Текст книги "Семейные беседы: романы, повести, рассказы"

11

29 декабря 70

Дорогой Микеле!

Ко мне приходила твоя сестра Анджелика. Я ее раньше никогда не видела. Симпатичная и очень красивая. Дала мне денег. Шестьдесят тысяч лир. Конечно, на шестьдесят тысяч не больно-то разгуляешься, но все-таки это очень мило с ее стороны. Я знаю, это ты попросил ее дать мне денег. Спасибо. Я сказала твоей сестре, что как-нибудь хотела бы повидаться и с вашей матерью. Анджелика говорит, что мать последнее время в депрессии, но потом, когда она немного придет в себя, я, конечно, смогу ее навестить.

Анджелика дала мне твой адрес, так что я могу выразить тебе соболезнование по случаю смерти твоего отца. Посылаю также наилучшие пожелания к рождеству и Новому году. Правда, рождество уже прошло. Я на рождество была одна и грустила, у ребенка заложило нос, и он плакал, но потом к вечеру зашел один японец, мой знакомый, и принес мне кимоно. Оно черное с двумя большими подсолнухами, один спереди, другой сзади.

Сообщаю тебе хорошую новость: я нашла работу. Уже приступила. Утром я отношу ребенка к одной синьоре, у которой под присмотром еще шестеро. Забираю его вечером. Плачу двадцать тысяч в месяц. Работу мне подыскала жена Освальдо, Ада. Она же нашла и няньку. Эта Ада, на мой взгляд, полная кретинка, но в любезности ей не откажешь.

Я работаю у одного издателя, которого зовут Фабио Колароза. Это друг Ады. Кажется, она с ним спит. Кто их знает! Освальдо говорит, что она спит с ним уже два года. Он такой маленький, худой, с большим длинным крючковатым носом. Похож на пеликана. Его контора на виа По. Я сижу одна в большой комнате. У Коларозы другая большая комната, и он там тоже один. Сидит за письменным столом и думает, а когда думает, морщит нос и кривит губы. Время от времени он говорит в диктофон, закрыв глаза и легонько приглаживая волосы. Я должна печатать на машинке письма и то, что он наговаривает в диктофон. Иной раз он записывает на диктофон свои мысли. Это трудные мысли, и я их смысла не понимаю. Еще я должна отвечать на телефонные звонки, но ему никто не звонит, только иногда Ада. А в третьей большой комнате сидят два парня, которые упаковывают книги и рисуют обложки. Мы будем издавать также книгу твоей тети Матильды. Она называется «Полента и вино» или что-то в этом роде. У них уже готова обложка. Там солнце и комья земли с воткнутой мотыгой, потому что это история про крестьян. Парни говорят, что эта обложка похожа на манифест социалистов. Деньги на издание книги дает твоя мамаша. Лучше бы она дала эти деньги мне, они мне так нужны. Я на этой работе получаю пятьдесят тысяч лир в месяц. Попробуй-ка прожить на пятьдесят тысяч! Но Колароза обещал прибавить. Он сказал, что ему совершенно неважно, знаю ли я английский или нет.

Освальдо говорит, что два дня уговаривал Аду пристроить меня к этому ее дружку Коларозе. Она наконец согласилась, но предупредила его, что я полоумная. Он ответил, что ничего не имеет против полоумных. Блестящий ответ, правда?

В полдень я хожу в бар выпить капуччино с булочкой. Но позавчера Колароза перехватил меня у входа в бар и пригласил в ресторан. Он вообще молчалив, но не из тех молчунов, с которыми делается не по себе: вдруг задаст какой-нибудь короткий вопросик и слушает тебя, морща нос и кривя губы. Но мне было весело. Не знаю, почему мне было так весело, ведь он почти не говорил со мной. Объяснил, что из этих мыслей, которые он наговаривает на диктофон, он намерен сделать книгу. Я спросила, хороша ли книга твоей тети Матильды, а он сказал – жуткая муть. Но он печатает ее, чтоб доставить удовольствие Аде, которая хочет доставить удовольствие Освальдо, который хочет доставить удовольствие твоей тетке и так далее, и так далее. К тому же все расходы оплачивает твоя мать.

