Текст книги "Смерть отца"

Глава семнадцатая

– А сейчас, дорогие, у меня для вас сюрприз. – Дед гордо раздувает и закручивает усы. Только что семья завершила обеденную трапезу, Кетхен уже подала кофе, и в честь возвращения господина Леви и Иоанны от дяди Альфреда Фрида приготовила огромный торт. Впервые, после длительного времени, вся семья сидит за столом без какого-либо гостя. Около господина Леви вегетарианка Елена. Ее беспокоит здоровье господина Леви. Он вернулся из поездки с носом, красным от насморка, и с несколько повышенной температурой. Доктор Вольф, которого в панике вызвали утром, обследовал своего друга и сказал:

– Насморк всего лишь насморк, но надо защитить его и от насморка.

Тут же вегетарианка Елена вступила в роль охранительницы здоровья дяди, и даже сердитые взгляды деда не могли ее сдвинуть с этой роли.

– Боже – бормочет про себя дед в отчаянии, – только из-за нее человек может заболеть. Несколько недель назад Елена вступила в движение женщин-сионисток, и не перестает говорить о себе и о движении, в котором тут же отличилась и получила ответственную роль. Дед, в общем-то, доволен этим.

– Это хорошо для такого щелкунчика орехов, как она, – сказал, – так или иначе, мужа она не обретет.

Надеялся дед, что женская эмансипация ему поможет, и она отстанет со своими заботами от его сына. Но не тут-то было. Дядю Елена не оставляет даже во имя женщин-сионисток.

– Не пейте столько кофе, дядя Артур, – предупреждает его Елена.

– Пей, пей, – сердится дед, – для человека полезно все, что он ест с аппетитом.

И сын с наслаждением пьет кофе и улыбается отцу:

– Сюрприз, отец! Что с обещанным сюрпризом?

– Сюрприз? – дед извлекает из кармана толстый пакет, – фотограф принес отличные снимки.

Дед рассыпает фото на столе. Все оставляют свои стулья и собираются вокруг деда. Даже Эдит торопится, хотя это на нее не похоже.

– Самое лучшее фото, это ты, дед, с девушкой, – смеется Гейнц.

– Кто это здесь? – спрашивает Бумба, поднимая один из снимков, – дед, посмотри, что случилось с нашим снимком?

– Действительно, – удивляется дед. – Что здесь случилось? Единственная из всех семейная фотография испорчена.

На снимке один из персонажей как бы отодвинулся на задний план и как бы совсем стерся, лишь тень его подобна длинному облаку дыма вместо человеческого облика.

– Мне кажется, это Эмиль, – кричит Бумба, – я помню, он стоял рядом с Эдит.

– Жаль, – посмеивается Гейнц над Эдит, – очень жаль, что на нашей семейной фотографии не фигурирует симпатичный офицер полиции.

– Гейнц, – строго обрывает его отец.

– Это случайно, – дерзко говорит Гейнцу Эдит, и краска заливает ее лицо.

– Случайно, – упрямо ехидничает Гейнц, – конечно же, случайно.

– Эдит, – спешит отец на помощь дочери, – посмотри на эту фотографию. Она действительно отличная. – Подает Эдит, явно впавшей в смятение, снимок, на котором Эдит в обнимку с отцом стоит на фоне «беседки любви».

– Это отличный снимок, отец? Эдит здесь выглядит, словно через секунду разрыдается, – удивляются кудрявые девицы, разглядывая снимок через плечо Эдит.

– Эх, что вы понимаете, – отец смотрит на Эдит, на лице которой выражение точно такое, как на снимке.

Я вызову вторично фотографа, – провозглашает дед.

– С Эмилем или без Эмиля? – спрашивает Бумба.

– Что вы набросились на меня? – вскрикивает Эдит. – Что вы набросились на меня из-за этой глупой фотографии?

– Конечно, с Эмилем, – тихо говорит господин Леви.

– Уважаемый господин, – пылает гневом Фрида, – я спрашиваю вас: нельзя подождать с этими фотографиями до окончания трапезы? Кофе уже в чашках, торт на тарелках, служанки ждут окончания обеда. Сегодня воскресенье.

Все возвращаются на свои места, и первым – дед, который выглядит, как провинившийся школьник.

