Текст книги "Смерть отца"

Смеющийся граф приближает колени к ее коленям, и руками держат ее руки.

– Ну, как он тебя назовет, Иоанна? Как тебя назовет доктор Дотерман?

– Не скажу вам.

– Но, Иоанна, я же твой друг, – сжимает граф горячие руки девочки.

– Назовет меня – Анхен. – Совсем потеряла привычную свою сдержанность Иоанна.

– Анхен! Очень симпатично! – смеется граф. – Слушай меня, Анхен…

– Не называйте меня так, – всерьез сердится Иоанна.

– Слушай, Иоанна, – говорит граф серьезным тоном, хотя глаза его насмешливы, – давай договоримся так. Я подожду с тобой до конца урока. После него есть еще урок?

– Нет, этот урок последний.

– Тогда мы позвоним к тебе домой, и попросим разрешения, чтобы ты меня проводила, и вместе пообедаем.

– Не надо об этом сообщать домой. Они привыкли к тому, что я возвращаюсь поздно.

– Ага. Где же мы пообедаем? В большом ресторане или у Нанте Дудля?

– Ну, конечно, у Нанте Дудля, – загораются глаза Иоанны.

Раздается звонок. Урок латыни закончился. Лицо Иоанны краснеет, и ладони покрываются потом.

– Ну, пошли, Иоанна.

– Ранец… Я должна взять ранец.

– Я буду тебя ждать у малых ворот. Поторопись.

Иоанна скачет по ступенькам, и не отвечает на сыплющиеся на нее со всех сторон вопросы. Под лестницей поджидает ее Шульце.

– Иоанна, кто этот господин, который приходил к директору?

Иоанна не знает, как отнестись непривычному уважительному обращению к ней Шульце, и выкрикивает два, мало вразумительных слова, как торопящийся человек, в изумленное лицо привратника.

– Один знакомый, – и она уже около выхода, там ожидает ее Оттокар, граф-скульптор.

В полдень Берлин погружен в прозрачный мартовский воздух. Над темными крышами распростерто весеннее голубое небо. Белые легкие облака проплывают по нему, как большие, распластавшие чистые крылья, птицы. Этот чудный день волнует Оттокара, и все в ней происходящее с того момента, как возникла в ней страсть к Клотильде Буш. Это вывело его душу из каменного состояния. Граф и Иоанна стоят на мосту святой Гертруды. Бронзовой спиной она повернута к реке Шпрее, а ликом – к старикам, гуляющим по мосту. Река безмятежно спокойна. Скучно скользят по ней небольшие лодки. Солнечные лучи неярко отражаются от предметов, но под мостом вода темна, как в бездне. На улице вдоль реки стоят в солнце низкие домики старого Берлина. Старение и постоянная смена времен года образовали трещины и разрывы в стенах и стерли краски, как бывает с кожей старых людей, идущих из года в год к неотвратимому своему концу.

– Чего мы здесь стоим? – спрашивает Иоанна, и черные сверкающие ее глаза, будто почистило их солнце, смотрят на графа.

– Потому что здесь красиво, – смеется граф и кладет руку ей на затылок.

Он чувствует дрожь, охватывающую ее худенькое тело, и нервы его реагируют на это, как тонкие струны, которые напряглись от неожиданного удара. И когда пальцы его крепко вжимаются в тело девочки, и испуганные ее глаза глядят на него, он пугается еще сильней, и быстро прячет руку глубоко в карман.

«Это – то самое чувство! Чувство опасное, определяющее всю его жизнь. Маленьким ребенком он ощутил его впервые в кухне черной принцессы. Приближался праздник Рождества. Запахи, аромат, ожидание чего-то, напряжение всех чувств, подобных замершим перед прыжком голодным охотничьим псам. Внезапно руки ребенка касаются мягкого теста. Пальцы начинают его месить, и возникает первая скульптурка в его жизни. С тех пор он был как бы слеп глазами и зряч кончиками пальцев. Женщин он тоже не видел, а ощущал кончиками пальцев. Но чаще всего пальцы были беззвучны. Никогда прикосновение к женщине не пробуждало в нем тонкое чувство, сотрясающее все его тело, как прикосновение к камню, глине, мрамору. Все его любовные истории заканчивались в тот миг, когда пальцы начинали скользить по женскому телу, которое его возбуждало, глаза жаждали, а пальцы молчали».

