Текст книги "Богомаз"

«Вы всегда рисуете с натуры, или иногда дома по памяти, по наброскам? А почему у вас такие яростные густые мазки на передних планах? Мощный темперамент! Тут вы как будто не кистью, а стальной пластиной прошлись. Собираетесь ли вы писать картины большого формата или вам этого не хочется?»

Все на «вы» да на «вы» меня называет, даже неудобно. Что-то про композицию спрашивала, про ритм. Я уж забыл, что отвечал. «Как Бог, – говорю, – на душу положит, так и рисую. В общем, правил тут нет никаких, все происходит стихийно – как шторм, или град, землетрясение, гроза, половодье… Главное, зализывать ни в коем случае нельзя. Я не могу справиться с эмоциями, в сумасшествие вхожу от красоты. Я бы вообще не мазками писал, а прямо бросал краску лопатой! Но на это сколько краски уйдет! Мне белил всегда не хватает. А насчет большого формата… я очень хочу, но в бане у меня не развернешься. Панораму Волги на скорлупе грецкого ореха не уместить. Хотя я слышал, что какой-то узбек на зернышке риса портрет Сталина написал».

«В общем, Владимир, все решено. Мы включаем в план вашу выставку. Социальное значение художников из глубинки очень велико. Вы внесете яркую струю в общий поток изобразительного искусства, а мы узнаем лучше свой край. К первому числу привозите свои картины. Рамочки сделайте самые простые. Справитесь? До свидания, Владимир!»

Удивительная девушка! Видимо, безупречная и деловая. Как мне нравятся сильные люди!

Без корешей, один, не справился бы, конечно. Я сам ничего не могу. И рамочки не умею, и среди незнакомых теряюсь. Кореша со мной в Дубну на «Метеоре» поплыли, вот отзывчивые души. Начальник спасалки, еще до посадки его было, Козленыш, всегдашний Стас и Босс с секундомером на груди. А Босс какой! Инструктор по городошному спорту! До того он красиво сложен, как из бронзы отлит. Поразительно! Игра мускулов во всем теле. Я в котельной во флотских брюках увидел его в первый раз. Усы типично морские, закрученные. Восхищенье! Босс сто тридцать килограмм выжимал, отменное сердце, все родные по сто лет жили, только мать набожная из-под Скнятина – девяносто пять! Вот какие люди на Волге! Семь лет на линкоре, русскую семафорную азбуку знал назубок, и мотив моря у Босса в душе, видимо, навсегда. «Прощайте, скалистые горы. На подвиг отчизна зовет…» О, какая это хорошая песня! Босс – он сам, как линкор в походе. Я даже на День Военно-морского флота эскадру ему нарисовал. А в Светлом Уголке Боссу радость – везде вода!

На «Метеоре», как в самолете летишь, только волны бьют. Сорок минут до Дубны и билет всего рубль с копейками, до Калязина рубль семьдесят, а за три рубля – ты уже в Угличе! Ее-богу, до Рыбинска ходили «Метеоры»! Теплый ветер с голов кепки, фуражки сдувает. Чудо! Может, даже я названия писал на «Метеоре»: «Порт приписки…», «Касимовское речное…», или: «Московское пароходство…» Мы с корешами на палубе с квадратными сверточками, с чемоданчиками, как терапевты смотрелись. Только я дрожал всю дорогу, что начальник спасалки билета не взял. Вот-вот, боялся, контроль, ссадят его, а мне позор… Хотя он не из жадности, у него принцип такой – за проезд не платить. Даже не согласился, чтобы я ему билет взял.

Выставка моя в Дубне прошла на «ура». Сплошная удача! Я книгу отзывов читал со слезами. И кореша мои были потрясены, какие восхищенные отзывы ученые написали на иностранных языках! Иностранные ученые все работы мои раскупили. У венгерки одной даже проблема возникла: крупную купюру в долларах разменять. Картина моя, представляете, в Венгрии будет! Я продавать не хотел, стесняюсь я денег до ужаса. И несправедливо, за праздник, за такую отраду, мне еще и деньги должны платить. Раздавайте бесплатно, говорю, тем, кто любит искусство, но Алина все-таки продавала. Цены, она говорит, мизерные. Но это как посчитать. Если бутылка водки стоит два рубля восемьдесят семь копеек, на одну картинку пять бутылок можно купить. Бешеные цены – вот что! Спаси ее, Господи, Алину! Как сестра поступила.

