Текст книги "Смерть отца"

– Ты хочешь быть в моей группе? – обращается Саул к Иоанне.

Хорошо, что свет сменяется сумраком, и голова опущена так, что Саул не видит ее лица. Иоанна вообще не собирается участвовать в игре скаутов. Не любит она такие игры. И, кроме того, через час она должна пойти в странноприимный дом, чтобы вернуть порванную книжечку на ее место в земле старого еврейского двора.

– Нет, нет, Саул. Я не буду сегодня участвовать в игре скаутов.

– А-а, – понимает Саул. Понятно, что Иоанна не будет участвовать в игре. – Если так, пойдем, Хана, посидим в круге. Игра еще не началась.

Они сидят на мягкой земле почти вплотную друг к другу, и Саул положил бы руку ей на плечи, если бы тогда она не озадачила его ранее вопросом. Голова Иоанны пригнута к ее коленам и хотелось бы ей так сидеть вечно. Никогда не выходить из этого тесного и плотного круга товарищей.

* * *

Дед не вернулся в дом, а сделал большой круг, пока не пришел к маленькой скамье среди зарослей сирени. Вот уже полчаса он сидит на скамье, и старые деревья склоняют над ним ветви. Трость с серебряным набалдашником между колен, и глаза устремлены в сгущающуюся темноту сада, словно темные тени сгребают ее. Здесь, на этой одинокой скамье между кустами сирени, дед стал стариком. Лицо его выглядит усталым, он извлекает из кармана платок и отирает лоб, словно на нем выступил пот. Сегодня врачи установили, что в дополнение к воспалению легких у Артура воспаление диафрагмы. Сын лежит в постели и бредит. Пробуждается он с глазами ясными и все понимающими, и улыбка появляется на его посиневших губах. Уши тоже посинели, их внимательно осматривал сегодня доктор Вольф, но вдруг повернулся спиной к своему другу и вышел из комнаты. Дед научился ясно читать выражения лиц врачей. Лучше него никто не может читать то, что выражают глаза сына. Больной почти не говорит. Все дыхание ему необходимо для преодоления боли в груди. Только глаза говорят. Отдыхают они на детях, на отце, на друзьях. Он, тяжело больной, успокаивает и поддерживает членов семьи, жалеет их.

– Нет! Нет! – кричит дед в глубину сада и вскакивает со скамьи. Не так быстро дед будет побежден.

Поправляет дед галстук и возвращается в дом, в комнату сына, но не торопится на этот раз. Дорога от маленькой скамьи между кустами сирени до дома длинна, как дорога от того маленького рыжего мальчика, который вышел ночью из дома родителей в сторону водонапорной башни, попытаться поймать рыжую ведьму, до старика, с седой шевелюрой, стоящего перед своим берлинским домом и взирающего на опущенные жалюзи.

* * *

Оттокар и не надеялся, что девочка придет к нему вечером, но, тем не менее, все приготовил для встречи. Букет цветов в банке и сладости на столе. Сидит Оттокар в темноте, и множество голосов доносится до него с улиц. Осталось два дня до выборов. Этой ночью нацисты организовали флотилию лодок, освещенных факелами с флагами, развевающимися на ветру, и огромными красными парусами. Все жители города высыпали на берег – смотреть на пылающую реку. Нанте Дудль вышел к воротам, и только добрая Линхен осталась в доме в обществе кипящих от гнева матросов и сердится вместе с ними на тех, кто засоряет реку Шпрее всяческими фокусами.

– Дали бы нам только знак, – злятся матросы, – мы бы утопили все эти лодки!

– А я напою вас бесплатно пивом, – присоединяется к ним добрая Линхен.

Возбужденные голоса и отсветы пламени с реки доходят до тихой обители Оттокара, и сердце его взволнованно. Еще немного, и он пойдет к Клотильде Буш, и принесет с собой возбуждение улиц.

– Что это, граф? Испортилось у вас электричество? – В дверях стоит Иоанна.

Оттокар смеется и спешит к ней, радуясь ее приходу. Берет ее голову в свои ладони и целует ее в лоб. Глаза ее и губы открыты.