– Отец, – обращается к нему Артур Леви, – я тебе рассказывал, что Альфред подарил Иоанне драгоценности тети Гермины?

Теперь очередь Иоанны залиться краской. Она сидит в конце стола. Присутствует и не присутствует на семейной трапезе. Когда отец называет ее имя, она вскидывает голову, словно возвращается издалека. Лицо ее бледно, с черными кругами под глазами.

– Не все он отдал ей, – поправляет дед. Часть этих знаменитых драгоценностей принадлежит твоей матери, Артур. Тетя дала их ей в день венчания. Странным существом была тетя Гермина. – Дед смеется.

– Что ты говоришь? – удивляется господин Леви.

– Да. Весьма странным. Но драгоценности великолепны. Там есть колье, и в нем – бриллиант, оправленный в золото, в виде цветка. Один единственный раз тетя его одевала.

– Несомненно, в день свадьбы, – вставляет Эдит.

– Боже упаси, девочка моя. В день свадьбы она вообще не надевала никакие драгоценности. В день, когда я передал кайзеру ключи от большой синагоги, она надела это колье.

– Что? Что ты сделал, дед? – спрашивают все хором.

– Ах, – радуется дед всеобщему возбуждению вокруг стола, – это было, когда закончили строительство большой реформистской синагоги в Берлине, – торопится дед подчеркнуть, – и кайзер был приглашен для торжественного ему вручения ключа и открытия для широкой публики. Просили, чтобы один из уважаемых людей общины вручил ему ключ. – Дед улыбается с большим удовольствием. – Ну, и, естественно, обратились ко мне. Я был верным слугой кайзеру, и вышел навстречу ему с ключом в руке. Покрыли мне плечи талесом, по еврейской традиции, и кайзер обратился ко мне, приветствуя, «господин раввин».

Громкий хохот потряс столовую. Даже господин Леви смеялся во весь голос.

– И бабушка стояла в стороне с большим колье на груди.

– И где же сейчас это колье? – спрашивают девушки.

– Хранится в банке, со всеми семейными драгоценностями.

Гейнц закуривает и нервно выдыхает дым. Он не смотрит в сторону деда. Из опасений, он тайком перевел все семейные драгоценности и деньги, которые не были необходимы делу, в швейцарский банк. Отец и дед ничего об этом не знают.

– Иоанна! – обращается к ней Гейнц.

– Что? – в очередной раз возвращается Иоанна к действительности.

– Дай мне драгоценности тети Гермины, и я их передам на хранение в надежное место.

– Ты можешь их немедленно получить. Они меня не интересуют.

– Глупая девочка, – сердится дед, – совсем глупая.

Но Иоанна не слышит деда, она вернулась в свой мечтательный мир. Утром ей звонил Саул. Вечером в клубе сионистского Движения будет большой праздник в честь Фонда существования Израиля – Керен Акаемет Ле Исраэль. Этот праздник откроет широкий сбор пожертвований во имя Израиля в этом месяце. Иоанна старается думать о Сауле, о Движении, о празднике, о Фонде, – и не может. Мысли ее текут в сторону странноприимного дома в старом Берлине. Еще ночью, по возвращению с вокзала, она видела строительный материал, сложенный у дома умершей принцессы. Уже начали перестраивать дом этот в клуб гитлеровской молодежи. Флаг со свастикой развевался над крышей дома. Утром она долго сидела у телефона, пытаясь связаться с графом, и не решалась поднять трубку. Сидит Иоанна и размышляет.

– Дядя Артур должен сейчас пойти спать, – провозглашает вегетарианка Елена, и это звучит, как приказ, – прошу, чтобы в доме была тишина!

– Просит… Она просит, – гремит дед.

Но Артур покорно поднимается со стула. Он чувствует тяжесть в голове и радуется заранее прохладной постели. У двери поворачивает голову и шлет улыбку Эдит.

– Минуточку, отец, – бежит к нему Эдит и берет его под руку, – я провожу тебя в твою комнату.

У двери в свою комнату, отец целует мягкую руку дочери.

– Останься сегодня дома, Эдит.

– Нет, отец, я должна идти. Через час я выйду из дома.