Корефаны мои ликовали. А я в ударе, в кураже, не постеснялся к самому директору Дома ученых зайти:

«Я, это, вина взял, может, выпьете с нами в туалете?»

А директор ни в какую:

«Зачем же пить в туалете? У нас для этого бар есть».

Вот как! Я же на радостях его отблагодарить хотел. А он, вижу, без радости… в общем, я понял, не хочет… А мы с Боссом, с начальником спасалки, с Козленышем, со Стасом выпили. Эти везде со мной, не разлей вода! Туалет у ученых просторный, да здесь свадьбу можно справлять, зеркала с подсветкой, кафель голубой! В нашей поселковой больнице чистоты такой нет. Чего директор не пошел с нами?

А когда Алина статью напечатала в газете «Мозаика из живописи», я чуть с ума не сошел. Эх, жаль наши никто, дядя Женя, отец, дядя Толя, не увидели моего триумфа! С детства думали, я чудак, может, думали хуже, только не говорили. А я просто, как бактерия, не развился. Я на них не обижаюсь, на наших. В газете написано, что я в расцвете творческих сил!

А в соседнем зале другая экспозиция. Там выставка из музея Поленова проходила. Роскошные картины оттуда привезли, в золотых рамах и медные ярлычки с именами на всех. А если пристально глянуть – такая сырая зелень в пейзажах, просто кошмар! Штука хитрая – колорит! В тоне чуть неверно возьмешь, и все, цвет уже не цвет, а становится краской. Я-то люблю, когда все на полутонах, приглушенно. Я тогда Алину спросил: «Кто это здесь, похожий на Крымова, выставлен?» А она отвечает, что это Крымов и есть!» Кто-то там и другие известные были… А я взял свою картинку в рамочке немного кривой, их, спасибо, Мулат за бутылку по заказу моему сделал, и к ихнему золоту прислонил. И все ахнули! Все признали в Доме ученых, если «зимки» мои, как у Крымова, нарядить, в лучшие музеи мира достойны!

Все картинки мои раскупили ученые, пять или шесть работ домой привез. А после меня они картины польского абстракциониста выставили. До чего он против меня слаб, я выразить не могу! Это ноль! Бескрылый карлик! Он рисует на всех картинах одно – структуру легированной и закаленной стали, увеличенную в пятьсот раз. Люди не знают, а мы в ЖУ металловедение изучали. Ну, что это за картины! Стоило их из Варшавы везти! Я ведь, как пять пальцев, абстракционизм знаю, я его даже уважаю немного. У Лаврушки Лындина уйму репродукций переглядел. Абстракционизм нужная вещь, ну никак невозможно без абстракционизма. Нельзя в искусстве все время бежать или идти семимильными шагами. Нужно остановиться на отдых, спокойно дыхание перевести, может, чаю даже попить, чтоб дальше идти. Я так абстракционизм понимаю, что это тихое раздумье, как антракт в оперетте. Без абстракционизма, правда, никак нельзя! Капитально передохнешь, оглядишься и дальше пойдешь, может, в сторону по другой дороге, или назад вернешься, а может, поползешь, побежишь, кто как может. Но подальше от безнадеги-абстракции к здоровым искусствам, есте ст-венным.

Я так счастлив был после выставки. Грандиозные мечты пробудились, надежды. Вот придет сильный человек, все в моей жизни устроит, наладит, из клотильдиной бани меня заберет… Вся душа воспарила, запела. Все плохое забыл, да и не было у меня ничего плохого. Так и бродил по округе в мечтах. До Нового села доходил, до Малышкова, где в дупле филин жил. Вот как вышло – дебютировал, почти что случайно, и всех покорил, всех затмил… Триумф! Как в песне:

Смелым орленком На ясные зори Я полетел из гнезда.