Ребенок похож на тебя. Волосики у него темные и гладкие, а у тебя рыжие и кудрявые, но у новорожденных волосы потом вылезают и вырастают другого цвета. Глаза у него темно-серые, а у тебя зеленые, но ведь у младенцев меняется и цвет глаз. Мне бы хотелось, чтоб ребенок был от тебя, но, к сожалению, я в этом не уверена. Однако ты не думай, что я буду просить тебя усыновить его, когда ты вернешься. Я же не идиотка, чтоб тебя об этом просить, и не сволочь, ведь я не уверена, что он твой. Если учесть эти обстоятельства, мой ребенок – безотцовщина, иногда мне это кажется ужасным, но когда я в хорошем настроении, то думаю: ну и ладно.

Мне с тобой было весело. Не знаю почему, но разве вообще можно понять, почему с кем-то скучаешь, а с кем-то веселишься? Ты иной раз бывал не в духе и не разговаривал со мной. Я говорила, а ты в ответ только мычал, не открывая рта. Теперь, чтобы вспомнить тебя, мне довольно промычать на твой манер, и я сразу как будто вижу тебя. Ты при мне последнее время всегда бывал не в духе. Может, считал, что я слишком за тебя цепляюсь. Но мне ведь ничего не было нужно, только быть с тобой рядом, и все. Если хочешь знать, я никогда не думала, что ты должен на мне жениться, сама мысль выйти за тебя была смешной, а то и жутковатой. Если мне когда и приходила такая мысль, я ее быстренько выбрасывала из головы.

Мне стало так жалко тебя в тот раз, когда у нас было назначено свидание и ты прибежал бледный-бледный и сказал мне, что сбил монахиню. А потом, уже в подвальчике, сказал, что она умерла. Ты лежал, уткнув голову в подушку, а я тебя утешала. Но на следующий день ты уже не разговаривал со мной и, когда я гладила тебя по голове, мычал по-своему и отворачивался. У тебя очень скверный характер, но я не поэтому не хочу за тебя замуж. Не хочу оттого, что в тот раз и в другие мне было тебя жалко, а я хотела бы выйти замуж за человека, которого бы мне никогда не надо было жалеть, потому что мне на саму себя жалости не хватает. Я бы хотела выйти замуж за человека, которому могла бы завидовать.

Целую тебя и время от времени буду писать.

Мара

12

6 января 71

Дорогой Микеле!

Так приятно было поговорить с тобой по телефону. Я тебя прекрасно слышала. Со стороны Освальдо было очень мило приехать за мной, чтоб я позвонила тебе из его квартиры. Таким образом, и он смог сказать тебе два слова.

Меня обрадовало то, что ты гуляешь по лесу с этими собаками. Представляю себе, как ты бродишь по лесам. Хорошо, что я догадалась послать тебе сапоги, потому что в лесу, должно быть, грязь и трава мокрая. Я тоже могла бы здесь побродить по лесу, если подняться на один из холмов; Матильда иной раз предлагает мне пойти туда прогуляться. Но одна мысль, что рядом со мной будет развеваться эта ее тирольская пелерина, отбивает у меня всякую охоту к прогулкам. В одиночку мне не хочется забираться туда наверх, в этот лес, а близняшки никогда не изъявляют желания пройтись со мной. Потому на лес я смотрю из окна, и он мне кажется таким далеким. Может быть, для того, чтобы гулять по лесам и полям, нужно спокойствие, благополучие, и я очень желаю и надеюсь, что у тебя они есть.

И все-таки не пойму, что ты намерен делать. По мнению Освальдо, я должна оставить тебя в покое. Там ты учишь английский и занимаешься домашним хозяйством, а от этого, по его мнению, только польза. Но я хочу знать, когда ты думаешь вернуться.

Я ходила с Освальдо в подвальчик, чтобы забрать твои картины. Видела твоего друга Рея, который, как ты знаешь, теперь там живет. С ним была некая Соня, подруга Анджелики, с черным конским хвостом. И еще другие. Человек двенадцать. Сидели на твоей постели и на полу. Когда мы вошли – дверь была открыта, – они не сдвинулись с места и продолжали заниматься своим делом, то есть ничем. Соня помогла нам перенести картины в машину. А остальные и не пошевелились. Приехав домой, я развесила все твои картины. Мне они совсем не нравятся, но в известном смысле даже лучше, что они нехороши, раз ты забросил живопись. Освальдо говорит, что это, вероятно, окончательно. Один черт знает, что ты теперь будешь делать. Освальдо советует мне об этом не думать. Чем-нибудь да займешься.

