меня, попросила встать.

– Ты очень сообразительная девочка. Долго тебя держать здесь не будем. Через пару дней будут готовы твои анализы, и из надзорной палаты мы переведем тебя на свободную половину. А сейчас закрой глаза и попробуй указательным пальцем достать до носа.

Мне не составило никакого труда выполнить ее просьбу.

Тут в дверь постучали. В кабинет вошла медсестра.

– Все уже собрались. Только вас и ждем! – расплываясь в улыбке, воскликнула она.

– Мы уже заканчиваем. Я скоро приду. Начинайте без меня, – вежливо ответила Инна Андреевна.

«Наверное, у кого-то день рождения», – подумалось мне.

– Я все равно отсюда живой не выйду! – садясь обратно на стул, вдруг произнесла я.

Больше не пытаясь спрятать взгляд, я смотрела ей прямо в глаза. Еще не понимая, как это будет, я была уверена, что последние свои дни проведу здесь. И мне показалось важным сообщить об этом доктору. Просто в голосе и поведении Инны Андреевны было столько заботы… Мне хотелось сказать ей, что все старания меня вылечить будут напрасной тратой времени, потому что мое решение твердое и окончательное.

Она ласково улыбнулась и тихонько произнесла:

– Ну это мы еще посмотрим… – И, словно не придавая значения моим словам, она продолжила: – После обеда я назначу тебе лекарства, которые улучшат твое настроение и…

– Напрасно вы мне не верите! – перебивая ее, воскликнула я.

Меня задела ее невозмутимость и, закипая от злости, я крикнула:

– Я это сделаю! Вот увидите!

– Думаешь, тебе дадут здесь это сделать? – игриво засмеявшись, спросила Инна Андреевна.

В ее смехе тоже было что-то доброе.

– Я с тобой еще побеседую позднее. А пока иди в палату, – сказала она, давая понять, что разговор завершен.

Я ничего не ответила и молча побрела за доктором к выходу.

Вернувшись в палату, я легла в кровать и еще сильнее закуталась в одеяло. «Ничего, придет время, и они сами все увидят», – утешалась я, чувствуя себя как игрок, который, допустив глупую ошибку, потерпел поражение и не может себя за это простить…

Медсестра вновь сделала мне замечание по поводу одеяла и попросила, чтобы я не укрывалась им с головой. Я повиновалась ее просьбе и начала лениво разглядывать палату. Больше она не казалась мне просторной. Теперь я знала в лицо каждого, кто находился в ней. Решетки на окнах наводили на меня тоску. Со всех сторон доносился неприятный и стойкий запах пота, смешанный с чем-то приторно-сладким. От него в палате становилось как будто еще теснее. Все здесь казалось мне странным и непонятным. Я ощущала себя дикаркой, попавшей в чужое племя, и чувствовала, что, для того, чтобы не быть растерзанной, нужно всегда быть начеку и усвоить новые правила игры.

Желая понять местный язык, я вслушивалась в разговоры, пристально вглядывалась в каждого, кто проходил рядом. Некоторые обитатели палаты казались мне заторможенными, ватными, неживыми. Меряя шагами комнату, они с важным видом передвигались из одного угла в другой. Кто-то просто сидел на кровати и качался из стороны в сторону, напевая себе под нос. А одна из пациенток, взрослая и довольно крупная, стояла посреди палаты в неестественной позе. Трудно было понять, куда она смотрит. Ее взгляд был застывшим и безжизненным, и только пальцы, бесцельно теребившие пуговицу на халате, отличали ее от статуи.

Но были и другие. Слева от меня на одной из кроватей сидели девочки и оживленно что-то обсуждали. Они были моими ровесницами и казались мне наиболее здравомыслящими из всех, кто находился здесь. Заметив, что я наблюдаю за ними, они проявили живой интерес и, желая познакомиться, начали задавать вопросы. Я охотно отвечала, и незаметно у нас завязался разговор. Они обсуждали предстоящую выписку Тани – общительной девочки из их компании, высокой, смуглой, с бегающими глазами. Она пришла в гости к подругам, а ее палата находилась в другой половине больницы.