Наши светло-уголковские в библиотеке тоже спохватились. Я ведь в библиотеку, в плановый отдел, газету принес со статьей, деньгами хвалился. Оставшимися. У меня ведь расходов множество: Нюре – сервиз, телевизор, Стасу – часы, на воробьев и бродячих котов много идет. Зав. библиотекой мне говорит: «Давай, Володя, мы тоже в библиотеке твою выставку устроим. Вот все удивятся!»

«Да у меня пять или шесть работ только осталось».

«Ничего, среди книг их расставим на полочках. Нужно поддерживать местный талант. К нам из Москвы лауреат премии комсомола должен приехать. Пусть он посмотрит, какой ты у нас!»

Практика такая была в СССР – известных людей приглашали в провинцию. С лауреатами, с чемпионами, с Кобзоном и Евтушенко простые люди встречались. В библиотеку как раз из Москвы известный художник должен был приехать. То ли отец его, то ли дедушка уроженец здешних мест. В общем, из видной кимрской семьи, дяди-тети-директора, сам он премию, чуть не Государственную, за какие-то иллюстрации получил.

Никогда я не ходил на эти собрания, встречи. Некогда мне, то флаги вешаю, то номера на домах пишу, то Новый год, то Октябрьская, то Первое мая, А то вопрос стоял во весь рост, к какой бабе пойти. Да, идти просто не в чем, я в речной форме хожу, а она вся замарана, в краске. А тут прибежали за мной специально активисты из библиотеки, и я пошел, может, об искусстве что будут говорить.

Этот известный художник совсем молодой оказался, моложе Стаса. В сыновья мне годится, а везде преуспел. Неправдоподобно даже, что работает главным художником в журнале «Советский Союз», большая все же величина! Выставили на стендах журналы, обложки, иллюстрации книг. Глянул – обыкновенно. И я такие картинки на стадионах, на улицах рисовал! Те же шахтеры, колхозницы, что у меня, те же ракеты, летящие в космос, даже советские инженеры те же, с рулонами чертежей. Все у него грамотно, смотреть можно, но зализано донельзя, сухие-сухие работы. И за это чуть не Государственную премию давать! У меня даже получше выходили, ма териальней, что ли, подобные персонажи. И потом, у него журнальный формат, а у меня размах, как у Диего Риверы. Мне интересно посмотреть, что он в живописи делает, чему там учат в академиях, в институтах… Главное, впечатлял в библиотеке он сам, художник этот – стройный, утонченный, руки маленькие и одет красиво в темный костюм, мягкий, как кротовая шкурка. Бархат, по-видимому, прекрасный. Мне его внешность страшно понравилась. И потом я сильных людей очень люблю. Сколько нужно отваги, чтобы прическу, как у него, носить! Видно не зря фамилия у него Удальцов. Я бы не смог, почестно. У меня такой храбрости нет. Наши все под полубокс, под канадскую польку стриглись, под скобку. И отец с дядей Колей, и дядя Толя, Мулат с Удодом, Босс, Мороза. Я последнее время сам вообще себя стриг, волос-то осталось немного. А у этого лауреата, художника Удальцова, такие богатые волосы, что отовсюду подступают, едва видно часть щек и нос, а остальное – волосы поразительные, ей-богу, на голове полтонны мелкокудрявых волос! Лев! Голова молодого льва! И цвет такой же, как у львов гривы. Если иранскую хну два-три часа Нюра держит на голове, для укрепления косы, такой же цвет получается. Но у Нюры цвет искусственный, а здесь – натуральный. Золотое руно! Я в него прямо влюбился. Уж какой он художник, не знаю, но он сам – произведенье искусства!

Целый вечер в библиотеке Удальцов рассказывал о себе. Сразу видно, привык человек в центре внимания быть. Всю Москву он знает, и его вся Москва. У него несколько тысяч знакомых! Непростые, все какие-то шишки. Фотограф в кожаных штанах, его друг, всех фотографировал с ним. Творчество обсуждать уж не стали, он весь зал загипнотизировал, не только меня. Я в уголочке сидел, как читатель, скромно, немного завидовал, смотрят на человека все, на меня никто. Вопросы задавали о личной жизни, о Москве, особенно девушки молодые старались. А одна вдруг спрашивает: «Вы в Бога верите?» Видимо хотела на себя его внимание обратить. Все прямо ахнули, стали на нее оглядываться, как же можно в наши дни в Бога верить? Космос вокруг. Прогресс. Но Удальцов только улыбнулся: «Я в Бога не верую». Правильно, конечно, ответил. Бога нет. Я тоже не верую, только как из хаоса природы облака белые и розовые образовались? Вот бы хорошо, если б Бог был!