– Очень жаль. А я хотел погулять в саду после сна. Воздух приятен и мягок. Было бы прекрасно, если бы ты погуляла со мной.

– Боже упаси, – пугается Елена, – Боже упаси выходить вам в сад после полудня. К тому времени ветер усиливается, дядя Артур! – Елена сильным толчком открывает дверь его комнаты, и господин Леви исчезает.

Эдит медленно поднимается к себе в комнату. Она садится напротив зеркала, распускает косы, неожиданно замирает: на лице ее морщина. Первая на гладкой коже. От носа к уголку рта. Эдит крепко охватывает голову. Одна из кос распущена на затылке. Морщина напрягла душу. В последние вечера Эмиль занят. Предвыборная война достигла апогея, и полиция находится в постоянной боевой готовности. Она встречается с Эмилем в полдень. Она согласилась на короткие любовные встречи днем, когда жалюзи опущены, дневной свет пробивается сквозь щели между ними, и из глубины дома доносится резкий голос хозяйки. Комната оголена, мебель потрепана, на стуле полицейская форма Эмиля… Эдит охвачена страхом. Она не сопротивляется. Она приходит в любой назначенный им час, и стыд перехватывает ей горло.

Эдит поднимает голову, сжимает расческу, но не касается волос. Лицо в зеркале выглядит бледным, и бледность еще больше подчеркивает морщину. Эдит проводит рукой по рту, морщина не исчезает. Смотрит Эдит на себя, а видит лишь обветшавшую комнату, затасканный уголок любви в лесу, затаскивающего ее туда Эмиля, опускающего жалюзи. Глаза ее затуманиваются и закрываются. Словно бы эта тонкая морщинка, возникшая на ее лице, дает предпочтение чему-то мужскому на ее лице, которое начало вянуть. Она начинает расчесывать волосы, и две золотые волны стекают по двум сторонам ее лица.

– Я красива, я красива, – бормочет она в сторону зеркала.

Она расчесывает волосы, и расчесывает, и не успокаивается, пока кукушка не подает голос в передней. Движением руки она собирает волосы и втыкает в них гребень. Кладет на лицо толстый слой пудры. Тщательно выбирает платье, не глядя больше на свое лицо, и торопливо покидает комнату.

В гостиной у телефона сидит Иоанна. Рука на трубке, голова опущена. Она не слышала шагов Эдит, спускающейся по ступенькам. Она поднимает трубку и снова кладет ее на рычажок.

Что это за странная игра, Иоанна? – спрашивает Эдит.

Иоанна испуганно встряхивается, краснеет:

– Что ты вмешиваешься в мои дела? – и убегает из гостиной.

Эдит удивленно смотрит ей вслед.

– Она меня ненавидит, – бормочет Эдит и спешит к своей маленькой красной машине, которую получила от отца ко дню своего рождения. Она поедет к своему тайному месту любви в лесу.

Тропинки вокруг дома пустынны и окутаны безмолвием. Птицы время от времени издают сиротливый свист, и ветер покачивает широкие ветви. Солнце бросает косые последние лучи на маленький домик, сложенный из красных кирпичей. Окна дома распахнуты.

Только на втором этаже жалюзи опущены, а за ними Эдит на стуле, сидит напротив мутного зеркала. Волосы ее растрепаны, на теле тонкая рубашка. За ее спиной на постели разлегся Эмиль, смотрит на нее. Он добродушно настроен. Вчера, на большом празднестве, долго плясал с Марго, затем проводил ее до дома. От всех этих плясок и самой Марго в памяти его ничего не осталось, только сильная тоска по Эдит все время не давала ему покоя. Он подпирает голову рукой и смотрит на женщину, окутанную золотым одеянием волос. Эдит спиной ощущает его взгляд, но не поворачивается к нему, прячась в потоке своих волос. Сегодня Эмиль с нетерпением ждал ее у домика, словно не виделся с ней много времени. Долго они бродили по пустынным тропинкам, как испуганные дети, поющие, смеющиеся, шумящие, чтобы своими голосами отогнать от себя этот страх и темень леса. И бежали в эту оголенную, опротивевшую комнату, обнимались и прижимались. Они словно боялись потерять друг друга. Усталость охватила Эдит. Она закрывает глаза, пытаясь отдохнуть. Видит перед собой чистую постель в отчем доме, отца, сидящего у настольной лампы, и чувствует себя погруженной в глубокое кресло.