– Спасибо, – говорит девочка.

– Спасибо? – удивляется граф-скульптор.

– Да, спасибо за подарок.

– А-а, за подарок, – смеется Оттокар и включает свет.

– Ах, граф, – жмурится от внезапного света Иоанна, слова сами смущенно срываются с ее губ, – ужасно тяжело было к вам добраться. Такой тесноты на улицах я еще никогда не видела. И все это из-за нацистов.

– Минуту, минуту, Иоанна! – Оттокар силится остановить поток взволнованных слов из ее уст. – Во-первых, сними пальто, и отдохни.

И удивленно видя ее в форме, которую раньше не видел, спрашивает. – Иоанна, ты участвовала в уличных демонстрациях?

– Нет! – перестает он с ноги на ногу от волнения. – Ни в какой демонстрации я не участвовала. Это форма нашего Движения…

– Движения? Что это за такое Движение?

– Всемирное Движение сионистской молодежи скаутов-социалистов.

Из всех этих слов граф улавливает лишь последнее.

– Ты состоишь в молодежном социалистическом движении? Это хорошо.

– Да. Но не это главное. Главное, что движение сионистское. Саул считает не так, и Белла говорит, что оба элемента в движении равноправны. Но я говорю: первым делом – сионизм.

– О чем ты мне рассказываешь, девочка моя? Я хочу точно понять.

– Нет, точно вы понять не сможете, – Иоанна во время закусывает язык. Ведь чуть не сказала, что он не может понять, потому что христианин, как сказала это Фриде, и та страшно обиделась. – Знаете, мы сионисты. Мы не хотим больше жить в Германии. Мы вернемся в Палестину, землю наших праотцев…

– Оставить Германию? – граф берет за руку возбужденную девочку. – Мы еще об этом поговорим, Иоанна. Но идем, покажу тебе, что я для тебя приготовил.

– О, марципаны! Я их очень люблю!

Только сейчас чувствует Иоанна, что желудок ее пуст. Она почти ничего не попробовала из того изобилья лакомств, которые приготовили сестры Румпель. Взволнована была встречей деда с ее товарищами. Теперь ей все, что ей приготовил граф, кажется вкусным.

– Мы идем вернуть книгу на место, в землю, – говорит она, жуя.

– Конечно. Не забыл. Все готово.

– Что готово?

– Я долго беседовал с Коксом, и он мешать нам не будет. Я убедил его, что надо вернуть книгу на место, и он даже обещал помочь.

– И граф Кокс там будет?

– Не знаю, будет ли. Он сейчас со своим сыновьями у реки, наблюдает за горящими лодками.

– Так надо туда поторопиться, – вскакивает Иоанна со стула, – как только закончится это представление, граф Кокс вернется, но я не хочу его видеть.

– Выйдем через калитку во дворе. Из ворот мы не сможем пробиться к старому еврейскому двору.

Рыбачья улица черна от множества людей. Губная гармоника Нанте Дудля замолкла на улице, и только глухие удары барабанов доносятся с реки. Нацисты привезли с собой целый оркестр ударников. Медленно плывут лодки под флагами. На чердаке стоит у окна Триглав, древний бог, и головы его покрыты тяжелой тканью.

Оттокар держит девочку за руку, и оба они прокрадываются через калитку в паутину тихих улочек старого Берлина. На молочном рынке ни одной живой души. Окна закрыты ставнями, и выходы из домов, как темные отверстые пасти. Осторожные шаги Иоанны и графа громко отдаются в безмолвии рынка. Колокола старой церкви начинают вызванивать свои вечерние звоны. Иоанна и Оттокар останавливаются – послушать эти звуки. Рука его лежит на ее плечах. Большой колокол висит над воротами. В прошлом этот ржавый колокол был стражем города, вызванивая ночные часы и время закрытия городских ворот.