А дней через пять в баню ко мне прикатили: Удальцов в бархате, фотограф в кожаных штанах и незнакомец, патриархально-церковный на вид, с черною бородой. В бане огляделись, расселись, ты, говорят, дико как-то живешь, в бане, без электричества, ничего у тебя нет, ты еще чище Зверева оригинал. Я на эти слова даже не обиделся. Да у меня волшебно! Милый, глухой уголок. В марте филин кричит, рядом, в лесу. Прелесть! Все у меня есть, я неприхотлив. Так же и Бунин жил. Помните: «…ночь северная медленно и грозно возносит косное величие свое, как хорошо во тьме морозной мое звериное жилье…» А свет у меня естественный, бесплатный светильник – луна, или солнце, для зрения лучше его нет. В мире все великие картины без электричества написаны…

Вино они привезли, угощение, омара жарили, все хотели со мной выпить. С высшим образованием люди, значительные, запросто всю компанию корешей затмили. А картины мои как хвалили! Сразу видно, суперинтеллект в наследство людям достался. У меня прям голова закружилась. Один этюд вечерний всех поразил… с полем, с рябинкой, с коровою. Удодову корову я написал на поле у Малышкова. Печальная-печальная вещь у меня получилась. Всем корова Удодова очень понравилась. Удойница, хоть первотелка, черно-пестрой молочной породы. Я, конечно, с ходу корову подарил Удальцову, пусть у него моя картина висит.

А об искусстве поговорить не удалось. Увы! Я ведь пред ним лопух лопухом, вырос, как репейник на пустыре, много не умею высказать, а они подкованы, какая-то теория пятна, любого за пояс заткнут теориями…

В кругу коллекционеров

Я не думал никогда, что такая яркая, причудливая жизнь может пойти. С лауреата-художника Удальцова как тайфун вокруг меня закрутило. Как-то сделалось само, что он с друзьями за картинами ко мне приезжал. Друзья у него: профессора, барды, корифеи московские… Картины хвалили ужасно, крупным самородком считали, все меня целовали! Господи! С детства никто меня не целовал, я даже отвык. Едут ко мне ночь-заполночь из Москвы, неравнодушие страшное к картинам. Ну, и вино мы до упаду пили, конечно.

Лауреат сначала друга своего главного привез, коллекционера, чудесного человека, Васнецова Егора. Борода у того старообрядческая, великолепная, ну просто, как у Григория Распутина, хотя работает где-то в Москве, в институте марксизма-энгельсизма. Да что я говорю! У Маркса, у Энгельса, разве бороды хуже? Тоже волосок к волоску. Сколько раз я их бороды великолепные рисовал. Егор Васнецов, я понял, светило, авторитет во всех областях. Здоровый, румяный на вид, а руку крепко пожать ему нельзя, даже удивительно – все у него болит. И всегда с ними на машине писатель-монархист, который, говорили, художника Зверева открыл. Живой-живой, этот писатель, как угорь, но почему-то место в наших краях для своей могилы приглядывал. Не в Москве, а над вечным покоем, на Волге мечтал быть похороненным. И бой-бабы с ними всегда две-три, в художественном беспорядке… Симпатичные, надо сказать.

Сразу двадцать картин у меня писатель купил, по пятьдесят рублей! Я чуть со стула не упал! Во веки веков никто в Светлом Уголке денег таких не видел. Я даже пытался сочинения его прочитать, книжку они у меня забыли. Такими деньгами швыряться – гений, наверное. Полстраницы осилил и все, больше не смог, спать захотелось.

А потом Васнецов Диму Чаленко привез как-то к ночи, тоже он вроде художник, но картин у него ни одной я не видел. Не показывал мне картин почему-то. А какая внешность красивейшая, художественная, я бы тоже хотел, отдаленно хоть, графа Оргаса напоминать с картины Эль Греко.

