Текст книги "Семейные беседы: романы, повести, рассказы"

Я ушла от него такая счастливая, что прямо не могла усидеть одна в своей комнате, и я пошла к Франческе. Но Франческа была в мрачном настроении, едва на меня взглянув, она тут же заявила, что у нее нет никакого желания выслушивать мои исповеди, плевать ей на всех, и вообще у нее болит голова. Она лежала на кровати с горячей грелкой, но все же собиралась куда-то идти и попросила меня подшить ей подкладку на пальто, я подшила и ушла.

Домой к себе он больше меня не приглашал, мы гуляли с ним по набережной или подолгу сидели в кафе. И о матери тоже больше не говорил. Он носил на рукаве плаща черную траурную повязку, но снова начал рисовать в блокноте, и нарисовал даже нас вдвоем, разжигающих печку. Когда он уходил, меня не покидало ощущение растерянности и пустоты: понять этого человека я не могла. Я не понимала, почему он проводит со мной столько времени, расспрашивая о моих соседях и рисуя в блокноте. Ни одного слова о любви между нами сказано не было. Мы ходили гулять далеко вдоль речки или за шлагбаум, куда обычно ходят влюбленные, но мы-то ведь ни единым словом, ни единым жестом до сих пор не подтвердили свою любовь.

Наконец однажды я сказала ему, что люблю его, – сказала потому, что устала носить в себе эту тайну; когда я оставалась одна у себя в комнате, мне часто казалось, что эта тайна растет во мне и душит меня изнутри, и потом, мне казалось, что я все больше и больше тупею, потому что уже никто и ничто не могло меня заинтересовать. И я не выдержала: мне было совершенно необходимо знать, любит ли и он меня и поженимся ли мы когда-нибудь. Мне было это столь же необходимо, как есть и пить, и еще я вдруг подумала, что надо уметь во всех случаях говорить правду, даже если это очень непросто и на это нужна смелость. Вот я и сказала ему, что люблю его. Мы стояли на мосту, облокотившись о парапет. Было темно, мимо нас лениво тащились повозки, под брюхом у каждой лошади висел бумажный фонарик. Из прибрежной травы, колючей и высокой, тихо вылетали птицы. Мы немного постояли молча, глядя, как опускается ночь и загорается свет в домиках на окраине, невдалеке от нас. Он сказал, что с детства любит бумажные фонарики и весь год ждет Ночи Всех Скорбящих, чтобы развесить их на балконе, но к утру они лопаются, и это грустно. И вдруг я все выложила ему: как я жду его все время в моей каморке в пансионе, и как мучаюсь одна, и пропускаю ошибки в сочинениях, и как постепенно тупею, и как люблю его. Сказав все это, я повернулась, посмотрела на него и увидела его испуганное и грустное лицо. Тогда я поняла, что он меня не любит. Я заплакала, а он вытащил носовой платок и стал вытирать мне слезы. Он был бледный и очень испуганный: оказывается, он не предполагал, что такое может со мной случиться, ему очень хорошо со мной и он очень хорошо ко мне относится, но он меня не любит. Он сказал, что уже много лет любит другую женщину, но не может жениться на ней, потому что она уже замужем, но ему кажется, что он никогда не смог бы жить ни с кем, кроме нее. Он сказал, что очень виноват передо мной, он не хотел причинять мне зла, ему и в голову не приходило, что такое может случиться. Мы молча вернулись в город. У дверей пансиона он спросил, можно ли прийти ко мне завтра, но я сказала, что лучше нам не встречаться.

– Да, конечно, – ответил он и ушел.

Я смотрела ему вслед: сзади вид у него был какой-то обиженный, он шел сутулясь, семенящей, усталой походкой, точно мальчишка, которому крепко досталось.

Я не стала ужинать, поднялась к себе в комнату, легла в постель и поручила служанке дозвониться до Франчески и попросить ее, если возможно, прийти ко мне. Франческа пришла. Такая красивая, в черном трикотажном платье, турецкой шапочке с шелковой бахромой и с выщипанными бровями. Она села ко мне на кровать, закурила сигарету и сказала:

– Выкладывай!

Я плакала и не могла говорить.

Она курила и ждала.

– Все тот же старикашка?

– Да, – ответила я.