Мне было ужасно грустно снова увидеть этот подвальчик. По-моему, и Освальдо как-то загрустил. Постель была вся сбита, и я увидела одеяла, которые покупала для тебя. Мне плевать на эти одеяла, но я сказала Анджелике, чтоб она взяла их себе. Ей они наверняка пригодятся.

Рождество мы провели вдвоем с Матильдой. Девочки уехали кататься на лыжах в Кампо-Императоре. Анджелика с Оресте были у каких-то своих друзей по фамилии Беттойя – не знаю, кто такие. Виола и Элио – в деревне у его родителей. Матильда тем не менее приготовила нечто вроде рождественского обеда, хотя мы вдвоем с ней ели его на кухне. Клоти отправилась к себе домой, и мы думали, что она больше не вернется, так как забрала с собой почти все свои платья. Матильда приготовила каплуна, фаршированного изюмом и каштанами, а кроме того, шоколадный крем. Поэтому в кухне было полно грязной посуды, к тому же у нас сломалась посудомойка. После обеда Матильда отправилась спать, заявив, что посуду вымоют близняшки, когда вернутся. Она их переоценивает. Я вымыла и перетерла всю посуду. Под вечер явился Освальдо со своей дочкой Элизабеттой и с собакой. Я их угощала остатками крема, но девочка до крема не дотронулась, а стала читать журналы близняшек. Освальдо починил посудомойку. Когда они уже собрались уезжать, вылезла Матильда и начала кричать, почему ее не разбудили. Она, дескать, пошла спать со скуки, потому что нас в этом доме никогда никто не навещает. Она настаивала, чтоб они остались поужинать, и они остались. Поэтому пришлось опять мыть гору посуды, так как посудомойка, как только я ее включила, тут же снова сломалась, извергнув потоки воды на пол. На следующий день против всяких ожиданий явилась Клоти. Она принесла нам сумку яблок, которые Матильда жадно грызет, утверждая, что ей обязательно нужно съедать каждые полчаса по яблоку, чтобы чувствовать себя в добром здравии.

Освальдо приезжает к нам почти каждый вечер. Матильда считает, что он в меня влюблен, но Матильда – бестолочь. Я думаю, он приезжает по инерции, поскольку взял себе такую привычку. Сначала он приезжал, чтобы слушать роман «Полента и отрава», но теперь чтение, слава богу, закончено. Матильда читала вслух своим хриплым низким голосом, а я и Освальдо покорно слушали и клевали носом. Теперь Освальдо подсунул этот роман одному издателю, другу Ады. Я оплачу расходы, потому что Матильда попросила меня об этом и я не сумела ей отказать.

Я этого Освальдо не понимаю. Человек он неплохой, но мне надоедает. Сидит тут до полуночи, листает журналы. Говорит мало. Обычно ждет, когда я с ним заговорю. Я делаю над собой усилие, чтоб поддержать беседу, потому что говорить мне с ним, в сущности, не о чем. Когда мы еще слушали «Поленту и отраву», то хоть и дремали, но все же был повод сидеть вместе. А теперь я не вижу никакого. И все-таки должна сказать, что я довольна, когда он появляется. Привыкла как-то. И когда вижу его, то чувствую странное облегчение, смешанное с тоской.

Целую тебя.

Твоя мать

Я спросила Освальдо, была ли эта девушка, Мара Пасторелли, в подвальчике, когда мы ходили туда забирать картины. Он сказал – нет: она с теми не дружит, она из другой компании. Я ей послала денег через Анджелику. По словам Анджелики и Освальдо, деньги послать было необходимо, потому что она с этим несчастным ребенком в отчаянном положении. Теперь ей нашли работу у того же издателя – друга Ады. Эта Ада поистине небесное провидение.

13

8 января 71

Дорогой Микеле!

Вчера вскрыли завещание твоего отца. Оно хранилось у Лиллино. Отец написал это завещание, как только почувствовал себя плохо. Я об этом ничего не знала. Все собрались в нотариальной конторе: я, Лиллино, Матильда, Анджелика, Элио и Виола. Оресте не пришел – был занят в газете.