А Чаленко своего друга привез, Ашота, у которого отец – директор ликеро-водочного завода. Звался Ашот, а впечатление русского человека производил. Как он картины мои полюбил! С первого взгляда! Особенно натюрморты, все цветы, цветы у меня брал любые: лютики, васильки, иван-чай, дрему…

Неплохой портрет я с него написал. Там Ашот на портрете в цветах, как кузнечик, в зеленом… А раз в доме одном, где все цветами коровинскими любовались, он хлоп, натюрморт мой на стол, мои цветы полевые! И все ахнули, вот мое мастерство какое! Гости все в этом доме признали, что мои цветы лучше коровинских, уйма людей с высшим образованием! Так Ашот и сказал: «Каюк Коровину!» Красочки Ашот подбрасывал мне. А колбасу какую привозил! Я такой больше не видел.

А потом, удивительные дела, незнакомые женщины две вдруг появились. Обе милые, обе по имени Лина. Только муж у блондинки – богатый и старый, он немец, а у Лины, покрашенной в рыжий, муж вообще страшно редкий, он – бард! Первый раз в своей жизни я барда и немца увидел. Кто ко мне их прислал? Я не знаю, загадка! Но я очень был рад. Интересные люди! В совершенстве все знают французский язык, как Клотильда. По-немецки с ней тоже беседовали. Обе Лины, и немец, и бард, все картины мои полюбили. Без разбору все брали подряд, даже те, что я признал неудачей и в прихожую выставил. Говорят – это чудо! Но, я так и не понял, для чего и зачем же им столько картин? Вроде немец, сказала Клотильда, фабрикант, хоть не крупный особо. Он в Германии занят производством значков. Но мне льстило такое вниманье – фабрикант из немецкого государства за картинами едет ко мне, волжскому маляру. Из Москвы путь не близкий, дорога плохая, а они все же едут, в корзинках закуску везут.

К сожалению, к вечеру едут все, к ночи. К ночи я сильно устану, я совсем уже пить не могу. Лина рыжая с бардом свое: «Ты ведь женщину не обидишь, художник! Выпьешь с женщиной коньяку!» И глаза так защурит и ротик так сделает, будто месяц, который садится за лес. Очень Лина коньяк пить любила. Я, напротив, коньяк не люблю!

А в лесу, между прочим, со мной целовалась. Может, даже влюбилась в меня? Ничего удивительного! Я уж вправду стал думать, что великий художник! Это все про меня говорят. За великих художников все замуж хотят. Лина, барда супруга, неплохая собою, ничего не скажу, но не нравилась мне совершенно, ни как женщина, ни как модель. От прокуренных женщин меня тошнит. Я люблю, когда женщина пахнет цветами! Лина – женщина не без таланта, все училась и пробовала рисовать так, как я. Иногда получалось неплохо.

А потом, хоть убейте, не помню, откуда параллельная группа веселых евреев взялась? Все работали в кооперативах. Шили джинсы, почти настоящие, и рубашки варили в котлах. Трое деятелей: Варшавский, Славинский и Тендер. С ними вместе юристы сильнейшие, кажется два, от тюрьмы, от посадки любого могли защитить. И еще с ними прибыл профессор из Санкт-Петербурга… Тот профессор по атеизму – прямо на шее у меня повис, одурел, похоже, от городской жизни. Маленький, а руки цепкие, как у обезьянок с биохимзавода.

Чудеса! У меня, как в Библии вышло: Адам родил Сифа, Сиф родил Еноса, Енос кого-то еще… Поля Игрунова рассказывала, любила она меня просвещать. От Козленыша, как от Еноса, и другие любители живописи пошли. Он ко мне дипломата привез из ООН! Дипломат и три брата его в наших поэтических краях домов накупили. Красивее нигде не нашли. Дипломат очень к месту трусы и рубашку привез иностранные! Одарил! У меня же как раз все трусы изорвались до дыр. И еще авокадо, и манго, и киви, и чего-то еще, все по штучке попробовать И сулил мне всего впереди: и богатство, и славу, и счастье! А когда моя выставка будет в ООН, обещал прямо с консулом нашим встречать на машине, на капоте с советским флажком! Я такого вовек не забуду.