– Эдит.

Эдит не отвечает на оклик и окутывает волосами плечи и руки.

– Эдит! – приказывает и требует голос.

Медленно она поворачивается на стуле. Эмиль лежит на боку и подпирает голову рукой. На стуле бутылка водки, которую Эмиль носит с собой в своей сумке. Эмиль любит лежать навзничь в постели и глядеть в потолок. В таком положении он много размышлял и беседовал с самим собой, прося каждый раз Эдит налить ему немного водки. Эдит исполняла его желание, хотя ноздри ее всегда вздрагивали от запаха спиртного. Около бутылки – пистолет Эмиля. Мундир валяется на стуле. У кровати – его высокие черные сапоги. На стене, оклеенной старыми обветшавшими шпалерами, картина розового кудрявого ангела, надувающего щеки. Эмиль улыбается Эдит и хлопает себя по бедру. Эдит испуганно вздрагивает от звука шлепка. Взгляд ее скользит по сумрачному пространству комнаты до окна, на котором опущены жалюзи, уходит вдаль, далеко от живота Эмиля и ветхой мебели. Улыбка застывает у него на губах.

Эдит на стуле, с белым своим ликом, расширившимися зрачками глаз, голубизна которых потемнела и потускнела, прядями волос, окутывающими ее облик, кажется Эмилю нездешним, нереальным, воображаемым созданием, образом чуждым, таинственным, к которому он никогда не прикасался, и вообще мужская рука не трогала. Мысль о вещах плотских не вяжется с этим безмолвным бледным ликом женщины, неподвижно сидящей на стуле. Ликом, подобным святой Урсуле, покровительнице девственниц. Той самой святой Урсуле, дочери миловидной королевы Великобритании, которую хотели связать браком с принцем варваров-язычников Германии. Она попросила три года отсрочки и, тем временем, собрала вокруг себя тысячи девственниц, и пошла с ними в город Кельн, чтобы затем взойти в святой Рим и привести всех девственниц, включая саму себя, в один из монастырей. По дороге она попала в плен к диким гуннам, и была убита, храня девственность и чистоту.

Эдит скрестила руки на груди. Усталость затуманивает ее мозг и сковывает движения, и она словно бы ждет, чтобы Эмиль дал ей приказ преодолеть расслабленность, прийти к нему, чтобы он снова возбудил ее. Но Эмиль молчит и сам себе наливает спиртное.

Он смотрит на ее груди, выпирающие под тонкой тканью рубашки – нет! Нет, он не желает подаваться всем этим глупостям, которые она вносит в его мысли. Он желает женщину. И разве приятно мужчине быть рядом с красивой женщиной, почти обнаженной, и при этом грезить о святой, которая отдала жизнь на алтарь девственности? Он снова наливает себе водки и разражается грубым смехом, который перекидывается на равнодушный облик Эдит, витает по комнате и замолкает. Белое лицо Эдит светится в сумраке комнаты.

Гнев вскипает в его душе. Всегда она вводит его в смятение.

– Что ты там сидишь, словно вокруг твоей головы святой нимб, а?

– Я устала.

– От чего? – смеется Эмиль. – Уже устала? Не так уж много мы трудились. – Он снова шлепает себя по бедру. – Нет в твоих жилах крови! – расслабленность Эдит возбуждает его досадить ей, растрясти ее тело, сделать ей больно. А она сидит, молчаливая, беззащитная, готовая к любому удару с его стороны.

– Что случилось! – кричит он. – Улыбайся! Разве я не делаю тебя счастливой?

Только сейчас Эдит чувствует, что на нее нападают. Она выпрямляется, груди ее покрываются потом.

– Счастливой? – поворачивается она к нему вместе со стулом, затем снова садится к нему спиной и снова начинает расчесывать волосы.

– Ты не умеешь наслаждаться жизнью, – кричит Эмиль, – ты приходишь сюда ко мне, и после сделанного сидишь в печали, как будто тебе причинили боль. Ты не умеешь быть счастливой!