Она скривилась и выпустила большое кольцо дыма.

– Не нравится мне этот тип.

Мало-помалу я рассказала ей все. Она просидела у меня до полуночи, и нам пришлось будить служанку, чтобы та открыла входную дверь. Франческа оставила мне снотворное, но я все равно не заснула. Время от времени забывалась сном, но тут же передо мной опять вставало перепуганное, страдальческое лицо Альберто. Я не знала, что мне теперь с собой делать. И внутри, в душе, меня жег стыд за все, что я ему сказала, и за все, что он сказал мне.

На следующее утро ко мне пришла Франческа. Принесла мне апельсины. Отправила служанку ко мне в школу предупредить, что у меня бронхит. Написала моей матери, что я не приеду в Маону в следующую субботу, потому что плохо себя чувствую. Потом очистила мне апельсин, но я отказалась от него, и она съела его сама. Она сказала, чтобы я лежала весь день. И еще сказала, что мне остается одно – уехать с ней вместе в Сан-Ремо на два месяца. Я сказала, что не могу из-за школы, да и к тому же у меня нет денег. Она сказала: хрен с ней, с этой школой, а денег у нее хватит на двоих, и завтра же мы уезжаем.

Она обещала, что в Сан-Ремо одолжит мне кружевное вечернее платье с большим декольте сзади и с двумя небесно-голубыми розами на плечах. Она вынула из шкафа чемодан, обтерла его газетой и начала складывать мои вещи, потом пошла домой обедать и собираться. Я еще немного полежала в постели. Стала представлять себе женщину, которую он любит. Эта женщина неподвижно стояла передо мной с большим, напудренным розовой пудрой лицом и сверлила меня глупыми, жестокими глазами. Грудь у нее была пышная и мягкая, пальцы длинные, унизанные кольцами. Потом она исчезла, но через минуту опять появилась передо мной, только теперь это была какая-то бледная немочь в старомодной шляпе, из-под широких полей которой глядели усталые и тревожные глаза. Эта маленькая женщина в шляпе жалела меня, но мне ее присутствие было нестерпимо, а ее жалостливый взгляд омерзителен.

Я все думала, что мне теперь с собой делать. Все мои и его слова вновь и вновь переливались внутри меня. Во рту пересохло и горчило, голова раскалывалась.

Пришла служанка сказать мне, что все тот же господин ждет меня в гостиной. Я встала и оделась. Спустилась вниз: он сидел, положив портфель на колени. Съежившийся, понурый, точно провинившийся школьник. Он сказал, что не спал всю ночь, я сказала, что тоже не спала. Мы вышли на улицу и пошли в кафе. Сели в глубине темного пустынного зала с зеркалами, на которых большими красными лакированными буквами было написано «Чинзано». В соседнем зале играли в бильярд, до нас долетали голоса и стук шаров. Он сказал, что не может не видеться со мной и всю ночь мучился, думая о том, какое зло мне причинил. Но не видеться со мной все равно не может, теперь, после смерти матери, ему так одиноко дома. Он даже представить себе не может, что больше никогда меня не увидит, без меня он чувствует вокруг только холод и пустоту. Но ведь у него есть та, другая женщина, сказала я ему. Но он сказал, что та женщина очень мучает его и жизнь у него безрадостная, он чувствует себя глупым и никому не нужным, как пробка, покачивающаяся на воде.

Я не поехала в Сан-Ремо. Когда Франческа пришла за мной, я сказала ей, что не хочу уезжать. Она страшно рассердилась, побросала все апельсины на пол, потом грохнула об пол чемоданом и пнула его ногой. Вдова полковника принялась что есть силы колотить в стену шваброй. А я сказала Франческе, что если я чего-то в жизни не хочу, так это ехать в Сан-Ремо и мне отвратительно море с его буйством волн и света. И уж лучше я сдохну одна в своей комнате в пансионе, только бы не садиться в поезд, и вообще, когда человеку плохо, он должен страдать в одиночку в привычных для него местах, а перемена мест ему только повредит.

– Дело твое, – бросила она, – но впредь не зови меня по ночам к своему смертному одру, у меня своих забот по горло.

Она надела на голову турецкую шапочку и взглянула на себя в зеркало, застегивая и одергивая пальто.