Дипломат в картины мои влюбился! Он, как ценность большую, не дарил их, а преподносил! Не кому-нибудь, а высокопоставленным лицам. И я даже запомнил кому: из Германии производителю вин, одному сиамскому принцу и художнику из Америки, по имени Грегори Смитт. Этот Смитт очень добрый, он детям Чернобыля десять тысяч долларов передал. И когда их дарил, то в Нью-Йорке у дипломата картины мои увидел. Вот какая реклама! Уж в Нью-Йорке картины мои висят! И всемирные лавры мои скоро будут!

Смитт сейчас же в подарок мне прислал каталог, толстый очень, захотел моментально со мной выставляться. Глянул я, у него там как курица лапой: пятна, черточки, брызги черно-серого цвета, как протечки у Нюры на потолке. Да, не каждый рожден быть Левитаном! Хоть и учится множество лет. Я не учился, я только наблюдал и мыслил, не о международном положении, конечно, а о живописи. Козленыш каталог Смитта сразу себе забрал. А зачем он мне, каталог, тут, на Волге, над ним все смеялись. По идее, плакать бы надо! Сколько сосен срубили, секвой, чтобы каталог такой напечатать! Человечество с дороги прекрасного сошло куда-то в трясину. Правда, вон она, за окном, куст лопуха там сияет! Добрый Грегори Смитт к нам на Волгу прислал мертвых скрижали! А живет на удивление богато, у него, дипломат говорил, золотые монеты в ступени вделаны. Кто же чепуху такую покупает в Америке!

Дипломат своих друзей-дипломатов ко мне привозил и трех братьев. Денег я за картины с них, конечно, не брал. Стыдно о деньгах говорить, да и жизнь у дипломатов тяжелая. Мой вообще из простых, мать подаянье просила, едва-едва в дипломаты пробился. Жизнь живи на чужбине, среди иностранцев, жаль мне его. Я с иностранцами знаком, ездили ко мне из Дубны. Очень хорошие люди, но, как Мулат их называл, педанты. У них все крошки хлеба сосчитаны. Как с ними жить? Если немцев пять, пять кусочков хлеба везут… Миша с косичкой из Дрездена, раз на умбру жженую сел у меня, семейство Шлосс, Манфред с матерью, или с женой, сразу не поймешь, и все – профессора! Я раньше думал, профессор – страшная редкость, сейчас устал даже от профессоров. Немцы ко мне ездили добрые, так жалели, что я выпиваю! Немка одна прямо горько заплакала: «Что вы делаете с собой!» Оказалось, она переводчица русская, из Москвы. Я всех перепутал. Милая девушка, Тадж-Махал бы для нее построить.

Иностранцы, что интересно, в большинстве, уродливый народ, особенно женщины-немки. Пусть не обижаются немцы, потому что я их страшно уважаю! Но это – истина! Баховидные, генделеобразные, как в кабинете пения композиторы. В школе я сухой кистью Баха, Генделя рисовал. Иностранные ножки нетвердые, тонкие, поголовно у всех. Кто же женщин таких полюбит? В технике у них огромный прогресс, видно он от красоты что-то отнимает. А я машины, изобретения не люблю. Прогресс признаю только до паровоза. Паровоз, он траву не помнет. Удивительно, немцы в довольстве живут, а ветхие видом такие. Все потому, что кофе пьют и в машинах катаются. Я бы что посоветовал немецкому народу: нужно бросать курить и начинать всем бегать. У нас каждый пьяница бегает, будто борзая. А Мулат даже бегает марафон! Обкормленность немцев в глаза бросается. Ведь еда – это самоубийство, они самоубийством занимаются! Раз даже фарш сырой привезли, посолили и с булочками съели! Я глазам не поверил, кошмар! А они уверяли, будто бы это старинное немецкое блюдо, его Дюрер и Кранах ели, и Шопенгауэр любил. На вид гадость неописуемая, но если глаза закрыть, на икру немного похоже. Я кусочек попробовал спьяну.

Немцы картинами восторгались. Для меня их немецкий восторг – такая награда, величайшая! Никаких денег не надо. «Не обижайте меня!» – я им всегда говорил. И они отплатили добром, печку отлично, по-немецки мне починили, пока я портрет Манфредовой матери или жены рисовал. А еще, хоть и профессора, банки из-под краски в большую яму зарыли. И то, гора банок поднимается на берегу выше Мулатова лодочного сарая. Ночью похоже на черепа у Верещагина на картине.