– Не понимаю, чего ты так кипятишься, – отвечает спокойно Эдит, – я вовсе не жалею, что прихожу к тебе. Счастлива ли? – Продолжает она говорить, словно к самой себе и своему облику в зеркале. – Счастлива? Нет, я не счастлива. С момента, как мы с тобой встретились, я потеряла свой дом. Да, с той поры нет у меня моего дома.

– Иди ко мне! – ужесточает голос Эмиль. – Мы что, пришли сюда проводить время в глупых разговорах?

Эдит сдается и приближается к нему. Глаза его пылают. Сейчас он ее проучит! Он вскакивает на ноги и грубым движением швыряет ее на кровать, разрывает на ней рубашку и силой тянет ее волосы в сторону. Движения его наносят ей боль, но она сжимает губы и не издает ни единого звука. Гнев его мгновенно проходит, как только он чувствует около себя ее податливое мягкое тело. Все его мужество ослабевает от прикосновения к ее нежной коже. Мягкость и нежность, заливают волной его душу. И он погружает лицо в ее волосы, прячет в них охватившую его слабость и мягкость.

– Сегодня ты не пойдешь домой. Не вернешься туда.

– Что ты говоришь? – пугается Эдит.

– Ты пойдешь со мной, – и он целует ее в глаза.

– Куда, Эмиль, куда?

– Я еду сейчас во дворец спорта, следить за порядком, – посмеивается Эмиль, – и ты со мной.

– А что там должно происходить?

– Гитлер выступит со своей главной программной речью.

– Эмиль! – Она силой высвобождается из-под грузного его тела. – Ты что, сошел с ума?

– Ты поедешь со мной туда, – упрямится Эмиль, – ты увидишь его и поймешь его, в конце концов. Ты хоть раз была в церкви? Нет. Конечно, не была. Это как там. Ты почувствуешь там силу его величия. Ты будешь потрясена и полна благолепия перед этим сверхчеловеком, властелином этой страны.

Эмиль лежит на спине, заложив руки за голову и устремив глаза в потолок.

– Плесни мне из бутылки, Эдит. – Она подносит полный стакан.

У нас еще есть время, – говорит он и осушает стакан до дна, – теперь иди ко мне.

За окнами, которые покрывают жалюзи, сгущаются тени. Вечерние облака уже протягивают длинные свои шеи к лесным деревьям. На далеком горизонте помигивает красная полоса заходящего солнца, пока не бледнеет и не растворяется целиком. Вечер нисходит на Берлин. Вечер начала весны. Вечер ароматов, заполняющих атмосферу.

* * *

Дворец спорта расположен в центра мегаполиса. В западной его части. Это почтенный квартал многоэтажных зданий. Улица носит название небольшого городка, смежного столице – Потсдам, название, пробуждающее в сердцах берлинцев память о прусских королях, солдатах и генералах, носивших монокли. Знаменитый дворец короля Фридриха Великого находится в Потсдаме. Потсдамская улица ведет к Потсдамской площади со знаменитой башней светофоров. Вокруг площади продают цветы, и это место не менее знаменито, чем окружающие дома и улицы. Продавщицы цветов, отличающиеся острым язычком, словно бы выросли из асфальта вместе с этими улицами.

– Для Адольфика! Для Адольфика!

– Букет цветов для Адольфа!

– Адольф будет держать речь, а вы без цветов?!

Около продавщиц цветов мелкие торговцы выставили свои тележки. Каждая пядь на тротуаре площади занята в эти часы. Торговцы стоят у входа во дворец спорта, как и в любой день, продают горячие сосиски, соленые огурцы, семечки, все, что приятно грызть зубами в долгие часы ожидания. Все дни недели здесь полно народа. На черном заборе – цветные объявления о выступлениях чемпионов по боксу и балету на льду, футболистов, всадников-акробатов, всех мастеров спорта страны и за рубежом.

Многокрасочна и разнообразна масса публики, посещающей дворец спорта – трудящиеся, люди преступного мира, люди искусства, люди высшего общества, звезды эстрады и богачи.