Когда он предложил мне выйти за него замуж, я согласилась. Но спросила, как же он собирается жить со мной, если любит другую, он сказал, что если я его очень люблю и ничего не боюсь, то нам, возможно, будет очень хорошо вместе, и вообще, таких браков сколько угодно, потому что взаимная любовь совсем необязательна и встречается крайне редко. Мне хотелось еще много чего узнать про то, как он ко мне относится, но долго разговаривать с ним о серьезных вещах было невозможно: он не любил ни во что углубляться и вертеть слова так и эдак, как делала я, ему это было скучно. Когда же я заводила разговор о той женщине и спрашивала его, встречается ли он с ней до сих пор, глаза у него мутнели, а голос начинал звучать глухо и устало, в ответ я слышала только, что это плохая женщина, он из-за нее очень много страдал, и больше не хочет о ней думать.

Итак, он сказал мне, что мы поженимся, и мы продолжали встречаться, теперь он держал меня за руку и целовал, когда мы были одни, в кафе или на набережной, но ничего определенного насчет того, когда мы поженимся, в каком месяце, какого числа, не говорил. Однажды я сказала ему, что нам нужно съездить вместе в Маону, чтобы он поговорил с моим отцом. Ему как будто не очень хотелось, но он поехал. Я заранее написала матери, чтобы она убрала из кухни помойное ведро и приготовила к субботе хороший обед, потому что я приеду не одна. Мы сели на рейсовый автобус у Порта-Витториа, и он нарисовал в своем блокноте всех пассажиров. Родители, увидав нас, в первый момент перепугались и растерялись, но Альберто тут же сказал, что ему надо переговорить с отцом наедине, и они удалились в столовую, где было очень холодно, и мать принесла туда раскаленную жаровню. Отец остался очень доволен разговором, потом мы выпили марсалы, а мать отвела меня в сторонку и стала причитать, мол, он такой старый, и потом, он ниже меня ростом, еле достает мне до плеча, а она всегда считала, что муж должен быть выше жены. Потом она спросила, уверена ли я, что люблю его, я сказала – да, она обняла меня и повела к себе в комнату показывать скатерти и постельное белье, которое давно приготовила к моей свадьбе. Альберто весь день сидел на кухне и разговаривал, мать вынесла из кухни помойное ведро и послала служанку купить две солонки, чтобы не подавать соль, как обычно, в миске, мы поужинали, потом пришли ветеринар с асессором, и отец сказал им, что Альберто – мой жених. Альберто сыграл в шахматы с асессором, мы снова выпили марсалы. Альберто уехал в тот же вечер, он очень подружился с асессором и обещал прислать ему из дома датские марки для его коллекции.

Когда в тот вечер я разделась у себя в комнате и легла в кровать, на которой спала в детстве, мне вдруг стало страшно и противно при мысли о том, что мы скоро поженимся и будем спать в одной постели. Я убеждала себя, что, возможно, все это потому, что у меня еще никогда не было мужчины, но все же опять начала сомневаться, действительно ли я его люблю, ведь, когда он меня целует, мне это не очень приятно. Но разобраться в себе до конца я все равно была не в состоянии, потому что уже знала: исчезни он навсегда из моей жизни, мне будет так больно, что и жить не захочется, а когда он рядом, как сейчас, и разговаривает с моими отцом и матерью, мне становится противно и страшно. Потом я опять подумала, что, возможно, так происходит со всеми девушками, и всем им непросто, и вообще человек не должен все время анализировать свои чувства, вглядываться и вслушиваться в себя, иначе он совсем запутается и вообще не будет знать, как ему жить.

На воскресенье я осталась в Маоне, а мой отец утром уехал в город, чтобы встретиться с доктором Гауденци и разузнать об Альберто. Вечером он вернулся совсем довольный и сказал, что одобряет мой выбор, потому что Альберто человек порядочный, достойный, с хорошим положением. Мать же плакала и говорила, что брак – это всегда неизвестность, и тогда отец сказал ей, что она дура и что женщины всегда находят повод пустить слезу.

Когда мы раньше, до того как поженились, ходили вместе в кафе или гуляли, ему было хорошо со мной и я нравилась ему, хоть он и не был в меня влюблен. Он выходил из дома специально, чтобы встретиться со мной, выходил даже в дождь. Рисовал мое лицо у себя в блокноте и слушал, что я ему рассказываю.