Оттокар видит перед собой розовые руки Клотильды. Правда в том, что тогда он тут же хотел к ней вернуться, но не сделал этого. Боялся прежнего горького разочарования, которое внезапно охватывало в разгар любовного приключения.

Оттокар смотрит на черные взлохмаченные волосы Иоанны, голова которой склонена над водой. «Может ли быть, что именно эта девочка, незрелая и худенькая, в которой ничего нет, кроме больших глаз, в силах разбудить кончики пальцев? Чепуха! И все же, его обуревает сильное желание взять в руки это худенькое тело и высечь его в камне или вылепить в глине… Для чего? Ты сошел с ума, Оттокар?»

Оттокар отступает на несколько шагов, словно стараясь отдалиться от девочки. Иоанна поворачивает к нему лицо и свои большие вопрошающие глаза.

– Нет, нет, – отвечает Оттокару внутренний голос, – эта странная девочка просто пробуждает в тебе желание быть с ней добрым, сделать для нее что-то большое и великодушное.

Оттокар подходит к Иоанне, и тянет ее за волосы.

– Ай, – вскрикивает Иоанна, и смотрит испуганно в ужесточившееся лицо над собой.

– Что? – заикается девочка. – Я сделала что-то неправильно?

– Пошли, – говорит он ей охрипшим голосом, – пошли к Нанте Дудлю.

* * *

В кухне Каролины Нанте сидит гостья и пьет кофе из чашки, которую Линхен сердито поставила перед ней. Напротив гостьи сидит непривычно молчаливый Нанте Дудль. Добрая Линхен не вернулась к столу, а стоит у плиты, сложив руки на груди.

Гостья Нанте Дудля – госпожа Пумперникель, сухопарая плоскогрудая жена мастера Копана. Она – тетушка Нанте Дудля, младшая сестра его покойной матери. Заметно, что они родственники. Госпожа Пумперникель высока и худа, как Нанте. Небольшими колючими глазками она смотрит поверх чашки в такие же небольшие колючие глазки у Нанте, опустившего голову.

– Родственники должны помогать друг другу, – говорит госпожа Пумперникель.

– Что вдруг родственники! – вскрикивает Каролина, стоящая у плиты. – Все годы ты даже не спрашивала о нашем здоровье, и вдруг мы тебе родственники?

– Что ты визжишь, – сердится госпожа Пумперникель, – я что, пришла грабить твое имущество? Ничего я от тебя не прошу. Пришла я к вам из-за распространившихся здесь слухов, что Нанте ищет работника. Разве мой муж недостоин работать у сына моей сестры?

– Нет, – резко обрывает ее Каролина, – он нам здесь не нужен.

– Слушай, тетя, – старается Нанте говорить примирительным голосом, – если у вас трудности, я готов помочь вам деньгами, но взять мастера сюда в дом невозможно.

– Почему? – спрашивает госпожа Пумперникель. – Ну, почему?

– Не строй из себя дуру, – предупреждает ее Каролина, – ты прекрасно знаешь почему. Мы не пустим в наш дом нациста. Это принесет нам только беды.

– Нет, тетя. Я действительно не смогу этого сделать. Все мои друзья меня покинут.

– Пусть идет в свою партию и просит работу, – добавляет Каролина, – туфли падают у меня с ног от удивления. Что это за партия, что оставляет без заработка своего верного члена.

– Заткнись! – орет на нее визжащим голосом госпожа Пумперникель. – Какое ты имеешь вообще к этому отношение, ничтожество? Тебя Нанте подобрал на улице.