Вторую девочку звали Оля. Это была милая и не менее общительная, с виду добрая девочка с тоскливыми прозрачными глазами. Она рассказала мне, что поступила в отделение после того, как чуть не спрыгнула с восьмого этажа из-за ссоры с родителями. Но, как я узнала из разговора с Олей, ей не хотелось умирать. «Просто решила повлиять на родителей… – неохотно рассказывала она. – А мама, увидев такое, перепугалась и вызвала скорую помощь. Так я и оказалась здесь».

Третью девочку звали Настя. Ее волосы были рыжими, как мех у лисы, и она сильно картавила. Настя поступила недавно, но далеко не в первый раз.

Таня радовалась, ведь ей остались считаные дни до выписки. Она сказала мне, что я очень добрая и со мной интересно. Предложила мне после ее выписки перейти в ту палату, где была она, находившуюся на свободной половине. Я рассказала ей, что врач обещала перевести меня туда, как только будут готовы анализы, и добавила, что обязательно попрошусь в ее палату.

От девочек я узнала, что все отделение больницы делится на две части. Наша палата располагалась в так называемой «надзорке» – помещении типа изолятора. Туда отправляли всех, кто поступал в отделение. Другую половину называли «свободкой». Здесь предоставлялось больше свободы, чем в изоляторе, и было меньше контроля медсестер.

Общение с девочками на некоторое время отвлекло меня от мучительных мыслей о доме, своем месте в мире и о том, что будет после моей смерти…

* * *

Время шло к обеду. Я вдруг почувствовала, что сильно проголодалась. От мысли, что не буду есть, закружилась голова. И вновь я начала спорить сама с собой, однако голод победил. «Странно, – подумалось мне, – ведь утром я завтракала, разве я могу так сильно хотеть есть?» Организм словно сопротивлялся задуманному мной плану и как будто нарочно усиливал чувство голода в надежде на то, что я откажусь от голодовки и не обреку себя на погибель.

«Почему я выбрала именно этот способ уйти из жизни? Неужели от голода можно умереть? – задавала я сама себе вопрос и сама твердо на него ответила: – Можно!»

Болезненный страх умереть от голода мне знаком. Дома могло не быть еды по несколько дней. Помню, как приходилось воровать продукты у соседей. Я никогда не забуду, как мы ходили в школу только потому, что там кормили. Правда, нам давали одну бесплатную порцию еды на двоих с сестрой. Почему так – это длинная история… С каким замиранием я смотрела на выданный рогалик! Он мне казался таким крохотным. Я думала, что мигом его проглочу и все равно останусь голодной. Но надо было еще поделить рогалик с сестрой. В то время я была настолько голодной, что даже жалела, что у меня есть сестра. После уроков мы с ней шли домой, перелезали через забор, оказывались в соседском дворе и рвали сливы и яблоки. Это был наш единственный ужин…

А когда вспоминаю, как мы жарили без масла картофельные очистки, я смеюсь. То ли оттого, что история комичная, то ли оттого, что просто не позволяю себе плакать…

Мы с сестрой и братом учились тогда в школе и жили в съемном доме, поскольку наш дом сгорел год назад. Нам было по тринадцать лет. Раз в неделю брат ездил к родителям за деньгами, но их хватало лишь на несколько дней. Потом приходилось просить еду у соседей, собирать и сдавать металлолом или бутылки из-под пива, чтобы купить хлеб. Собаки и кошки, которых всегда было очень много в нашем доме, вообще не знали, что такое еда. Но когда брат ездил в город, мама передавала с ним картофельные очистки, а также косточки для собак, которые они почему-то не ели. И однажды, когда у нас долго не было еды, сестра предложила пожарить на сковороде без масла картофельные очистки. Я сначала посчитала эту идею нелепой, но когда попробовала жареные очистки, они мне понравились. Брат в это время спал. Он всегда много спал, когда не было еды, и утверждал, что, если спит, совсем не чувствует голода. Брат и нам предлагал так делать. Но это был его способ, мы же с сестрой старались выживать иначе. В тот день брата разбудил аромат жареной картошки, и он вскочил от радости. Ему показалось, что приехала мама и привезла еду. Но когда мы все объяснили, он очень расстроился. Отругал нас, что раздразнили его аппетит, и снова лег спать, но вскоре встал и попросил ему тоже пожарить картофельные очистки…

Я не любила доставать подобные воспоминания из закоулков своей памяти, но сегодня они почему-то сами всплывали. С одной стороны, они придавали мне уверенность, что от голода точно можно умереть, с другой – усиливали этот самый голод и будили детский ужас, засевший колющей занозой в моей памяти.