Оттокар протягивает руку к колоколу, но тот пуст, безъязык. Старый еврейский двор широк и построен несимметричным квадратом. В середине двора – колодец. Старый ржавый насос не в силах выкачать даже каплю воды. Бледен свет газового фонаря в сравнении с луной. Камни, вымостившие двор, огромны, грубы. На краю двора, прорвавшись сквозь острые камни, растет акация с кривым стволом. Все дома во дворе стары, низки, готовы вот-вот развалиться. Только дом графа Кокса обновлен, и стены его светятся белизной среди остальных обветшавших домов. Несколько телег стоят во дворе. Конюшня распахнута. Время от времени оттуда доносится ржание лошади и замолкает. Еврейский двор пуст и безмолвен. Все его жильцы пошли к реке. Граф Кокс не забыл своего обещания. У дверей его дома, к поручням прислонена лопата. Оттокар берет и ее и протягивает Иоанне книжку. Теперь они пойдут искать место, где она была погребена. Граф Кокс выполнил и второе обещание: обозначил место. Они обращают внимание на старое большое дерево перед самым большим домом во дворе.

– Дом генерала Дорама, – удивленно читает граф. – Если я не ошибаюсь, генерал Дорам жил в шестнадцатом веке. Он был уполномоченным от имени царского двора над всеми судебными инстанциями прусского государства. На стене дома выгравирована эмблема семьи генерала. Даже цвет сохранился. Щит в виде яйца голубого цвета с тремя серебряными звездами и тремя серебряными лунами.

– Он сдавал этот дом евреям, находящимся под его покровительством, – говорит Иоанна, детально изучившая историю старого еврейского двора, – генерал был уполномочен по делам всех евреев Пруссии. Он хотел, чтобы евреи были ему верны. Один из них, находящийся под его покровительством был сборщиком налогов государству среди еврейского населения. Но этот еврейский двор был построен не в шестнадцатом, а в тринадцатом веке.

Граф-скульптор усиленно кивает головой. Евреи пришли сюда через сто лет после того, как Черный Медведь уничтожил села ванадов. Эти евреи – самые древние жители у реки Шпрее, почти, как его праотцы, – улыбается граф девочке, которая не сводит черных своих глаз со старых-престарых еврейских домов.

– Евреи были призваны сюда, – говорит Иоанна, – ими пользовались для торговли и займов под проценты. Церковь запретила христианам давать займы под проценты, и короли возложили это на нас. И когда евреев призвали сюда, то построили для них этот узкий двор на окраине города, и прилепили каждому из них на одежду желтый лоскут.

Отзвук давней глубокой травмы слышится в голосе Иоанны, и последний из потомков Черного Медведя гладит голову девочке.

– Праотцы мои наложили эти рабские указы и не вели себя по законам гостеприимства, – посмеивается граф.

– Но на вас нет вины за это, – быстро добавляет девочка.

– Конечно же, нет, – смеется граф и указывает на большой раскоп в узком проходе, из которого извлечены все камни.

– Здесь и копал граф Кокс. Он убежден, что в доме генерала жили богатые евреи, владевшие сокровищами, – объясняет граф-скульптор девочке.

Проход между домами освещен качающимся фонарем. Граф Кокс повесил здесь фонарь на стене. На краю ямы высится дерево, и на нем висит старая шляпа.

– Это знак, – говорит граф, – там и надо закопать книгу.

Ноги их погружаются в мягкую землю. Нет здесь и пяди, которую граф Кокс не перекопал. Проход между домами настолько узок, что крыши домов соприкасаются. С узкой темной полоски неба несколько звезд смотрят вниз, мигая от любопытства. Граф снимает фонарь со стены, и в его свете тени на стене становятся длинными и тонкими.

Дерево со шляпой стоит на самом краю прохода, рядом со стеной, ограждающей еврейский двор. Отсюда открывается вид на город. Они стоят в темноте прохода и смотрят на море городских огней.

– Подержи фонарь, Иоанна.

Граф вонзает лопату в мягкую землю. Время от времени лопата натыкается на камень, издает скрежещущий звук. Иоанна испуганно вздрагивает. Спина графа согнута. Комья черной земли разлетаются в стороны. Фонарь качается в руках Иоанны.

– Яма достаточно глубока? – спрашивает граф, смахивая рукавом пот со лба.