– Но, тетя…

– Если ты не уберешь ее сейчас же отсюда, я уйду! – лицо Каролины багровеет от злости. – Даже Эрвин ушел от вас…

– Нанте, Нанте, мать твоя переворачивается в гробу, слыша слова этого чудовища.

– Прекратите! – вскакивает Нанте Дудль со своего стула. – Вечная склонность женщин визжать и драться. Сядь, тетя. Скажи нам правду, почему ты хочешь, чтобы он работал именно у нас?

– Эта горлопанка ничего не понимает, – указывает госпожа Пумперникель своим костлявым худым пальцем на Каролину, – конечно, он весьма уважаем в партии. Но мы не нуждаемся в ее деньгах. Сейчас предвыборные дни. Голубчики из полиции, положили глаз на моего мужа. Все время ведут за ним слежку.

– Он в чем-то замешан? – подозрительно спрашивает Нанте.

– Он замешан в политике, – отвечает госпожа Пумперникель.

– Ага! – говорит Каролина.

– Он должен тихо сидеть в эти дни, – добавляет госпожа Пумперникель, – работать, как любой человек в безопасном месте. Хватит политики. Хватит нам этих неприятностей.

– А у меня он не будет заниматься политикой?

– Не будет.

– Кот не прекращает охоту за мышами, – кричит Каролина.

– Я клянусь тебе, Нанте, памятью моей покойной сестры, – слезы выступают на глазах госпожи Пумперникель, – он и пальцем не прикоснется здесь к политике. Только будет честно выполнять свою работу. Чего бы ему надо было здесь делать, – кричит госпожа Пумперникель, – если бы он хотел продолжать заниматься политикой? Перед ним открыта вся страна.

– Я буду следить за каждым его шагом. У нас он не будет заниматься своей грязной политикой, – кричит Нанте Дудль.

– Когда он может начать работать?

– Завтра.

– Нанте, если ты впустишь в мой дом эту мерзкую харю…

– Каролина, пожалуйста, – прерывает ее Нанте, – иди обслуживать гостей.

* * *

– Госпожа Нанте, – вежливо спрашивает граф, – что у вас случилось?

В глазах Линхен стоят слезы.

– Ох, граф, в какое болото затащил нас добросердечный Нанте.

– О, свет моих глаз! Черноволосая девочка! – слышен радостный голос приближающегося к ним Нанте Дудля.

Госпожа Пумперникель покинула дом через заднюю дверь.

«О, Сюзанна, как прекрасна жизнь!» – наигрывает входная дверь, и Бартоломеус Нанте со школьным ранцем на плече вваливается в ресторан.

– Ты снова здесь? – обращается он к Иоанне.

– Я уже знаю, что это такое – Кокс, – отвечает она ему.

– Подумаешь, – равнодушно говорит первенец, – большая мудрость.

Обрадованный Нанте Дудль заставляет стол различными вкусными блюдами. Парень занимает место у стола и ест с большим аппетитом. Нанте Дудль носится по ресторану, занимаясь тысячью мелких дел. Над прилавком новое четверостишие:

 
Место,
Где двое среди многих,
Торопись, третий,
Унести ноги.
 

У Каролине тяжело на душе. Лицо Оттокара снова спокойно и добродушно. Он улыбается Иоанне и наливает ей в стакан лимонад. Вдруг распахивается дверь. «Граф» Кокс и «порхающий Густав» врываются в ресторан. В руках у Кокса небольшой, хорошо упакованный сверток. Лицо Кокса очень взволновано.

– Привет, граф, – кричит Густав.

– Привет, Густав, – отвечает граф.

– Нанте, – кричит Кокс, – иди сюда, Нанте.

Все вскакивают. Нанте Дудль не сдвигается со стула.

– Что случилось, – спрашивает, – нашел труп?

– Труп?! – кричит «граф» Кокс. – Более важную вещь нашел вчера, когда мы копали под деревом, луна была красной, и я сразу знал, что найдем.

– Что ты нашел? Говори толком, парень, – терпение Нанте на исходе.