Твой отец оставил тебе картины, написанные им с 45-го по 55-й год, дом на виа Сан-Себастьянелло и башню. У меня создалось впечатление, что твои сестры получат гораздо меньше, чем ты. Им отходят земельные участки близ Сполето; многие из них распроданы, но кое-что еще осталось. Матильде и Чечилии твой отец отказал буфет в стиле пьемонтского барокко, и Матильда тотчас же заявила, что не знает, куда его девать, и потому уступает Чечилии. Представляешь, какая радость для Чечилии, которая выжила из ума и почти ничего не видит.

Сообщи, пожалуйста, что ты собираешься делать с домом на виа Сан-Себастьянелло – продать, сдать внаем или поселиться там. Что касается башни, то, как тебе известно, тот архитектор уж было начал там работы, но теперь все застопорилось. Проекты, одобренные твоим отцом, требуют огромных затрат. Лиллино говорит, что мне с ним следует съездить посмотреть эту башню и что там сделано. Сам Лиллино этой башни не видел, но говорит, что ее нельзя считать выгодным капиталовложением, так как, чтобы проехать к ней на автомобиле, необходимо пробить дорогу в скале. Сейчас туда можно добраться только пешком, карабкаясь по горной тропинке. А у меня мало охоты лазать по этим скалам вместе с Лиллино.

Хорошо бы ты приехал и решил сам. Я за тебя решать не могу. Как мне решать, когда я не понимаю, где и как ты собираешься жить.

Твоя мать

14

12 января 71

Дорогая мама!

Спасибо тебе за письма. Пишу второпях, ибо уезжаю из Сассекса в Лидс вместе с девушкой, с которой познакомился здесь. Она там будет преподавать рисование в школе. А я, думаю, устроюсь мыть посуду и топить котельную в той же школе. С котельной и с посудой я научился управляться быстро и ловко.

Эта пара, у которой я здесь работал, профессор с женой, – славные ребята, и мы расстались без обид. Он отчасти педик, но только отчасти. Выучил меня играть на Кларино[19]19
  Духовой музыкальный инструмент XVII–XVIII веков типа трубы.


[Закрыть].

Лидс как город, вероятно, не бог весть что. Я видел открытки. Девушка, с которой я еду, тоже не бог весть что, неглупа, но немного зануда. Я уезжаю с ней, потому что здесь мне надоело.

Было бы хорошо, если б ты прислала мне в Лидс немного денег, по возможности срочно. Я, правда, еще не знаю, где буду жить в Лидсе, но ты можешь послать деньги матери этой девушки, адрес прилагаю в конце письма. На тот же адрес пришли мне, пожалуйста, «Пролегомены» Канта. Они мне тоже срочно нужны. Книгу найдешь в подвальчике. Здесь она тоже есть, но на английском, а я и по-итальянски ее прочел не без труда. Наверно, она есть в библиотеке, но я не любитель библиотек. Спасибо.

Вернуться пока не могу. Впрочем, если честно, не столько не могу, сколько не хочу. А насчет дома на виа Сан-Себастьянелло, то почему бы тебе самой там не поселиться, ведь, судя по твоим письмам, ты сейчас в растрепанных чувствах и деревня тебе осточертела.

С башней решайте сами. Не думаю, чтоб я когда-нибудь поселился в этой башне – ни зимой, ни летом.

Если не хочешь сама жить на виа Сан-Себастьянелло, может быть, там устроить ту девушку, мою знакомую, Мару Касторелли, которой ты послала деньги. У нее, как ты знаешь, есть квартира на виа дей Префетти, но там ей вроде неудобно. А дом на виа Сан-Себастьянелло очень удобен. Я о нем всегда вспоминаю с удовольствием.

Передай Матильде мои поздравления по поводу ее романа «Полента и вино», который вскоре должен выйти. Поцелуй от меня близняшек и всех остальных.

Микеле

Пишите мне на имя миссис Томас, 52, Бедфорд-роуд, Лидс.

15

25 января 71

Дорогой Микеле!

Со мной приключилась очень странная штука, и мне хочется поскорее рассказать тебе об этом. Вчера мы с Фабио занимались любовью. Фабио – это издатель Колароза. Пеликан. Ты представить себе не можешь, до чего он похож на пеликана. Это дружок Ады. А я его отбила у нее.