Иоанна приближается, и при свете карманного фонарика, яма кажется глубокой, как бездна.

– Да, – шепчет Иоанна, – мне кажется, что яма достаточно глубокая.

– Клади туда книгу.

Ей кажется жестоким бросить маленькую книжечку в глубокую холодную яму, но дядя Альфред сказал…

Она закрывает глаза, и книга уже лежит в яме.

– Можно ее засыпать?

– Да, да. Даже необходимо.

Книжечка погребена, вернулась на покой в старом еврейском дворе. Граф обнимает девочку за плечи, прижимает к себе и выводит со двора. Снова они стоят в квадратном дворе между домами. Филин кричит с крыши одного из домов. Иоанна в испуге замирает.

– Дом Вениамина Френкеля, – шепчет она.

– Чей дом?

– Вениамина Френкеля. О, граф, они навели на него кровавый навет: он, якобы, зарезал христианского ребенка, и взял его кровь для выпечки мацы. Они верили в этот мерзкий навет, ворвались во двор, и поволокли его в суд. И суд приговорил его к сожжению. Не я выдумала это, граф. Даже в школе рассказывали нам об этом. Это правда, граф.

– Я знаю, Иоанна, что это правда.

– Почему нам всегда делают такие страшные вещи, граф?

Филин кричит снова над водосточной трубой дома Вениамина Френкеля, и граф Оттокар фон Ойленберг обнимает девочку, как бы защищая ее.

* * *

Дядя Альфред приехал в дом Леви. Гейнц послал ему телеграмму: «Отец болен. Приезжайте».

Сел дядя Альфред в первый утренний поезд, идущий в столицу, и появился в доме Леви поздним вечером. Сбросил пальто и вошел в комнату к брату. Один дед сидел у постели больного. Сел и дядя Альфред.

Впервые в жизни дед долгие часы находился наедине со своими сыновьями.

Глава двадцать третья

В день выборов скамья была брошена кверху вырванными из земли ножками, как убитое животное с оторванными конечностями. Вчера пришли рабочие муниципалитета и выдрали ее из почвы, снова оградили небольшую пядь травянистого покрова и повесили красный фонарь: «Осторожно, строительная площадка!»

Липы качают ветвями над поверженной скамьей. Время утренних сумерек. Облака плывут и падают за дома, как обрывки скомканной бумаги. Чистый лист нового дня раскатывается над Берлином, охваченным дремотой покоя выходного дня. Утренние туманы покрывают цветные плакаты, и утренний ветер свернул флаги на флагштоках. Город пустынен и затуманен, не желает проснуться. Город отдыхает после того, как шумел и волновался вчера. Жители его вышли на предвыборную войну, кто как наблюдатель, кто как воюющий. Напряжение человеческих масс, толкущихся на улицах, успокоил послеполуденный ветер, разносящий брошенные в воздух листовки.

Переулок дремлет. Киоск закрыт. Тельман одиноко взирает на вырванную скамью. По тротуару разгуливает ветер и подметает листовки, стучит в водосточные трубы, раскачивает газовые фонари и брызжет каплями росы на слепые окна старых домов. Запах плесени тянется от домов, запах квашеной капусты и подгоревшего молока, запах алкоголя и влажных стен, запах клопов. Это и есть обычная смесь запахов переулка. И ветер уносит эти запах в городские дали.

Окна Ганса Папира светятся. Он единственный. кто бодрствует. Сидит он на краешке кровати в длинной ночной рубашке, упираясь босыми ногами в шею собаки. Перед ним аккуратно висит на вешалках форма штурмовика. А перед ней стоят вычищенные до блеска новые сапоги. Ганс Папир стал штурмовиком, и сегодня впервые наденет форму. Он вперяет мутный взгляд водянистых глаз в этот роскошный мундир, но за этим взглядом как бы прячется другая пара горящих, колючих глаз.