Но с тех пор, как мы поженились, он перестал рисовать мое лицо. Теперь он рисовал зверей и поезда. Я спросила его, почему он рисует поезда, не потому ли, что ему хочется уехать. Он рассмеялся и сказал, что нет. Однако месяц спустя после нашей свадьбы он уехал. И отсутствовал десять дней. Как-то утром я застала его укладывающим чемодан. Он сказал, что уезжает с Аугусто: им захотелось просто, без всякой цели побродить по окрестным деревушкам, где прошло их детство. Он не предложил мне поехать с ними. Даже не заговорил об этом. Но я не обиделась, ведь они с Аугусто дружили с детства, стоило им встретиться, и они сразу начинали изъясняться на каком-то своем, им одним понятном языке. К тому же он как-то сказал мне, что Аугусто меня недолюбливает. Он уехал. Я не очень скучала, но думала, что все же надо мне хоть немного подружиться с Аугусто и тогда в следующий раз я могла бы поехать вместе с ними. Мне тоже нравится путешествовать по маленьким деревенькам. Но, возможно, он этого не знал.

У нас была молоденькая шестнадцатилетняя служанка, дочь сапожника из Маоны. Ее звали Джемма. Она была страшно глупа и очень противно смеялась в нос. Джемма вбила себе в голову, что у нас завелись мыши, хотя я ни разу не видела ни одной. Ночью она спала, накрывшись с головой из страха, что мыши прыгнут на постель и съедят ее. Она даже привезла из Маоны кошку. И разговаривала с ней, убирая квартиру. Кошка все время убегала в комнату, где умерла старуха, а туда Джемма ни за что войти не хотела, боялась, что старуха выскочит из шкафа и вырвет у нее глаза. Потому она стояла в дверях и умоляла кошку выйти из комнаты. Кошка мяукала на кресле, а Джемма манила ее корочкой сыра. Я и сама часто заходила в эту комнату; мне нравилось представлять себе, какой была эта старуха, а в комнате и стены, и пустые коробки из-под пудры, и занавески с бахромой сохранили ее запах. Возле окна стояло ее кресло и скамеечка для ног, в шкафу висело ее черное платье и вязаная шаль.

Кабинет Альберто был заперт на ключ. Он запирал его всякий раз, когда выходил из дома, и ключ клал в карман. Я спросила, зачем он это делает, и он сказал мне, что в ящике его стола лежит заряженный револьвер. Ящик был без замочной скважины, и его он запереть не мог, поэтому запирал кабинет. От греха подальше, вдруг мне в голову чего-нибудь взбредет, сказал он, смеясь. А еще он сказал, что этот заряженный револьвер уже много лет лежит у него в ящике, на случай если ему захочется застрелиться или застрелить кого-нибудь. Это давняя привычка, почти суеверие. К тому же у Аугусто есть точно такой же.

Когда его не было дома, я часто останавливалась перед запертой дверью. И думала, что он закрывает кабинет на ключ вовсе не из-за револьвера. Возможно, там были письма или фотографии. Я огорчалась из-за того, что мне самой нечего от него скрывать. Но мне действительно скрывать было нечего. Про свою жизнь я все ему рассказала. Она была однообразна и бесцветна до встречи с ним. А теперь я отказалась от всего, что не имело к нему отношения. Ушла из школы. Редко виделась с Франческой. С тех пор как я не поехала в Сан-Ремо, Франческа чуть ли не избегала меня. Ей явно приходилось делать над собой усилие, чтобы не сказать мне какую-нибудь гадость. Я бы предпочла, чтобы она грубила мне, как раньше. Но теперь, напротив, она была холодна и любезна. Несколько раз по вечерам нас с Альберто приглашали к себе Гауденци, они принимали нас очень радушно и говорили, что чувствуют себя устроителями нашего счастья, потому что именно у них я познакомилась с Альберто. Но Альберто считал их тупицами и всегда находил какой-нибудь предлог, чтобы не пойти. Зато когда к нам по вечерам приходил Аугусто, он всегда был ему рад. Они вдвоем сидели у Альберто в кабинете, а я шла спать, потому что Альберто сказал мне, что Аугусто чувствует себя неловко в моем присутствии.