Он пригласил меня в ресторан. Потом проводил домой, потому что был праздник и мы работали только до обеда. Он сказал, что хотел бы зайти ко мне поглядеть на ребенка. Это Ада рассказала ему про ребенка. Я ему ответила, что ребенка сейчас нет: он у той синьоры. Тогда он сказал, что с удовольствием посмотрит мою квартиру. Мне было стыдно за стойкий сортирный запах, кроме того, уходя, я все бросила неприбранным. Но он настаивал, и я вынуждена была его пригласить. Он уселся в единственное кресло-шезлонг с продранным полотном. Я угостила его растворимым кофе. Налила в розовую пластмассовую чашечку, которую мне подарила моя подружка, когда я жила в пансионе. Других чашек у меня нет. Надо бы купить в «Станде»[20]20
  Магазин стандартных цен.


[Закрыть], но все никак не выберусь. Он выпил кофе и стал ходить взад-вперед, наморщив свой нос. Я спросила, не чувствует ли он этой вони, но он сказал – нет. Сказал, что хотя нос у него большой, но запахов не чувствует. Я привела в порядок постель и села на кровать, а он присел рядом со мной, так мы и занялись любовью. Я была просто ошарашена. А он после заснул. Я смотрела на его спящий носище и думала: «Боже мой, я переспала с пеликаном!»

В пять часов мне надо было идти за ребенком. Пока я одевалась, пеликан проснулся и сказал, что ему хочется еще немножко полежать. Я ушла и вернулась с ребенком. Он все еще валялся, высунул свой нос, чтобы поглядеть на ребенка, и сказал, что он красивый. Потом снова улегся. Я приготовила молочную смесь для ребенка, и мне было приятно, что он тут, ведь я не люблю быть одна, когда развожу эту молочную смесь. Пора бы уж привыкнуть, я же почти всегда одна, а привыкнуть не могу. На ужин у меня был кусочек говядины. Я его отварила, и мы пополам это мясо съели. За едой я ему сказала, что он похож на пеликана. Он сказал, что ему кто-то уже об этом говорил. Не помнит кто. Я сказала: «Может, Ада?» Но тут же поняла, что ему не очень хочется говорить об Аде, а мне как раз хотелось. Я ему не стала говорить, что считаю ее кретинкой, а сказала, что она, по-моему, немного несносна. Он давай смеяться. Я спросила, сыт ли он. Он сказал, что пеликаны едят мало. И остался ночевать. Утром оделся и ушел. Увиделись мы в конторе. Он сидел там со своим диктофоном. Когда я вошла, он подмигнул, но ничего не сказал. Назвал меня на «вы». Я поняла, что на работе он не хочет подавать виду. В ресторан он меня не пригласил. Приехала Ада и увезла его. Так что я сейчас очень голодная, потому что со вчерашнего вечера съела только полкусочка мяса да булочку и выпила две чашки капуччино. Сейчас выйду и куплю себе ветчинки.

Не знаю, когда он вернется. Он не сказал. Знаешь, по-моему, я влюблена. Мне его ничуть не жалко, как бывало жалко тебя. Я ему завидую. Завидую, потому что у него странный вид, какой-то отсутствующий таинственный. У тебя тоже иной раз бывал отсутствующий вид, но твои тайны казались мне детскими игрушками. А он выглядит так, как будто у него есть настоящие тайны, которые он никому не раскроет, и тайны эти запутанные и удивительные. Поэтому я ему завидую. Ведь у меня никаких тайн нет –даже самых пустячных.

И потом, я уже так давно ни с кем не спала. С тех пор, как родила ребенка. Во-первых, потому, что никто не подвертывался. А во-вторых, неохота было. Японец – педик. У Освальдо и в мыслях нет со мной переспать. Либо он тоже педик, либо я его не волную. Не знаю.

Сегодня за мной зайдет Анджелика, и мы поедем к ее подруге, у которой есть детская коляска. Она ей больше не нужна и стоит у нее под лестницей. Анджелика говорит, что колясочку надо будет помыть и продезинфицировать.

Я еще не решила, расскажу ли Анджелике про пеликана. Я ведь ее мало знаю, еще подумает, что я ложусь в постель с первым встречным. А может, и расскажу, потому что умираю от желания кому-нибудь рассказать. Освальдо расскажу обязательно, как только его увижу. Подумать только, я отбила у Ады ее пеликана!