Ганс Папир родился в семье владельца молочной фермы в дальних пригородах Берлина. Отец держал эту небольшую ферму между полями и растущим мегаполисом, который приближался к пригороду, поглощая поле за полем. Молоко из коровника отец возил в город, и Ганс в юности ему помогал. Всегда был высоким и сильным для своего возраста, быстро развивался физически, и был мускулистым парнем, ибо отец требовал от него одного – накачивать мускулы. И так как отцу требовалась помощь, он помогал сыну уклоняться от школьных занятий. Ганс очень любил работу в коровнике и в поле. Горько плакал над умершим теленком, или щенком, или котом, трупы которых отец топил в реке. Так и жил мягкосердечный и мечтательный юноша на глазах родителей, братьев и товарищей. Мать его была ревностной суровой протестанткой, занимающейся детьми и беспокоящейся за материальное положение семьи. Редко видели улыбку на ее губах. Именем грозного Бога в небесах, око которого видит все, и нет в нем никакого милосердия, ей удавалось обуздать неуправляемых детей. И Ганс Папир постоянно боялся Бога и суровой матери. И многие грехи числились за ним, ибо все в глазах матери было грехом – порванные штаны, пятно на рубашке или разбитая чашка. И местом, куда можно было сбежать из дома, был для Ганса коровник. Там он прижимал голову к брюху коровы. Мать искала его, и мальчик, прижимающийся к корове, усиливал ее гнев, и она била его.

– Бездельник! – вопила она. – Вот тебе за безделье!

Но не безделье мальчика выводило ее из себя, выражение его лица, прижавшегося к корове, полное покоя и странных невнятных чувств. Ганс покорно принимал ее тумаки, и продолжал сбегать к животному теплу коровы. Так и остались связанными в его сердце страсть, удовольствие и побои. Четырнадцати лет он завершил школьное образование. С трудом умел читать и писать. Телом выглядел, как зрелый мужчина, головой и узким лбом – как малыш, и девицы над ним смеялись. Парень был спокоен и добродушен, с мутным взглядом, с быстрыми работящими руками. Но иногда, при прикосновении к мягким волосам сестры, за мутным водянистым взглядом сверкала пара острых колючих глаз. С завершением учебы он продолжал работать в отцовском хозяйстве. Утро за утром возил молоко в город. По дороге, между полями и островками леса, шли в город работницы, доходили до первых домов и садились в трамваи. Ветер вздымал их платья. Они помахивали руками Гансу, который восседал на телеге. Он внезапно вставал, размахивал кнутом, стегал лошадей, заставляя их переходить в галоп на глазах у весело смеющихся девиц по обочинам дороги, лицо его краснело. Однажды он запряг раньше времени лошадей и выехал в дорогу, которая была пустынна. Одинокая женщина шла по ней, высокая, полная, грудастая. Шла какое-то время перед Гансом, и он не отрывал взгляда от ее покачивающихся бедер. Внезапно обернулась к нему, и он увидел ее большое тело и большие груди. Она остановилась, поджидая его, чтобы подвез ее в город. Ганс с пылающим лицом стегнул коней, и те, заржав, наехали с телегой на женщину. Ничего не осталось в его памяти, кроме обрывков платья, лужи крови, раздавленного лица и смутного чувства удовлетворения, которого он ранее не знал. Ганса привели в суд. На все вопросы следователей он односложно отвечал: не знаю.

Суд его не наказал. Он был все же подростком, и вина пала на взбесившихся лошадей. Он вернулся из суда со смутным чувством испуга и удовольствия в душе. Чувство это было сродни тому ощущению горячей плоти коровы и материнских тумаков.

Через год город поглотил и хозяйство отца. Семья переехала в прусскую деревню, и Ганс их больше не видел. Неожиданно были взяты у него и мать и Бог. Пятнадцатилетний Ганс Папир оказался в городе. Дни были хорошими, дни Мировой войны. Работы было с избытком для каждого. Ганс нашел работу лифтера в огромном универмаге на Александер-плац. Любил набивать лифт людьми, и старался, чтобы поблизости к нему стояла женщина, чей запах духов он вдыхал, и ощущал тепло ее тела.