И сегодня тоже здесь табунится разношерстная публика, а улица просто пылает. Огромные буквы над входом освещены гирляндой лампочек: дворец спорта! Около каждой буквы гигантский флаг со свастикой. Перед входом – шеренги молодежи с факелами в руках. Стучит однообразно барабан, как бы призывая к бою. На крышах штурмовики. Прожектора ослепляют массу, толпящуюся на тротуарах. И у каждого в руке – флажок со свастикой. Между ними и проезжей частью живой плотный строй штурмовиков в формах, спиной к публике, лицом к шоссе, на котором должен появиться кортеж вождя. Из всех окон торчат головы, на всех крышах – люди. Даже деревья покрыты людьми. Со всех балконов несется хором:

– Одна страна! Один народ! Один вождь!

Стучат большие барабаны, звучат слова, слова, слова, и все это бьет в уши публики. Эскадрон верховых полицейских скачет по шоссе, удивительно сливаясь с флагами.

– Хайль! – ликует масса, – Хайль! И, кажется, кони, вторят этим крикам ржанием. Во главе эскадрона – офицер на белом коне гордо несет свою голову. Эмиль Рифке здесь правит поводьями. Остолбеневшая Эдит, закутанная в шубу, стоит у входа, опустив глаза. Эмиль оставил ее на попечение одного из полицейских, который должен будет завести ее в зал, когда фюрер начнет свою речь. Эдит поднимает глаза и видит мальчика лет пяти. На маленькое его тело надет мундир штурмовика, в руках букет роз для вождя.

– Одна страна! Один народ! Один вождь!

Невольно Эдит заучивает это бесконечное скандирование:

– Хайль! Хайль! Хайль!

Гром труб, стук барабанов, рев скандирующей толпы, переходящий в беснование.

– Хайль Гитлер! Хайль Гитлер! Хайль Гитлер!

Флажки развеваются, словно сильный ветер их треплет. Прожектора усиливают потоки света. На крышах колышутся огромные красные флаги, и на каждом – в белом кружке – черная свастика – как тайный знак, пляшет на ветру. Факелы в руках сливаются в единую ленту пламени, вьющуюся в воздухе города. Хор на балконах стих, но барабаны продолжают стучать. Сигнал трубы. Стук сапог. Четким маршем шагают штурмовики. А улица гремит и клокочет.

– Хайль! Хайль! Хайль!

Взгляд прям, головной убор прикреплен ремнем к подбородку.

– Фюрер едет!

В открытом автомобиле стоит Гитлер, и рука его протянута к бесчинствующей толпе. Между ним и ею – ряды штурмовиков. Руки их подняты, как штыки. Автомобиль движется медленно в ритме строя и стука барабанов.

Толпа гремит. Огромные репродукторы усиливают этот гром. Он разливается над крышами, словно приходит со всех концов города. На губах идола нет и намека на улыбку. Лицо его напряжено, голова поворачивается то в одну, то в другую сторону, к людям, орущим слева, затем к орущим справа, слева, справа, в ритме марширующих, в ритме барабанов.

– Хайль Гитлер! Хайль ГитлерУ входа фюрера встречает малыш с букетом роз – и первая улыбка возникает на губах фюрера. Он целует малыша в лоб, вызывая слезы у многих матерей. Толпа эмоционально потрясена мягкостью жестокого бога.

Эдит не помнит, как она очутилась внутри дворца. Как во сне она шла за полицейским, стиснутая валом почти бьющегося в истерике людского потока. Атмосфера была сжата криками, заверчена возбуждением и громом репродукторов.

На сцене – два столба пламени, бьющего из огромных медных сосудов на тонких медных ножках. Багровый флер от пламени мерцает на облике фюрера и на огромной свастике, на стене. Масса смолкла. Говорит голос:

– …Сегодня смеются над нами. Завтра смеяться будем мы и вы, уважаемые господа. Мы позаботимся о том, чтобы вы смеялись. Мы!

– Хайль! – взрывается толпа.

– Мы больше не с поэтами, визионерами, мечтателями. Мы с борцами.

– Хайль! Хайль Гитлер!

– Евреи – нарост на теле нашего народа! Мы знаем, как избавиться от этого болезненного семени. Это не вопрос морали. Это вопрос существования. Сильный выигрывает. Мы сильны!

– Хайль! Хайль! Хайль!

Эдит не знает, как сумела пробиться наружу. Откуда-то взялась в ней сила, неизвестная ей доселе воля вырваться из бесчинствующего дворца, гнать ее из охрипшей, вопящей, рычащей массы.