Несколько дней спустя после его отъезда я встретила Аугусто на улице. Он шел, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, на мгновение его мужественное, сердитое лицо обернулось ко мне. Меня бросило в дрожь, и я промолчала, он махнул мне рукой и быстро удалился. Так я узнала, что Альберто солгал мне – он уехал не с Аугусто. Я вернулась домой. Села возле печки, кошка улеглась мне на колени. И тут я подумала, что из нашего брака ничего хорошего не получится. Раньше я никогда так не думала. Я гладила кошку и смотрела в окно на сад, на листья, розовеющие в лучах заходящего солнца. И вдруг я поняла, что чувствую себя в этом доме как гостья. Я даже не думала о нем как о своем доме, и, когда гуляла по саду, не думала, что это мой сад, и, когда Джемма разбивала тарелку, чувствовала себя виноватой, хотя Альберто ничего не говорил. Мне все время казалось, что старуха вот-вот выскочит из шкафа и прогонит меня вместе с Джеммой и кошкой прочь отсюда. Но тогда где же теперь мой дом? Мою комнату в Маоне мать завалила картошкой и наставила банок с консервированными помидорами. Мне захотелось вновь очутиться в пансионе, в комнате с обоями в цветочек и варить себе яйцо на спиртовке под истошные вопли хозяйской дочки.

Я поужинала и легла в постель. Мне было холодно и никак не удавалось заснуть. Так и лежала в темноте, стуча зубами. На нашей с ним постели; мы спали на ней с тех самых пор, как вернулись из свадебного путешествия, проведя две недели на озерах. Как я и ожидала, мне было с ним противно и стыдно, и я думала, что так, наверно, бывает в первое время со всеми женщинами. Но когда он засыпал рядом со мной, я сразу чувствовала облегчение и успокаивалась. Я призналась ему в том, что испытываю, занимаясь любовью, и спросила, со всеми ли женщинами так происходит. Он ответил, что понятия не имеет, что там происходит с женщинами, а мне надо скорее родить ребенка, потому что это самое важное для женщины, да и для мужчины тоже. И еще он сказал, что мне надо избавиться от этой привычки все время копаться в себе.

Мне и в голову не приходило, что он может мне солгать. Я помогала ему складывать чемодан и заставила взять с собой шерстяной плед, ведь он собирался ночевать в деревенских гостиницах, и я боялась, как бы он не простудился. Он отказывался, но я настояла. Он очень торопился побыстрее уйти, говорил, что Аугусто ждет его в кафе на вокзале.

Я вспоминала то, что было ночью, и те нежные, взволнованные слова, которые он мне говорил. Потом он засыпал, и я слышала его ровное дыхание в темноте, возле меня. Я долго лежала без сна и вспоминала все те слова, что он сказал мне. Мне не очень нравилось заниматься любовью, но нравилось лежать в темноте и повторять про себя его слова.

Он уехал не с Аугусто. Он уехал с той своей женщиной. Конечно, он лгал мне не впервые, конечно, они уже не раз встречались с тех пор, как он решил жениться на мне. Не раз, говоря, что идет на работу, он, наверно, шел на свидание с ней. В постели он говорил ей те же взволнованные слова, что и мне. Потом они неподвижно лежали рядом и время от времени тяжко вздыхали из-за того, что надо разлучаться. Эта женщина неподвижно стояла в темноте передо мной. На ней было блестящее шелковое платье и много украшений. Зевая, она ленивыми движениями стягивала чулки. Потом исчезала, но через мгновение появлялась снова: теперь это была высокая мужеподобная женщина, она шла размашистым твердым шагом с пекинесом на руках.

Альберто отсутствовал десять дней. Как-то вечером он вернулся. Усталый и в плохом настроении. Попросил кофе погорячее. Джемма уже легла спать, и кофе я сварила ему сама. Принесла его в нашу спальню. Он пил кофе и смотрел на меня. Он не поцеловал меня при встрече. А теперь медленно пил кофе, пристально глядя на меня.

– Ты ездил не с Аугусто. Так с кем же?