К вечеру, когда универмаг закрывался, он выходил бродить по переулкам вокруг площади. Девицы стояли вдоль стен этих переулков и соблазнительно призывали мужчин. Подросток Ганс, высокий, широкоплечий, крупный телом, выглядел мужчиной, и возбуждался при виде девиц. Но всегда его затягивала толпа людей, забивающих переулки, по дороге с работы домой, и он ни разу не осмелился выйти из этого потока. Жил он в одном из переулков, снимал угол в многодетной рабочей семье, вернее, диван в кухне, которая была между двумя комнатками, забитыми членами семьи, и тепло кухни наползало на Ганса, на его узкий диван и на соседку по постели, кошку, шерсть которой он поглаживал. Члены семьи были заняты друг другом, и Ганс не участвовал ни в каких семейных развлечениях – не ездил на пикники в леса, не купался в речках, не посещал трактиры. Как его суровая мать, собирал к грошу грош, мечтая о своей усадьбе.

Семнадцати лет был, когда его потянула женщина к входу в дом. В этот час толпа шла сплошным потоком по переулку, и он был оттеснен на обочину людской массы. Внезапно почувствовал руку, тянущую его к входу. Это был конец месяца, день выдачи зарплаты. Деньги в кармане, и он идет в общей толчее, по краю людского вала, ведя в уме счет своих сбережений и мечтая об усадьбе, коровах и лошадях. Сильной, большой, горячей была рука, потянувшая его в сторону. В темноте входа в дом прижала его женщина, высокая ростом, мускулистая, с большой грудью.

– Деньги есть?

– Есть.

Рука потянула его на ступеньки, голова его опущена, руки дрожат. Пока не услышал скрежет ключа в замке, и кровь застучала у него в висках. Женщина включила свет в небольшой прихожей и захохотала. В темноте улицы и дома она видела лишь его крупное тело мужчины. Теперь увидела, что на этом большом теле сидит голова подростка, чьих щек еще не касалась бритва, лишь намек на усики над верхней губой.

– Ты еще молод, паренек, – смеялась женщина и ущипнула его за мягкую щеку материнским щипком, и полная ее грудь тряслась от смеха. Но вдруг глаза ее расширились и рот раскрылся. Два острых хищных глаза и побагровевшее лицо припали к ней. Огромное его тело толкнуло ее к стене, и два кулака начали ее избивать, пока она не упала. Она начала кричать от ужаса. Но Ганс ничего не видел и не слышал. Руки его били, ноги топтали, пока не распахнулась дверь, и люди ворвались внутрь. Он стоял, остолбенев, глядя на угрожающие физиономии, охваченные гневом, и в душе его стыло смутное чувство испуга и наслаждения.

Только потому, что раны женщины не были смертельными, и она выздоровела, Ганс был осужден на большой срок, но не на пожизненное заключение. С первых дней войны Ганс был посажен в тюрьму, и там научился многим и важным вещам, – подчиняться беспрекословно каждому приказу, дрожать перед каждым, носящим форму. Благодаря примерному поведению он был досрочно освобожден. Вышел из тюрьмы. Его окружал Берлин 1932 года. Он не узнал города. О своей семье все эти годы ничего слышал. Деньги, которые он собрал из заработков лифтера, съела инфляция. И остались в его кармане лишь деньги, заработанные в тюрьме. Шатался Ганс по городу в поисках работы, любой, благодаря которой он мог осуществить свою мечту. Крупное его тело привлекало работодателей, но уже первый вопрос «Кто ты?» ставил этого силача в тупик. Он странно кривил лицо и моргал глазами, огромный мужик, у которого не все в порядке, и его отпускали с миром.

Однажды он стоял на площади Александра. Хотел зайти в тот огромный универмаг, но не хватало смелости. Шатался по переулкам, и при виде полицейского дрожь пробегала по всему его телу. Но, поняв, что никто его не узнает и не знает, снял подвал у госпожи Шенке, и деньги, которые копил на усадьбу, вложил в покупку рыб и птиц. Все его стремление было жить в покое.

И вот однажды к нему вошел горбун…

Ганс Папир встал с постели – облачился в форму, и руки его скользнули по шершавой ткани, надел один из пары блестящих сапог и поднес его к свету лампы. Новая начищенная кожа, блестит, как зеркало. Руки Ганса Папира поглаживают сапог, и хриплый звук удовольствия вырывается у него изо рта. Ганс тщательно бреется, причесывает волосы, подстригает ногти, надевает новую форму, несмотря на ранний час и пустынный переулок.