«Может, пообедаю сегодня, а завтра начну голодовку, – начала я сама себя уговаривать. – Нет, что это?! Я сдаюсь?! Нельзя при первой же трудности идти на попятную! Ведь испытания только начались!» Внутренние метания истязали меня. Чтобы запах еды не манил, я зарылась глубже в одеяло.

В палату вошла медсестра и начала тормошить всех, кто спал, сообщая о начале обеда. Когда очередь дошла до меня, я притворилась, что сплю.

– Тея, иди обедать! – ловко стянув с моей головы одеяло, позвала медсестра.

– Не буду, – твердо ответила я.

– Как не будешь? – удивилась медсестра.

– Я не голодная, – уже с меньшей уверенностью произнесла я.

Медсестра не стала настаивать и начала будить мою соседку, а потом пошла в столовую разносить тарелки.

Как только она скрылась из глаз, я опять закуталась в одеяло и попыталась снова заснуть. Однако очень скоро медсестра вернулась и начала настаивать, чтобы я пошла обедать. Теперь она уже не отходила от меня.

Я твердо отказывалась, придумывая самые разные отговорки. Но голод диктовал свои условия. Внутри уже все натянулось, словно струна, урчало, возмущалось. Эти ощущения были настолько сильными, будто я не ела неделю. В конце концов голод победил, и я села за обеденный стол.

В столовой гремели посудой. Железные тарелки, алюминиевые ложки, кружки, слегка отбитые по краям, имели безобразный вид. «Как в тюрьме», – подумала я, разглядывая посуду.

Я стремительно проглотила обед. А когда вернулась в палату и легла в кровать, уже не помнила ни то, что ела, ни то, какой была еда на вкус, словно обеда и не было. Лишь тяжесть в наполненном желудке напоминала о нем.

Мне стало гораздо легче. Но вскоре облегчение сменилось чувством вины и обжигающим стыдом. «Как же я так могла? Должна была сдержаться. Безвольная тряпка!» – отчаянно ругала я себя, плача и злясь из-за того, что проявила слабость.

Это был самый горький обед в моей жизни!.. Тогда я поклялась, что никогда не буду есть. Вообще. Меня это немного утешило.

Вскоре я почувствовала, как отяжелели веки. После обеда меня сильно разморило, и я крепко заснула…

Проснулась я от грозного голоса медсестры. Она будила Аню, которая спала справа от меня. Осторожно оглядев палату, решила еще немного полежать.

Девочки, с которыми я успела подружиться, ели что-то вкусное. Мне непросто было смотреть, как они смаковали сладости, которые, видимо, им привезли из дома. Порой мне казалось, что запахом конфет пропитана вся больница. Этот аромат дурманил голову и раздражал пустой желудок. Но голод меня больше не пугал, и, когда девочки наперебой начали предлагать мне угощения, я решительно отказалась. Солгала, что у меня аллергия на сладкое.

– Что же вы новенькую девочку не угощаете? – укоризненно посмотрев на моих соседок по палате, спросила медсестра.

– Ей нельзя сладкого, – ответила Таня.

– Мы предлагали. Она отказалась, – сказала Оля.

– У нее аллергия, – объяснила Настя.

И я поспешила заверить медсестру, что мне действительно нельзя сладкого.

Наконец девочки перестали шуршать фантиками. Я облегченно вздохнула и похвалила себя за то, что выдержала испытание. «Молодец! Это первая победа! – с гордостью отметила я. – На один шаг ближе к концу». Отказ от угощений придал мне сил и утвердил в стремлении уйти из этой отвратительной для меня жизни…

Через некоторое время всех позвали на ужин. К счастью, настаивать на том, чтобы я поела, медсестра не стала.