Он поставил чашку на стол и поднялся. Запустил руки в свои кудрявые волосы и с силой почесал голову. Снял галстук, пиджак и швырнул их на стул.

– Я устал и хочу спать, – сказал он. – У меня нет никакого желания разговаривать.

– Аугусто никуда не уезжал, я встретила его на улице. С кем ты ездил?

– Один, я ездил один.

Мы легли спать, и я погасила свет.

– Прямо скажем, не слишком приятное путешествие, – внезапно зазвучал в темноте его голос. – Лучше б я остался дома.

Он подвинулся и прижался ко мне.

– Не спрашивай меня ни о чем, прошу тебя, – сказал он, – мне грустно, и я очень устал. Мне бы хотелось, чтобы ты помолчала и полежала спокойно. Мне очень грустно.

– Она злая? – спросила я.

– Она несчастная. – Он тихонько ласкал меня в темноте. – Она не виновата, что причиняет зло.

Бесшумные горячие слезы текли у меня по лицу. Он дотронулся рукой до моего лица и еще теснее прижался ко мне.

– Словно в преисподней побывал, – сказал он и тихонько рассмеялся. – Не спрашивай меня ни о чем. Никогда не спрашивай. Ты – единственное, что у меня есть. Запомни это.

Его голова лежала у меня на плече, я дотронулась рукой до его густых, жестких волос, до худого горячего лица. Впервые за все время мне не было противно с ним.

Через несколько месяцев он уехал опять. Я ни о чем его не спросила. Когда он собирал чемодан у себя в кабинете, я видела, как он кладет туда томик Рильке. Иногда по вечерам он и мне читал Рильке. Он уехал.

– Вернусь через две недели, – сказал он.

Как обычно, запер на ключ дверь своего кабинета. Он никогда не забывал это сделать. Когда он уходил, я улыбнулась ему.

Все с той же улыбкой на лице я поднялась по лестнице, зашла в спальню, стараясь эту улыбку сохранить. Села перед зеркалом и стала расчесывать волосы щеткой, продолжая улыбаться все той же идиотской улыбкой. Я была беременна, и лицо у меня опухло и побледнело. Даже письма, которые я писала матери, носили отпечаток этой жалкой, идиотской улыбки, которая сейчас была на моем лице. Но в Маону я больше не ездила, боялась расспросов матери.

«Ты – единственное, что у меня есть. Запомни это».

Я запомнила, и эти слова немножко помогали мне жить. Но они постепенно утрачивали свою нежность, как сливовая косточка, которую сосут слишком долго. Я ни о чем его не спрашивала. Он возвращался домой поздно вечером, и я не спрашивала, чем он был занят. Но мне приходилось ждать его так долго, что я постепенно привыкла к молчанию. Теперь я не знала, что бы такое сказать ему, и очень боялась, что ему со мной скучно. Хотелось сказать ему что-нибудь смешное и веселое. Я вязала под лампой, а он читал газету и с силой чесал себе голову. Иногда он рисовал в своем блокноте, но мое лицо больше не рисовал. Он рисовал поезда и лошадей. Маленьких лошадок, скачущих галопом, с развевающимися по ветру хвостами. А когда у нас появилась кошка, он стал рисовать еще и кошек с мышками. Я посоветовала ему рисовать кота со своим лицом и мышку с моим. Он рассмеялся и спросил почему. Я сказала, что, по-моему, мы на них очень похожи. Он снова рассмеялся и сказал, что я совсем не похожа на мышку. Но все-таки нарисовал кота со своим лицом и мышку с моим. У мышки был испуганный и понурый вид, она сидела и вязала, а кот был черный, страшный и рисовал в блокноте.

Когда он уехал во второй раз, ко мне в тот же вечер пришел Аугусто. И просидел допоздна. Сказал, что Альберто, уезжая, просил его навещать меня. Я удивилась, даже не нашлась что сказать. Он сидел напротив – в зубах зажата трубка, шея обмотана уродливым шарфом из серой шерсти, лицо большое, мужественное, с черными усами – и молча смотрел на меня. Тогда я спросила его, правда ли, что он меня недолюбливает. Он весь покраснел, даже лоб и глаза, и мы оба рассмеялись. И тут мы с ним немного подружились. Бывает, люди никак не могут найти общий язык, а сказать-то надо всего несколько слов. Потом мы перешли друг с другом на «ты», он сказал, что совсем не умеет разговаривать на «вы». А еще сказал, что вообще-то всех недолюбливает и за свою жизнь встретил только одного человека, который ему по-настоящему нравится, – это он сам. Когда у него плохое настроение, достаточно только посмотреть на себя в зеркало и улыбнуться, и все проходит. Я сказала, что и я не раз пыталась улыбаться себе в зеркале, но мне это не помогает. Он спросил, часто ли у меня бывает плохое настроение. Я ответила, что часто.