Целую тебя.

Мара

Анджелика пришла, и мы съездили за коляской. Чудесная колясочка. По дороге туда я все рассказала Анджелике.

Анджелика дала мне твой новый адрес. Она сказала, что Лидс, куда ты переехал, – серый и очень унылый город. Черт тебя знает, зачем ты поехал в этот Лидс. Анджелика говорит, что ты туда потащился за какой-то девкой. Я сейчас же стала к ней ревновать. Ты для меня теперь мало что значишь, мы ведь просто Друзья, и все-таки я ревную ко всем девицам, которые тебе попадаются.

16

Анджелика встала. Было воскресенье. Девочка уже два дня гостила у подруги. Оресте уехал в Орвьето. Она босиком прошлась по комнатам, чтобы открыть жалюзи. Было солнечное сырое утро. С маленькой площади, куда выходили окна, тянуло ароматом кондитерской. Анджелика нашла на кухне свои зеленые махровые шлепанцы и сунула в них ноги. Нашла на пишущей машинке в столовой свой белый резиновый чепчик для душа и надела на голову, подобрав под него волосы. После душа надела красный мохнатый халат, еще влажный, потому что вечером им пользовался Оресте. Приготовила себе чай. Посидела в кухне за чашкой чая и вчерашней газетой. Сняла чепчик, и волосы рассыпались по плечам. Потом пошла одеваться. Порылась в комоде, ища колготки, но на всех были спущенные петли. Наконец нашла одни колготки без дорожек, но с дыркой на большом пальце. Натянула сапоги. И, застегивая молнию на сапогах, вдруг подумала, что больше не любит Оресте. При мысли о том, что Оресте весь день пробудет в Орвьето, ей стало легко и радостно. Да и он больше не любит ее. Он, скорее всего, влюбился в девушку, которая ведет в газете женскую рубрику. А потом подумала, что, наверно, она все это напридумала. Она надела свою голубую безрукавку и поскребла ногтем белое пятно на юбке. Должно быть, пятно от теста. Накануне они жарили блинчики на меду – она с Оресте и супруги Беттойя. Когда они ели эти блинчики, Анджелика положила голову на плечо Оресте, и он ее обнял. Но потом, спустя несколько минут, отстранил ее голову, сказав, что ему жарко. Снял пиджак. Упрекнул ее за то, что она на всю катушку включает калорифер. Супруги Беттойя подтвердили, что в комнате жарко. А блинчики были чересчур пропитаны оливковым маслом. Анджелика привела в порядок волосы, стоя перед зеркалом, вгляделась в свое лицо – длинное, бледное и серьезное.

В дверь позвонили. Пришла Виола. На ней было новое черное пальтишко, отделанное леопардом, на голове берет, тоже из леопарда. Черные, распущенные по плечам волосы, гладкие и блестящие. Глаза – карие, подведенные голубым. Изящный маленький носик, маленький рот с выпяченной верхней губой над крупными белыми зубами. Сняв пальто, она аккуратно разложила его на сундуке в передней. Под пальто на ней была красная вязаная кофточка с круглым вырезом. Анджелика налила ей чаю. Виола обхватила чашку руками, чтобы согреться. И спросила Анджелику, отчего у нее калорифер совсем не греет.

Виола пришла сказать, что она считает отцовское завещание несправедливым. Особенно несправедливо, что отец оставил Микеле эту башню. Они с Элио считают, что для них, сестер, было бы чудесно иметь эту башню и проводить там лето. Микеле эта башня совершенно не нужна. Анджелика сказала, что сама она этой башни не видела, но знает, что для приведения ее в жилой вид нужна куча денег, а у нее денег нет. К тому же башня принадлежит Микеле.

– Дура, – сказала Виола. – Чтоб получить деньги, достаточно продать часть наших земель в Сполето.

Она попросила печенья, поскольку ушла из дома, не позавтракав. У Анджелики печенья не оказалось, но нашлась поломанная соломка в целлофановом пакете. Виола принялась грызть соломку, макая ее в чай. Она сообщила, что, кажется, забеременела: у нее задержка уже на десять дней. По утрам у нее ощущение странной истомы.