Он встает в форме между клетками птиц. Уважаемый мужчина! Мундир штурмовика лежит на нем как влитой. В переулке пока ни одной живой души. Это ничего не значит. Сапоги его шагают по переулку, и в тишине производят большой шум. У входа в переулок, у перевернутой скамьи, двое полицейских. Ганс Папир останавливается возле них. Не дрожит телом, не кривит лицо. Пронзительные и колючие, смотрят его глаза сверху вниз на блюстителей порядка, словно военный министр делает смотр своим войскам.

В форме он равен любому, носящему мундир.

– Доброе утро! – почтительно обращаются к нему полицейские.

– Хайль Гитлер! – выкрикивает Ганс Папир, вытягивается по стойке смирно и выбрасывает руку вверх, глядя прямо перед собой. Форменный головной убор, висящий на шее на кожаном шнурке, придает ему мужественное выражение, – только головной убор уже изменил его вид. Ганс Папир родился заново в этот новый день.

В переулке просыпаются жители. Бруно выходит из трактира, который сегодня превращен в избирательный участок. Дети, у которых в связи с выборами сегодня тоже выходной день, бегут к пекарю, и, проходя мимо Ганса, глядят на него с удивлением и уважением. Теперь ни одному ребенку в голову не придет дразнить его «Пип-Ганс»!

Слух пронесся по переулку: есть что увидеть в этот момент около трактира Флоры, и окна открываются – одно за другим. И действительно у трактира стоит Ганс Папир, как на воображаемой сцене, напрягает мускулы, надувает грудь. С самоуверенным движением головы он входит в трактир: он – представитель национал-социалистической партии на этом избирательном участке. И первым делом надо подкрепить свое тело и дух глотком крепкого напитка.

Трактир уже подготовлен к новой своей роли. Представители партий появляются один за другим. Тишину переулка разрывают гудки автомобильных клаксонов. Один за другим они привозят представителям, стоящим перед трактиром, огромные плакаты. Среди представителей и Ганс Папир с огромным плакатом – «Воюющий прав!» Огромная свастика закрывает живот Ганса. Рядом с ним стоит высокий крепыш в черных штанах для верховой езды, черной рубашке, опоясанной широким ремнем, в черных сапогах с высокими голенищами. На шее его висит плакат – «За советскую Германию!» Мать Хейни стоит рядом с этими высокими мужчинами. Маленькая ростом, в черной одежде, носит на себе три стрелы – символ социал-демократов, партии ее убитых мужа и сына. Ее карие бдительные глаза покоятся на лицах прохожих. Госпожа Шенке выходит из подвала, видит Ганса Папира во всей красе перед трактиром, смотрит ему в лицо и плюет на тротуар – рядом с его новыми сапогами. Двое полицейских подаются вперед. Они поставлены здесь охранять безопасность и честь представителей партий. Ганса охраняют блюстители закона. Госпожа Шенке возвращается в свой подвал.

Урна для голосования открыта. Выборы начались. День – один из лучших весенних дней в этом году.

* * *

В кухне Мины Отто надевает свою кепку. Около стола – Мина и малышка, которая окунает пальчики в чашку с молоком.

– Доброе утро, Мина, – неожиданно говорит Отто и встает со стула.

– Куда ты сейчас направляешься?

Отто должен явиться в два часа дня на избирательный участок. У Шпрее. Он там представляет свою партию. Но время еще раннее.

– У тебя еще много времени.

– Я хочу посмотреть, как идут дела на улицах, – двигает кепкой Отто, – веди себя осторожно сегодня, смотри за ребенком и без нужды не выходи из дома.

– До свидания, Отто.

Переулок забит жителями. Все толкутся у трактира Флоры.

– Шила в мешке не утаишь, – шепчет Отто старый плотник Франц, указывая на Ганса Папира.

– Иисус! – вырывается у Отто.