Снаружи было пусто. Полицейские стояли на своих постах, и несколько тысяч людей, не сумевших войти во дворец, слушали речь из репродуктора.

– Государство, которое будет создано нами, будет существовать тысячу лет!

Толпа преследует Эдит, и она убегает. Никогда ее ноги не знали такого бега. Пока хватало дыхания, добежала она до Потсдамской площади.

– О, молодая дама, цветы очень подойдут к вашей прекрасной шубке.

Эдит поднимает голову, прислушивается. Она смотрит на продавщиц цветов, на спокойно гуляющих людей, и кажется ей, что она попала в иной мир, в другие времена. Поворачивается лицом к Потсдамской улице, и в глазах ее – слезы.

* * *

Саул уже облачился в форму Движения, теперь старается аккуратно повязать галстук, готовясь встретить Иоанну у входа в клуб.

– Отто вернулся, – доносится до него в открытое окно захлебывающийся от волнения крик Эльзы, – вернулся и привез с собой какую-то девочку…Девочку, которую скрывал от Мины… Целых два года скрывал ее.

– Отто вернулся! – торопится Саул к дому своего друга, всовывая в карман штанов так и не повязанный галстук. Пятый час после полудня, время, когда жильцы переулка пьют воскресный кофе. На трактире все еще висит объявление о празднестве организации ветеранов.

Мировой войны, но сердца жильцов переулка обращены к дому Отто и к сплетням о малышке, которая появилась в доме Мины, лишенном детей.

– И Мина простит ему?

– Два года он скрывал от нее, и вдруг тайна открылась.

– Нечестно так обманывать жену.

– А что такого? Мужчина хочет ребенка, а жена бесплодна.

– Глупости! – сердится старый плотник Франц, вышедший из дома Отто. – Только ваши мутные мозги могут так злословить. Эта девочка, дочь одного из убитых рабочих.

Сегодня квартира Отто полна гостей. Как огонь в сухом хворосте, весть о ребенке распространилась по переулкам и докатилась до Клотильды Буш. Тут же она пришла – посмотреть и послушать. Сидит друг ее Отто, и в сто первый раз рассказывает историю малышки. В комнате, кроме Клотильды, старуха-мать Хейни, Оскар, толстая госпожа Шенке, сосед Отто, бедный работяга, у которого куча детишек. Девочка сама прилепилась к ноге своей «новой мамы», хмурое лицо которой расположило к себе малышку. Она умыта, чиста, аккуратно одета. Светлые косички заплетены.

– Ты сделал верное дело, Отто, – говорит старуха.

– Мы все можем внести лепту в воспитание девочки, – добавляет Клотильда.

Но Мина выпрямляется на стуле, глядя поверх гостей хмуро и гордо:

– Это наш ребенок и мы сами сможем его прокормить.

– И здесь она будет расти? – Клотильда критически оглядывает обтрепанную комнату, две железные койки, уйму книг на столе и полу. Над кроватью Отто большой портрет Иосифа Сталина, которого Отто вырезал из плаката.

– Если так, – отметает Мина скептическое выражение лица Клотильды, добавляя сухо, – если так, все здесь изменится.

– Добро пожаловать, мальчик, – встречает Отто своего друга Саула. Саул уже стоит в комнате, смотрит на девочку, слушает Отто, рассказывающего Густаву историю малышки. Саул обрадовался, когда понял, что все сплетни, это злостный бред, на который способны человеческие существа.

– Иди сюда на минутку, мальчик, – Отто поднимается со стула и ведет Саула в кухню. В углу лежит гора листовок. Мина сварила большую кастрюлю клея из муки, замешанной на воде. Одна из листовок лежит на столе. На ней изображен рабочий, лицо которого корчится от боли, и три стрелы – символ социал-демократической партии – пробивают его сердце.

– Их надо расклеить – говорит Отто, – на стенах города. Там, на всех официальных зданиях висят предупреждения, запрещающие расклеивать листовки, и, конечно же, эти голубые ищут любую возможность поймать нарушителей и отдать их под суд.

– Да, – отвечает Саул слабым с мучительными нотками голосом. Саул несчастен: он уже забыл то, что обещал Мине, и вот, пришел Отто и требует выполнения обещанного. Как можно этого избежать? Господи! Вечером в Движении встреча в честь Фонда существования Израиля. Не присутствовать там он не может!