А с работы в клубе пришлось мне уйти, не справлялся с заказами, потому что еще раньше немцев Толик и Славик откуда-то взялись. Ростом оба малютки, но волевые, как Наполеон, внешность уголовно-спортивная. Толик, бедный, два раза сидел. Резал неплохо шкатулки. Оказалось, стихи даже пишет, в них статьи уголовного кодекса перечислены все! Ловко! Языком не суконным, живым, разговорным написано. А Славик прекрасней еще, вообще не сидел, не пил, не курил, а дом в Калязине себе строил. Славик и Толик вместе всегда, как сиамские близнецы, я их обоих звал Славики, чтоб понятно всем было. Деловые, с фабрик, заводов краски мне навезли, ужас сколько! Тюбиками, банками, бидонами, величиною с бочку! Не то, что Козленыш, привезет за шестьдесят копеек тюбик белил и дерет с меня два рубля. Я в безвыходном положении, без белил что мне делать. Ну да Бог с ним, с Козленышем! Очень хорошие Славики! Слов на ветер не бросают. Скажут – приедем за картинами в среду в одиннадцать часов, честное слово, и все, хоть часы по ним проверяй. Но еще и еще картин просят, что-то неправдоподобное!

Козленыш карикатурный, несчастный, и тот говорит: «Я, Володя, тоже коллекционером стану! Это престижно. Ты мне первому картины должен давать. Помнишь, как у отца на чердаке жил?» Я, дурак, про чердак ему сам рассказал. Мне внушал, что картинами торговать – выгода тысяча процентов. Все моими картинами торгуют в Москве, в Петербурге. За границей – бум русской живописи! Я, мол, глухой! Он по радио слышал, в Париже идет моя выставка!

Вот такой он, Козленыш! Все врет! Веру в людей у меня разрушает! Люди картины мои собирают, любуются, а он всех обгаживает постоянно. Да и не могут картины так дорого стоить, когда я – бывший маляр и живу постоянно в лесу. Картина же не корова. А если и продали, почему умолчали, я бы только рад был за них. Тут что-то другое. Люди ездят ко мне знаменитые, шишки, ну зачем им картинами торговать? Нет, я не верю. Ясно, как день, что Козленыш, он лодырь, совершенно бескрылый. Кончил курс пчеловодства заочно, клубных работников, экстрасенсов и в Калязине техникум механический. Печи учился класть с каминами, но работать нигде не мог, не хотел, вернее. Говорил, что не могут славянские его глаза на безобразие советское глядеть! А сам и не славянин, квартерон, мать у него татарка наполовину.

Я, как небольшой заводик работал, чтоб всем коллекционерам хватило. А их все больше и больше, слухом земля полнится, что ли. Не успела Лина с бардом во Францию уехать, откуда-то взялась Света-журналистка с сыном, галерист Тарабаров с женой, у него неудачная, правда, внешность и характер плохой. Лина с немцем в Гамбург уехали, адвокат Альтман переводчицу испанского короля привез. Меня так представляет: «Вот он, Володя, наш гений! Восьмое чудо света!» Забыл я, как звать-то ее. Глаза черные, цыганские, прекрасная женщина, да женщины все прекрасные! Портрет переводчицы с цветами вышел великолепно. Раз пятнадцать она меня поцеловала! Пять картин у меня взяла, и одну собиралась в Королевскую галерею передать в Мадриде! Это ж надо, в Мадриде! А сколько всего надарила! Банку кофе, репродукцию Эль Греко, книгу о Сальвадоре Дали в золотой коробке, может быть, в мире такая одна! Я сначала думал, что это конфеты. Я уже семь лет эту коробку храню, как же можно красоту такую выкидывать! А книгу у меня одна подруга прежняя забрала, кастелянша в больнице. Она хорошее себе забирала, а то, говорит, другие у тебя возьмут. И правильно делала, я на нее не обижаюсь. Я, почестно, сам все ей отдавал.