Стоит этот угорь, словно вырос из почвы переулка. Его надо будет проучить! Пусть только пройдут выборы, исчезнут полицейские. Ганс Папир испарится из переулка. Отто побеспокоится об этом! Но кто знает, останется ли Берлин таким, каким был до сих пор.

Отто и Франц пришли к выкорчеванной скамье, остановились на минуту, смотрят на обломки, и долго жмут руки друг другу.

* * *

Эрвин встал сегодня очень рано. Он снял комнатку в рабочей семье в районе Вединг. Нет здесь окна без красного флага, нет стены, на которой не были начертаны лозунги коммунистической партии.

Эрвин спешит. Ему надо добраться до реки Шпрее, до избирательного участка, где в списках числится его и имя. До сих пор он не приближался к своему дому. Герда уверена, что он все еще находится в дальнем заброшенном поместье, выполняет указание партии не показываться в Берлине, и не появляться на сценах, пока продолжается предвыборная война. Легкая неприязнь в его душе ощущается по отношению к Герде. Она ведь приложила руку к его изгнанию. Хотя он и знает, что сделала она это для его же пользы, чтобы его спасти.

Эрвин остановился на небольшой, заполненной людьми, улочке. Здесь, на этой улочке, они вели большую войну, войну баррикад в знаменитый день первого мая. Власти тогда еще молодой республики запретили рабочим уличные демонстрации. Это были дни голода, отсутствия продуктов питания, и дух бунта ощущался во всех слоях народа. В рабочем районе Вединг рабочие вышли на улицы с красными флагами. Вмешалась полиция, и был дан знак к бою. Герда и Эрвин стояли на баррикадах. Он командовал баррикадой на этой узкой улочке, и с беспокойством все время отыскивал ее светловолосую голову, которая мелькала то здесь, то там, между свистящими пулями. Она подносила боеприпасы боевым рабочим группам. Тогда она была его женой, теперь он от нее скрывался. Если бы вернулся домой, осложнил бы ее отношения с партией, где она обещала, что он не появится на улицах города до того, как завершатся выборы.

Равнодушно замерли дома в слабом свете. Сильные порывы утреннего ветра задувают пламя спички, от которой Эрвин хочет прикурить сигарету. Он пытается укрыться входом в дом, но швыряет сигарету и бежит к приближающемуся трамваю, который довезет его до реки Шпрее, к его дому. Он одновременно и боится и надеется встретить Герду на улице. Они помедлят, приблизятся друг к другу, поцелуются, и все хорошо закончится – пытается Эрвин представить их встречу.

Улица пуста, трактир пуст. Скучают представители партии с огромными плакатами. Худенький рабочий, который держит огромный плакат, призывающий голосовать за советскую Германию, вздрагивает и пугается, увидев проходящего Эрвина, приветствующего его поднятым кулаком – «Рот фронт!». Внутри трактира сидят представители партий в избирательной комиссии со списками избирателей. Пьют кофе и дискутируют. Но беседа мгновенно прерывается с входом Эрвина. В присутствии избирателей запрещены политические споры. Эрвин – первый избиратель сегодня утром, в день выборов президента страны. В урну брошен первый бюллетень со знаком коммунистической партии.

Затем, у поручней над рекой Шпрее, Эрвин слушал звон часов на здании муниципалитета. Восемь часов утра. Эрвин вошел в почтовое отделение. Коротко, несколькими словами, без особых объяснений, он сообщил партии о своем выходе из нее. Долго вертел открытку в руках, колеблясь вложить ее в конверт, потом приложил к ней членский билет, и бросил конверт в почтовый ящик. И выбежал наружу, как преследуемый. Теперь он стоит на улице с ощущением общей усталости, и слабости, чего ранее никогда не чувствовал. Улица, тем временем, заполняется толпами народа. Люди толпятся на тротуаре, входят и выходят из трактира. Один за другим проходят мимо Эрвина избиратели, и шаги их в одном направлении, рассчитанном заранее. И уже не в силах распространители листовок, ораторы на грузовиках и улицах, что-либо изменить. Эрвин стоит, наблюдая происходящее со стороны, отрешенно.