«Наверное, ужин не обязателен для тех, кто обедал», – подумала я.

Вернулась из столовой Оля и сообщила, что меня ждут в процедурном кабинете. Оказалось, врач уже назначила мне лекарства.

В коридоре стояла длинная очередь за таблетками. «Сколько тут больных», – удивилась я, ведь всех, кто лежал в отделении, я видела впервые. Пациенток оказалось намного больше, чем в «надзорке». Почти все они были из другой половины больницы – «свободки».

С интересом наблюдая за процессом раздачи таблеток, я заметила, что некоторым выдают их в большом количестве. «Должно быть, они сильно больны», – подумала я. Эти люди сразу стали казаться мне более несчастными, чем все остальные.

Когда подошла моя очередь, медсестра выдала мне таблетку и маленький пластмассовый стаканчик с водой. Принимать лекарство приходилось прямо на глазах у медсестры. Когда я послушно проглотила таблетку, она велела мне открыть рот и палочкой, которой обычно врач осматривает больное горло, внимательно осмотрела его.

– Зачем медсестра так тщательно проверяет рот? – выйдя из кабинета, поинтересовалась я у стоящих в очереди.

– Чтобы мы не прятали таблетки за щеку, – ответила одна девочка.

Оказалось, что девочки, с которыми я подружилась, именно так и делали. Те немногие, кому все же удавалось обмануть медсестер, выплевывали таблетки в мусорное ведро. Я была удивлена. Мне бы такое и в голову не пришло. «Да мне и незачем сопротивляться, таблетки лишь ускорят мою смерть», – радовалась я.

Я вернулась в палату, легла в кровать и вновь попыталась уснуть, но сна не было ни в одном глазу. Видимо, выспалась за весь день. В очередной раз закутавшись в одеяло с головой, я наслаждалась образовавшейся темнотой. Она ласкала и убаюкивала меня, от нее успокаивалось мое израненное сердце. Как же я люблю этот покой… Темнота – моя колыбельная. Мрак исцеляет душу. А свет, напротив, слепит, обнажает ее изнутри, делает видимым то, на что смотреть неприятно. А неприятно мне было все! Весь белый свет вызывал отвращение.

Иногда до меня доносились голоса девочек, медсестер, но постепенно мысли устремлялись дальше и дальше, заглушая эти звуки. Мое сознание занимали думы о том, что происходит после смерти. А вдруг я попаду в ад?.. Что, вообще, означает смерть? И зачем люди живут, если все равно рано или поздно умирают? Размышляя об этом, я вдруг вспомнила, что такие вопросы уже задавала себе очень давно, когда впервые узнала, что люди смертны. Тогда эта новость стала для меня самым настоящим потрясением…

Случилось это в детском саду. Нам сообщили, что наша няня умерла из-за какой-то болезни. В этот день я приставала к воспитательнице с вопросами: «А можно ли сосчитать волосы на голове?», «А сколько можно за один раз родить детей?», «А четырех?», «А пятерых?».

Не помню, как зашел разговор о няне. Только вспоминаю, что мне было очень жаль ее. Но я знала, что она умерла от болезни, поэтому не сильно переживала.

После очередных вопросов, которые, как мне казалось, начинали уже надоедать воспитательнице, спросила у нее:

– А я ведь никогда не умру?

– Все мы когда-нибудь умрем, – ответила воспитательница.

– Да нет же! Я-то никогда не умру! – вспыхнув, сказала я.

Но она ласково улыбалась и терпеливо объясняла мне, что все люди стареют, а потом умирают.

– Зачем тогда мы живем?! – возмутилась я и обиженно посмотрела на воспитательницу, искренне не понимая, почему она так спокойна и улыбается.

Но больше всего меня задевала настойчивость, с которой она произносила эти страшные слова. Мне казалось: еще немного, и она откажется от них или скажет, что пошутила. Но этого не произошло.

Воспитательница ответила:

– Мы живем для того, чтобы пойти учиться, получить профессию, выйти замуж, родить детей…

– Но зачем? Какой в этом смысл, если мы все равно умрем? – говорила я плача.