– В первые дни вообще ничего не чувствуешь, – сказала Анджелика.

– Завтра сделаю анализ на мышку, – сказала Виола. Она уже подсчитала, что ребенок родится в начале августа. – Самый худший месяц для родов. Буду помирать от жары, вот ужас-то! – Года через два все они могли бы уже. отдохнуть в этой башне. Элио собирал бы ракушки на скалах. Он так любит собирать ракушки. И они ели бы эти замечательные супы из ракушек. И поставили бы жаровню, чтобы жарить бифштексы на открытом воздухе. Оресте с Элио занимались бы подводной охотой. И тогда вместо бифштексов можно было бы жарить рыбу.

– Оресте никогда не занимался подводной охотой, – сказала Анджелика.

Зазвонил телефон. Анджелика взяла трубку. Это был Освальдо. Он сказал, что Рея ранили в голову во время демонстрации и отвезли в Центральную клинику. Пускай Анджелика едет туда.

Анджелика надела шубку и просила Виолу подбросить ее, потому что машину забрал Оресте. Но уже на лестнице Виола вдруг объявила, что не может ее подвезти, сославшись на недомогание и слабость. Тогда, сказала Анджелика, она возьмет такси. Она уже садилась в такси, когда Виола вдруг передумала и сказала, что все-таки подвезет ее. Таксист выругался.

В машине Виола снова завела разговор о башне. Наверху они устроили бы площадку и ставили бы туда колясочку с ребенком. Там, наверху, наверное, замечательный воздух.

– Да какой там воздух! – возразила Анджелика. – Я знаю, на этом острове Джильо жарища. Представь себе, как будет припекать там, наверху, да твой ребенок изжарится заживо.

– Мы сделаем тент, – сказала Виола. – И потом, мы во всех комнатах выложим полы метлахской плиткой, она прохладная, легко моется и прочнее кафеля.

Но Анджелика припомнила, что отец уже выбрал и закупил несколько центнеров кафельной плитки. Кроме всего прочего, башня принадлежит Микеле.

– Микеле туда никогда не поедет, – сказала Виола. – Он никогда не женится, никогда у него семьи не будет. Он гомосексуалист.

– Ты что, рехнулась? – сказала Анджелика.

– Он гомосексуалист, – твердила Виола. – Неужели ты не поняла, что они с Освальдо…

– Ты рехнулась, – повторила Анджелика. Но, произнося это, подумала, что и у нее мелькала такая мысль. – У Микеле здесь была девушка, она родила ребенка, вероятно от Микеле, – сказала она.

– Ну и что? Он и так и сяк – сказала Виола.

– А у Освальдо дочь, – сказала Анджелика. – Он что, тоже и так и сяк?

– Да, – сказала Виола. – Бедный Микеле! Когда я о нем думаю, у меня сердце сжимается.

– А мне его ничуть не жаль, – сказала Анджелика. – Мне даже весело, когда я о нем думаю. – Но это была неправда, у нее тоже сжималось сердце. – У Микеле сейчас в Лидсе девушка, – сказала она.

– Знаю, – сказала Виола. – Он никогда не уймется. На месте не может посидеть. Хватается то за одно, то за другое. Отец его погубил. Он обожал его и баловал. Отнял его у нас и у мамы. А сам упустил. Обожал, но упустил. Вечно оставлял его дома одного со старухами кухарками. Вот он и стал гомосексуалистом. Из одиночества. Он тосковал по маме и по нам, а ведь так и становятся гомосексуалистами, когда думают о женщинах как о чем-то желанном и недостижимом. Мне это сказал мой психоаналитик. Ты знаешь, я хожу к психоаналитику.

– Знаю, – кивнула Анджелика.

– Я так плохо спала, – сказала Виола. – Меня все время мучила какая-то тревога. А с тех пор, как я хожу к психоаналитику, стала спать лучше.

– И все-таки Микеле не гомосексуалист, – сказала Анджелика. – Он нормальный. А если б он даже был гомосексуалистом, то это еще не причина, чтобы отнимать у него башню.