– Нашел клад, – посмеивается первенец Бартоломеус, – потерянный клад евреев.

Каролина смахнула слезы и вошла в ресторан, узнать, что за шум.

– Почти, – волнуется Кокс, – я близок к находке.

Торопясь и в то же время с большой осторожностью он развязывает множество бечевок и снимает коричневую обертку, в которую завернул свою находку: маленькую книжечку, черный переплет которой порван.

– Что это может быть? – удивляется Нанте Дудль.

– Ах, Иисусе, что за вопрос! Здесь зашифровано, где спрятан клад. Здесь записали евреи перед тем, как покинули двор.

– Сумашедний сперва теряет голову, – бормочет Густав.

«Граф» Кокс открывает книжечку. Странные маленькие буквы отпечатаны на пожелтевшей от времени бумаге.

– Ну, и что тебе с этого? – спрашивает разочарованно Каролина?

– Тут описывается место клада, и то, что в нем. Надо лишь это расшифровать, и клад в моих руках!

Костлявое лицо Кокса искривляется от сильного волнения.

– Да это же иврит, – в изумлении говорит Иоанна, и лица всех поворачиваются к ней.

– Что это? – отдувается «граф» Кокс.

– Это древнееврейский язык. Я умею на нем читать.

– Что я сказал? Нашел! – «граф» Кокс трубит победу. Подталкивает Иоанну к черной книжечке. – Читай!

Иоанна нагибает голову над маленькими буквами, значительная часть которых стерта. Влажность съела многие странички, следы земли между ними, словно книжечку извлекли из могилы. Даже граф не сводит с нее глаз, а она старается разобрать текст.

– Ну, – подгоняет ее Кокс, – читай уже.

– Читать я могу, – бормочет Иоанна, – но не понимаю.

– В общем, нет никакой пользы от тебя, – вскипает Кокс, и лицо Иоанны бледнеет.

«В чем моя вина, – спрашивают ее черные глаза, – что всегда на меня сердятся?»

– Что ты набросился на девочку со своим глупостями? – защищает ее граф.

– Сумасшедший, – приходит на помощь Иоанне «порхающий» Густав, – кончится это тем, что будешь гнить оставшуюся жизнь в доме умалишенных из-за потерянного еврейского клада.

– Но ведь тут скрыт ключ к тайне, и я не могу его раскрыть, – плачущим голосом говорит Кокс.

– Господин, – обращается к нему Иоанна, – я могу взять эту книжечку с собой к моему дяде. Он-то без сомнения сможет расшифровать ее содержание. Скоро мы к нему поедем.

– Хо! – заблестели глаза Кокса. – Ты ее не потеряешь?

– Но, господин, – сердится Иоанна, – такую книгу не теряют.

– Бери, – соглашается «граф» Кокс, но тут же останавливается. – Минуту! – берет обратно книжечку из рук Иоанны, опять оборачивает ее в коричневую бумагу и перевязывает много раз бечевками. – Если ты узнаешь, что там написано, я возьму тебя ночью в старый еврейский двор, и ты своими глазами сможешь увидеть клад.

Глаза Иоанны расширяются от страха.

– Выдумки! – кричит Нанте Дудль. – Еще совсем заморочишь голову девочке.

– Пошли, Иоанна! – граф кладет руку на плечи девочки. – Поднимемся ко мне, и тебе покажу интересные вещи.

Было заполдень, когда они поднялись в сумрачный «храм искусства». Оттокар зажег настольную лампу, которая осветила на столе небольшой круг, создав как бы островок света в море темноты. В «храме» графа царил полный беспорядок. Картины маслом на стенах, разбросанные вокруг рабочие инструменты, острый запах красок.

– Иди сюда, девочка, покажу тебе интересную вещь, – сказал Оттокар и зажег другую лампу над огромным идолом около окна.

– А, это Триглав, – смотрит Иоанна на отсутствие лица у идола, – в доме умершей принцессы он был развешан по всем стенам. Но там он все время улыбался.