– Мальчик, – отвлекает его от мыслей Отто, – почему у тебя такое несчастное лицо? Работа эта не трудная и не опасная. У тебя же есть велосипед, и он поможет быстро завершить дело. Только надо быть осторожным. Нет выхода.

– Когда? Когда мы начнем, Отто?

– Сразу же, как станет темно, мальчик. Народу на улице толпится много, лучшее время для расклейки. Люди торопятся в места развлечений, а парни, которых посылают партии мешать расклейке противников и учинять потасовки, не сводят глаз с девиц, прогуливающихся по улицам.

– Дело это неверное, Отто, – слышен голос старухи, матери Хейни. Никто не заметил, как она вошла, стоит за спиной Отто и указывает на листовку с изображением рабочего, пронзенного тремя стрелами.

– Как же вы выходите на войну с социал-демократической партией, они ведь тоже пролетарии? Может, у нее и есть недостатки, но она партия рабочих. Воевать надо с правыми, против нацистов, а вы что делаете?

– Мы не против рабочих, мы против «вельмож» в партии.

– Вельможи есть в любой партии, – резко возражает старуха. – Но, главное, не они. Вот, читай громко, пусть мальчик слышит, – и она разворачивает перед Отто воскресную газету.

– Диалог между одним из лидеров социал-демократов и одним из коммунистических лидеров. Отто громко читает:

«Вы что, не чувствуете, – обращается социал-демократ к противнику, – что служите им. И они, и вы жаждете разрушить республику, чтобы прийти к власти на ее обломках и развалинах, и установить диктатуру. Вы – свою, они – свою. На развалинах республики вы хотите возвести ваши эшафоты. Вы мечтаете возвести на эшафот их, они – вас. Боюсь я, уважаемые господа, что вы будете повешены первыми».

Отто отмахивается и продолжает читать:

«Вас, господин социал-демократ, мы повесим первым, – отвечает коммунист…» Ничего не говоря, Отто возвращает газету старухе, она аккуратно складывает ее, глаза ее горят.

– Мать, – обеспокоен Отто, – почему лицо у тебя такое злое и опавшее?

– Ах, Отто, – бормочет старуха, – многое случилось в переулке.

Она имеет в виду свою невестку Тильду, которой вернулась домой с большого празднества под утро, пьяная, взлохмаченная, заливающаяся пьяным смехом и ругающая свекровь. Теперь она гуляет по квартире с высоко поднятой головой, жестким выражением лица, сердито смотрит на свекровь, так, что та сбежала к Отто и Мине. Она закутывается в шаль, словно ей внезапно стало холодно, кивает головой Отто и Саулу, и удаляется в глубокой печали.

– Через час, мальчик, с велосипедом, – говорит Отто Саулу.

* * *

Квартира пуста. Мать и отец пошли проведать друзей. Иоанна сейчас стоит у входа в клуб и ждет его. И, конечно же, сердится на него. Кто знает, чем это все кончится! А если увидит кто-либо из Движения его расклеивающим коммунистические листовки? Дрожь проходит по всему его телу. Послезавтра должна состояться беседа о молодежной репатриации в страну Израиля…Он садится на красный диван и охватывает голову руками. Он действительно очень несчастен. Вечером пойдет с Отто расклеивать листовки, а завтра будет лгать налево и направо. А что он может сказать, почему не был на вечере в клубе? Голова болела? Саул кладет ладонь на лоб. Да, голова болит.

Резкий свист во дворе заставляет Саула вскочить с дивана. Кто-то свистит Эльзе. Саул быстро прячет галстук от формы Движения в ящик, меняет форменную рубашку на простую, ощущая себя предателем.

– Но Отто прав, он всегда прав, – бормочет он про себя, но на душе тягостно, – листовки правильные. Старуха не права.

Вытаскивает велосипед и спешит к своему другу Отто.

С такой же торопливостью Отто объясняет Саулу, как вести себя, если он попадется. Кроме того, по улицам шатаются парни, которые только и ищут завязать потасовку и досадить «голубым». Саул должен тут же выбросить листовки, бросить велосипед и сбежать.