Виола сказала, что тоже ненадолго зайдет в клинику. Они нашли Освальдо, Аду и Соню в приемном покое отделения «скорой помощи». Освальдо прихватил Аду, потому что в клинике у нее работал знакомый. Соня держала ветровку Рея. Она была рядом с ним, когда его сшибли с ног. Она знала тех, кто его сшиб. Это фашисты. У них были цепи. Ада увидела своего приятеля-врача и перехватила его. Тот заверил, что с Реем ничего серьезного и он может вернуться домой.

Виола и Ада пошли в бар. Ада взяла кофе, а Виола горячую хинную настойку. Потом она объявила, что уходит, поскольку у нее дрожь в коленях. Она разволновалась, и вообще больницы на нее всегда плохо действуют. Она увидела, как санитарка пронесла тазик с окровавленными бинтами. Чего доброго, еще случится выкидыш. Ада спросила, на каком она месяце. Виола сказала, что на первом. Ада сказала, что она на седьмом месяце ночами дежурила в больнице у своей служанки, которую положили с разрывом брюшины.

Рей вышел из отделения «скорой помощи» с забинтованной головой. Ада и Виола уехали. Освальдо посадил Соню, Анджелику и Рея в машину и повез к себе домой. Рей прилег на диван в гостиной. В этой большой комнате вся обивка на мебели потерлась, истрепалась. Освальдо принес бутылку «ламбруско»[21]21
  Игристое красное вино.


[Закрыть]. Анджелика выпила стакан и прикорнула в кресле, положив голову на подлокотник. Она видела, как Освальдо и Соня снуют из комнаты в кухню, видела широкую спину Освальдо в свитере из верблюжьей шерсти и его большую квадратную голову с редкими светлыми волосами. Она думала о том, как хорошо сидеть здесь с Освальдо, Соней и Реем, как хорошо, что Виола и Ада уехали. Думала о том, что жизнь все-таки приятная штука. Может быть, у Освальдо с Микеле и вправду что-то было, как утверждает Виола, но это трудно себе представить, да ей и безразлично. Рей уснул, натянув на голову плед. Освальдо принес миску и поставил ее на стеклянный столик перед диваном. Соня принесла тарелки. Рей проснулся, и они стали есть спагетти, заправленное оливковым маслом, чесноком и горьким перцем. Потом они просидели до вечера, покуривая, слушая пластинки, попивая «ламбруско» и время от времени перекидываясь несколькими словами. Когда стемнело, Рей, а за ним и Соня спустились в подвальчик.

Анджелике надо было возвращаться домой, и Освальдо поехал с ней. Ему не хотелось оставаться одному, после того как они так прекрасно провели время вчетвером, ничего не делая.

Дома Анджелика стала поджидать у окна возвращения девочки, а Освальдо углубился в чтение книги, которую нашел на пишущей машинке. Это были «Десять дней, которые потрясли мир». Анджелика увидела, как девочка выпрыгивает из машины, и помахала рукой друзьям, у которых та гостила.

Дочка вернулась веселая и усталая. Они ездили в Анцио, где она играла в сосновой роще. Она уже ужинала, в ресторане. Анджелика посмотрела, как девочка раздевается, помогла ей застегнуть пижаму. Потушила лампу и поцеловала беленькие кудряшки, высовывающиеся из-под одеяла. Потом пошла в кухню, взяла ножик и счистила на газету комья грязи с девочкиных башмаков. Поставила разогреть свежемороженый горошек и нарезала сверху остатки ветчины. Оресте, наверное, вернется поздно. Анджелика уселась в кресле рядом с Освальдо, сняла сапоги и осмотрела значительно увеличившуюся дырку на пальце. Освальдо продолжал читать. Анджелика положила голову на подлокотник и задремала. Во сне ей почудилось выражение «И так и сяк». Только эти слова и кафельные плитки, разбросанные в сосновой роще. Ее разбудил телефонный звонок. Звонил Элио. Он просил ее, если можно, приехать к ним. У Виолы началось кровотечение. Она плачет и просит позвать кого-нибудь. А еще он обозвал Анджелику дурой за то, что потащила Виолу в клинику. Она там разволновалась, и у нее случился выкидыш. Может, это не выкидыш, сказала Анджелика, а обыкновенные месячные. Нет, вероятно, выкидыш, сказал Элио, Виола просто в отчаянии, ведь ей так хотелось ребенка. Анджелика снова натянула сапоги и попросила Освальдо посидеть у них, пока не вернется Оресте. Потом вышла и поехала к Виоле.