Мне было больно и страшно, не хотелось в это верить. Я злилась и негодовала. Все внутри меня кипело. Даже хотелось толкнуть воспитательницу и сказать ей, что она врет. Мир для меня перевернулся. В этот миг я ощутила полную бессмысленность своего существования. Я совсем не готова была смотреть на жизнь другими глазами. Меня просто физически не хватало на это.

– Я больше не хочу жить! Не вижу в этом смысла. Зачем столько ждать?! Ведь мы все равно умрем! – говорила я, чувствуя себя раздавленной.

Еще несколько раз в этот день я подходила к воспитательнице в надежде, что она передумает и скажет мне что-то другое. Мысль о смерти меня не покидала ни на секунду.

Я тогда поняла, как мне кажется, очень много и слишком рано. Я не готова была принять знание о неминуемой смерти каждого из нас. Еще миг назад я жила счастливо и даже не подозревала, что существует смерть. Если она и есть, то не для меня, а для кого-то другого, кто, например, долго болел или уже состарился. Я была убеждена, что это не обо мне. Но теперь осознала, что когда-нибудь и я умру…

В конце концов, чтобы хоть как-то взять под контроль то, что неподвластно моему пониманию, решила: мне незачем ждать, я умру сегодня. Ночью попробовала задушить себя пижамой, но мне показалось, что это слишком больно. И тогда я решила заснуть и не пробуждаться больше никогда. Но, увы, утром я проснулась…

В течение недели я время от времени вспоминала наш диалог с воспитательницей и сильно расстраивалась, а по ночам плакала. Хотелось избавиться от переполняющего меня чувства несправедливости, но мне не с кем было его разделить. Я осталась наедине с этим ужасающим открытием, которое детское сознание не готово было осмыслить.

После такого потрясения со мной начало происходить что-то странное. Часто, просыпаясь ночью, я чувствовала, что куда-то проваливаюсь и вот-вот разобьюсь, умру… В эти мгновения мне становилось так страшно, что внутри все холодело. Потом все заканчивалось, исчезало и на смену этим чувствам с той же внезапностью возвращались спокойствие и сонливость…

Похожее потрясение, разделившее мою жизнь на «до» и «после», случилось, когда мне было двенадцать лет.

Жили мы тогда в поселке у дедушки. Я очень много помогала ему по хозяйству. Надрываясь, таскала тяжелые мешки с комбикормом для скота. Дедушка кричал, чтобы не трогала их, но я не слушала. Ведь в глубине души я знала: в конце концов он меня похвалит за то, что я сильная, смелая и помогаю. Мне тогда казалось, что меня никто не видит, не замечает. И чтобы взрослые обратили на меня внимание, я старалась быть полезной и нужной.

Это случилось в зимнее морозное утро, когда сухой, сверкающий голубым блеском снег хрустел под ногами. Еще с вечера к нам зашел сосед и попросил дедушку зарезать его козу. Сосед не мог сам это сделать, не знаю почему, может, боялся или ему было жалко козу, ведь он о ней заботился с самого ее появления на свет.

Договорились, что мясо козы поделят пополам. Дедушка взял меня в помощники. Я посчитала это делом чрезвычайной важности и очень гордилась оказанным мне доверием, сгорая от нетерпения в ожидании работы.

Резать козу решили за сараем, где находилась поленница. Там мы обычно кололи дрова. Сосед привел козу. Увидев ее, я неожиданно для самой себя задрожала. Хотелось расспросить дедушку о многом, но я не хотела, чтобы он заметил мое волнение. Пока дедушка разговаривал с соседом, я забралась глубже в сарай и замерла в ожидании, подбадривая себя шепотом: «Я же смелая. Дедушка надеется на меня. Не могу ведь я его подвести!»

Я не отрывала глаз от него и соседа, крепко держащего козу за поводок. Они не спеша курили папиросы и толковали о чем-то. Дым смешивался с паром, который сопровождал их неторопливый разговор на морозе.