– А здесь, у меня, он тебе не нравится, Иоанна?

– Нет, здесь он совсем другой. Он квадратный, и нет у него лица.

– Ты знаешь, Иоанна, – смотрит на нее граф серьезным взглядом, – до сих пор я не смог высечь лица этим головам. Хочу и не могу. Скажи мне, девочка, какими бы ты хотела видеть лики прошлого, настоящего и будущего?

– Я… – заикается Иоанна от страха сказать что-то, что не понравится графу, – я думаю, что прошлое всегда прекрасно. Я всегда забываю все плохое, что было, а настоящее никогда не прекрасно, оно всегда сердит и приносит боль.

– А будущее?

– Знаете, я думаю, что будущее всегда надежда… Хороший сон.

– Тебе много снятся сны, малышка?

– Да. Всегда. Много снов.

– И они иногда сбываются, Иоанна, твои хорошие сны?

– Нет, не сбываются. Это же только сны. И так они далеки…

– Дорогая моя девочка, – граф садится на ящик Нанте Дудля под окном, и тянет Иоанну – сесть рядом, – Вся твоя жизнь впереди, Иоанна, и сны твои еще сбудутся, будущее твое будет счастливым, ты удостоишься любви, дома…

– Ах, граф, сны и мечты мои не об этом.

– О чем же они, Иоанна? – улыбается граф.

– Я мечтаю о Палестине.

– О Палестине?! – смотрит на нее граф, словно не слыша.

– Да, – упрямо стоит на своем Иоанна, – о Палестине.

Граф ходит по комнате, останавливается перед глиняным идолом.

– Странное дело, и девочка ты действительно странная. Лицу будущего этого бога я хотел придать черты милосердного Иисуса. Иисус и Моисей, который дал миру десять заповедей, оба они из Палестины. И ты, Иоанна, мечтаешь об этой дальней стране. Странно и интересно.

– Ах, граф, это не Палестина Иисуса и Моисея. Это Палестина совсем другая.

– Совсем другая? Какая же это Палестина, девочка?

– Ну, наша. Новая Палестина, которую мы построим. И я поеду туда, когда вырасту.

– Где же она находится твоя новая Палестина, Иоанна?

Иоанна сердится: ну, и темный же ее граф!

– Ну, что вы, граф! Она находится там же, где и ваша Палестина… Иисуса.

– Ага! – смеется граф. – Если так, все осуществимо, милая моя. И ты, значит, хочешь быть маленькой пророчицей и поехать туда, к колыбели человечества?

Иоанна вздыхает. Теперь ей ясно, что граф никогда ее не поймет. И она смотрит ему в лицо с большой печалью. Склоняется над ней граф, берет в обе свои ладони ее отчаявшееся лицо и смотрит с любовью.

– Ты уже хочешь быть взрослой, а, Иоанна?

Она хочет кивнуть головой в знак согласия, но граф держит ее голову между своим ладонями, и она отвечает ему просветленным благодарным взглядом.

– Я нарисую тебя, Иоанна, – шапчет граф в маленькое ее лицо, – я нарисую для себя, как взрослую женщину. Это возможно, Иоанна. Это можно сделать. Из твоих глаз смотрит твой будущий образ. И когда портрет будет закончен, полагается…

– Что полагается? – пылают щеки Иоанны.

– Твое совершеннолетие, двадцать один год – смеется граф.

Иоанна разочарована его хриплым и странным смехом.

– А теперь, Иоанна, – сказал он, – помоги мне что-то сделать.

Граф вытягивает из угла помещения и волочит по полу огромное полотно палатки.

– Что мы с ней сделаем? – удивляется Иоанна.

– Накроем моего безликого Триглава. Надо заняться настоящим, приносящим боль. Меня ждет другая важная работа, в ассоциации любителей Гете.

– Что. И вы среди них? – вскрикивает Иоанна.

– Да, и я, в конце концов, среди них, – граф не слышит ее вскрика, поднимаясь по маленькой лесенке, – подай мне край чехла, Иоанна.