А какое переводчица вино привезла в испанских бутылках! Мы вдвоем с Колей Морозой его выпили.

Он в домашних тапочках прямо ко мне прибежал. Бутылки темные, тяжелые, этикетки с Леонардо да Винчи, сахар в меру, совсем алкогольного запаха нет. Коля выпьет обычно, как засвистит и плясать пошел. Какой талантливый русский народ! Куда там цыганам! Хотя Коля, кажется, еврей. Тут не вышло. «Леонардо» нас с Колей уложил через четыреста лет, неудачных своих последователей. Не беритесь, мол, не за свое дело. Коля, бац, и упал под стол. Признаков жизни не подавал. Тапочки из оленей, ручной выделки, потерял. Ему чукчи тапочки мехом кверху сшили. Два часа потом родные его домой вели.

А чему всего больше рад был – фотографиям! Я старинные фото ни с чем не сравню, но испанка дала мне редчайшие! На одной переводчица в личных апартаментах испанского короля! С королем, с королевой и с Горбачевым. На второй – в Эрмитаже, с премьер-министром и другими испанцами. Какие испанцы красивые все! Никто не поддатый, не опухший, как Ельцин или Гайдар. Испанцы опухшие не бывают. А третьей мы с нею снялись возле домика моего. Я в телогреечке синей, мне московский коллекционер за картинку привез, в валенках и в ушанке. Одно ухо торчит, как у Билла-дворняжки… Нюра так говорила: «Кошмария!» Вы не поверите, переводчица – тоже профессор! Мадридского университета!

Я для смеха хотел эти снимки, где она с королями и рядом со мной, вместе в баньке повесить, но у меня их Анатолий Гриппов забрал и увез в Петербург.

И зачем-то взял свидетельство об окончании ЖУ, трудовую книжку и паспорт. Хотя, нет, ошибаюсь, паспорт взяли кооператоры: Славинский, Варшавский и Тендер. Заграничный паспорт хотели мне выправить, за границу для работы везти. Только с Волги я никуда не поеду. В прокуренных электричках гибнут все запросто, как погиб Венедикт Ерофеев.

Толя Гриппов у меня свидетельство взял, трудовую книжку зачем-то, да и письма из Ленинки, из Пушкинского дома, благодарственные, фотографии всех родных и знакомых. Говорил, что книгу будет писать обо мне. Все воззрения мои на искусство записывал и на камеру каждый мазок мой снимал. Он картин моих уйму набрал. У Козленыша и у Славиков за немалые деньги купил. А ко мне он сначала не ездил, бедняжка. Не пускали его ко мне. Адрес мой никому не давали, мол, опасно туда приезжать, уголовщина у Богомаза! Сами все продадим, привезем! Я на них не обижаюсь, у всех же детишки, всем велосипедики подавай. Это мне ничего не нужно. «Дай Бог покой, да хлеб простой», – Игрунова Полина так говорила. За большие деньги он мой адрес у начальника спасалки купил.

Снова я от темы ушел! От адвоката Альтмана оторвался. Кто ко мне его привез, точно не помню, но за друга настоящего почитаю. В Светлый Уголок на машине «ГАЗ-21» ездил, бежевого цвета. Он такой остроумный, начитанный! Светский лев! От него все женщины без ума! Я и сам его ждал, будто радостный день. Объявляет с порога: «Володя! Я тебе подарок привез!» То три пары ботинок везет, со своей буквально ноги, то два пиджака, или галстуков шелковых мне преподносит дюжину. И все разные, с автомобилями ретро, с узорами, с экзотическими растениями! Стас прям вцепился в экзотику эту. Ценность такая, а Альтману галстуки не нужны? Впрочем, я сам в жизни ни разу галстука не носил. В плановом отделе сказали – галстуки эти архимодные, недешевые, все нерусские сплошь. Да, никогда он с пустыми руками не ездил! В гости всегда приглашал: «Едем сейчас, и куда ты захочешь, Володя! Через Европу тебя повезу. Пальмы и пляжи, красивые женщины… Небо увидишь в алмазах!» Полресторана еды привезет, ну, чего пожелаешь, петрушки, кинзы, зеленого лука, на столе – вечная весна! Как скатерть-самобранка, почестно.