А потом сосед ушел. Привязав козу к двери сарая, дедушка достал с чердака большой нож и длинную веревку, из которой он ловко сделал петлю. Душа у меня уходила в пятки, а в жилах холодела кровь от мысли о том, что сейчас произойдет…

Но времени на размышления больше не было. Дедушка мешкать не любил. Он ловко накинул петлю козе на шею и одним взмахом руки перекинул другой конец веревки через балку, которая служила для укрепления крыши.

– Крепко держи! Натяни на себя! Сильнее! Смотри, не отпускай! – командовал дедушка.

Я с усердием выполняла его указания. Как только натянули веревку, коза начала пронзительно визжать. От неожиданности я растерялась. У меня скользили руки. Мне казалось, что веревка вот-вот порвется. Этот визг резал уши и наводил ужас.

Когда коза повисла на веревке, дедушка вонзил ей в горло нож, а затем ловко распорол грудину.

Мне хотелось закрыть глаза, отвернуться, но я словно застыла. Глаза козы были наполнены ужасом. На миг мне показалось, что я вижу в ее глазах свое отражение. У меня подкосились коленки, но от этого я стала держать веревку еще крепче. Коза пыталась бороться, металась, судорожно дергала конечностями. Однако она быстро ослабла, а через некоторое время в ее застывшем и устремленном в никуда взгляде больше не отражалось ни ужаса, ни растерянности. Несчастная захлебнулась собственной кровью.

Когда все закончилось, мое волнение исчезло. А на смену ему пришло другое чувство, незнакомое мне раньше. Мной вдруг овладело холодное безразличие к происходящему. И, по мере того как остывала кровь в теле этого несчастного животного, во мне тоже что-то остывало. Нечто такое, что уже невозможно будет отогреть. Часть меня умерла и улетела бесследно вместе с душой этой козы.

Я плохо помню, как мы снимали с мертвой козы шкуру. Я машинально подставляла тазики, выбрасывала отходы и подавала дедушке все, что он просил. А когда ко мне вновь вернулись чувства и ощущение почвы под ногами, дедушка уже ловко отделял органы животного друг от друга и бросал их в разные ведра. На его темном и сухом морщинистом лице, казалось, ни одна мышца не дернулась. Он выглядел спокойным и сосредоточенным, словно занимался чем-то привычным.

И все. На этом закончилось наше «дело». Но мои мучения только начались. Этой ночью я долго не могла уснуть. Из головы не выходил образ козы, которая захлебывалась своей кровью…

После этого события меня словно подменили. Я сильно похудела. Замкнулась в себе. Моя смелость куда-то пропала. Я стала трусливой и вздрагивала от малейшего шороха. Несколько недель я жила, не говоря ни слова. Наверное, и хорошо, что на это никто из домашних тогда не обратил внимания, ведь заставить меня говорить они смогли бы, лишь применив физическое насилие. Да и мое молчание всех устраивало. Дедушке это качество во мне даже нравилось. Если к нам приходили гости, он часто хвастался им, что, когда вырасту, я буду очень мудрым человеком. И всегда при этом с гордостью добавлял: «Если она что-то и говорит, то только по делу…»

Половина козьего мяса досталась дедушке, но в то время он и его дочь (наша тетя) соблюдали Рождественский пост, поэтому отдавали приготовленное мясо нам, детям. Я не могла его есть. При виде мяса меня сразу тошнило. К тому же готовили его небрежно и неряшливо. В тарелке с мясом я всегда находила шерсть козы. Так как жили мы бедно, отказ от мяса расценивали как каприз. Нас заставляли его есть насильно, говоря, что больше ничего не дадут. Но угрозы не помогали.

Это была моя вторая встреча со смертью. Я много размышляла о том, почему мне так страшно соприкасаться с ней. Каждый раз я словно заново умирала. Возможно, мне слишком многое рано пришлось понять, чего не произошло бы, если бы я, появляясь на свет, не боролась за жизнь. Если бы была рядом с мамой, укутанная ее теплотой, вместо того чтобы лежать месяц в больнице со множеством трубок и проводов. Травма рождения сделала меня уязвимой и хрупкой для мира, который виделся мне враждебным.

Вот она, другая сторона знаний. К ним, оказывается, нужно быть подготовленной. Стоит этим знаниям прийти слишком рано, они застигнут тебя врасплох и могут уничтожить…