Чехол падает идолу на голову будущего.

– Спасибо, Иоанна, – спускается граф и отряхивает с одежды пыль.

– Совсем забыл, что раньше чехол это лежал на груде извести, – отряхивает он платье Иоанны, и оба окутываются облаками пыли.

В горле Иоанны сухо. Руки графа скользят по ее одежде, волосам. Иоанна чувствует его руки, белые от пыли, на своих волосах…

Словно граф нарочито ворошит ее волосы, и неожиданно его пальцы касаются ее лица. Щупают ее лицо, и она ощущает каждый его палец отдельно на своей коже.

– Дай мне твою руку, – говорит он охрипшим голосом. Иоанна кладет свою маленькую ладонь в его протянутую ладонь, которая сжимается, силой захватывая ее ладошку. Его напряженное лицо смотрит на нее.

– Что ты хочешь от этой девочки? – остерегает его внутренний голос. – Отстань от нее. Нервы твои напряжены с того момента, когда ты встретил Клотильду Буш! Отстань! Ты сошел с ума!

– Нет, нет, – откликаются кончики его пальцев, крепко обхвативших ее маленькую руку.

– Пожалуйста – слабо откликается внутренний голос, – ты мне делаешь больно.

Дрожь пробегает по телу графа. Рука раскрывается. Открываются пальцы – длинные и короткие. Ослабевшая рука Иоанны падает вдоль ее тела. Пять красных пятен на ее руке от его пальцев. Между бровей скульптора пролегла глубокая морщина. Губы его сжались. Изумленная Иоанна смотрит в изменившееся его лицо. Не говоря ни слова, граф бежит к столу, раскрывает ранец девочки, торопливо впихивает книжечку Кокса между учебников, и сердито защелкивает ранец.

– А теперь иди, – говорит граф тяжелым сдавленным голосом застывшей на месте Иоанне, подает ей ранец, не глядя на нее.

Глаза Иоанны широко раскрыты. Как дурное колдовство нападают на нее эти мгновения. Она хочет выполнить приказ графа и не может сдвинуться с места. Хочет что-то сказать, но не может издать ни звука.

– Иди, Иоанна, – снова слышен его странный голос – иди, у меня мало времени.

Иоанна срывается с места и убегает. Не смотрит в сторону графа, только слышит, как за ее спиной с треском закрывается дверь.

– Что я снова сделала? Почему он так на меня рассердился? Что я ему такого сказала?

Иоанна оборачивается. Дверь графа закрыта. Ничто там не двигается. Даже маленький лучик света не просачивается оттуда. Словно дверь закрылась навсегда, и больше никогда не откроется. Иоанна спускается по ступенькам, слезы текут у нее из глаз. Деревянные ступеньки сильно скрипят.

– Боже правый! Сколько надо спускаться и идти по коридору.

Из комнаты выходит Бартоломеус с грудой простыней в руках. Иоанна быстро отирает слезы, даже если она сейчас умрет, не покажет глаза. Останавливается.

– Эй, ты там, – смотрит парень на нее снизу, – что ты делала у графа столько времени?

– Тебе какое дело? Иди, помоги своей матери.

– Иди сюда, я хочу тебе что-то сказать.

– А я не хочу идти к тебе, – и она усаживается на ступеньках.

– Не хочешь, не надо. Я только хотел сказать, что тебе стоит пойти ночью и посмотреть, как «граф! Кокс роет землю в поисках еврейского клада.

– Захочу – пойду. Тебя это не касается, – старается Иоанна избавиться от первенца. Она дрожит от страха: вдруг граф выйдет и увидит ее сидящей на ступеньках и заподозрит, что она ждет его. Теперь она знает, что не хочет его больше видеть.

– Ты сегодня ужасно глупа, – говорит первенец и уходит.

Почти бегом Иоанна покидает гостиницу Нанте Дудля. И всю дорогу до дома она бежит, и выражение потрясения не сходит с ее бледного лица.