Он сидел напротив, зажав трубку между пальцев и выпуская дым из сомкнутых губ.

– Аугусто, – сказала я, – какая она, эта женщина?

– Женщина? О ком ты?

– Та, что ездит вместе с Альберто.

– Давай-ка лучше не будем говорить о ней. По-моему, нам с тобой не следует этого делать.

– Но я же ничего о ней не знаю. Я даже не знаю, как ее зовут. И все время себя терзаю, пытаясь представить, какое у нее лицо.

– Ее зовут Джованна. А лицо как лицо. Ничего особенного.

– Значит, она не красавица?

– Не знаю. В красавицах я плохо разбираюсь. Но думаю, что, скорее, она все-таки красивая. Или по крайней мере была в молодости.

– Значит, теперь она уже не очень молодая?

– Не очень, но зачем тебе все это нужно?

– Мне бы хотелось хоть изредка говорить с тобой о ней. Я устаю думать о ней в одиночестве. Ведь я ничего о ней не знаю. Я даже не знала, что ее зовут Джованна. И потому мне кажется, что я все время блуждаю в темноте. Мне кажется, я ослепла и передвигаюсь на ощупь.

У меня упал клубок шерсти, он наклонился и поднял его.

– И какого черта вы поженились?

– Я совершила ошибку, – сказала я. – Большого желания у него не было, но раздумывать он не стал. Он не любит долго думать о серьезных вещах. И еще он ненавидит людей, которые копаются в себе и стараются понять, как им жить. Когда он видит, что я сижу неподвижно, молчу и думаю, он закуривает и уходит. Я вышла за него замуж, потому что хотела всегда знать, где он. Он-то всегда знает, где я. Знает, что я сижу здесь и жду его. А вот я не знаю, где он. Он мне не муж. Жена всегда знает про мужа, где он. И если ее спрашивают: «Где твой муж?» – она сразу может ответить и не боится ошибиться. Я теперь даже из дома выходить перестала, боюсь, что встречу знакомых и они спросят меня: «Где твой муж?» И я не буду знать, что им ответить, понимаешь? Может, тебе это покажется глупым, но мне стыдно, и я вообще не выхожу из дома.

– Так почему вы поженились? – спросил Аугусто. – Что на вас нашло?

Я расплакалась.

– Какая глупость, – сказал он.

Он выпускал изо рта клубы дыма и молча глядел на меня. Его мрачное, непроницаемое лицо словно отказывалось меня жалеть.

– Аугусто, где же все-таки Альберто? Куда он уехал?

– Не знаю, – ответил он. – Спокойной ночи. Мне надо идти. – Он взял со стула свое пальто и спичкой вычистил трубку. Его длинный одинокий силуэт застыл в проеме двери. – Я ничем не могу помочь тебе, поверь. Спокойной ночи.

Всю ночь я не сомкнула глаз. Мне казалось, что Аугусто влюбляется в меня и становится моим любовником. Каждый день я бегаю к нему на свиданья в гостиницу. Возвращаюсь домой очень поздно, а Альберто ждет меня и с тревогой заглядывает мне в глаза, стараясь понять, где я была. Но когда Аугусто через несколько дней вновь пришел ко мне, я смотрела на него и стыдилась своих мыслей. Он подавал мне упавший клубок, набивал трубку, разжигал ее, спичкой вычищал пепел, ходил взад-вперед по ковру, а я все думала про гостиницу и краснела от стыда. Но он явно не собирался в меня влюбляться, да и я не испытывала к нему никаких чувств. Я больше не заводила речь про нас с Альберто, и он молчал, мы вообще не знали, о чем говорить, мне было скучно, и ему, наверно, тоже. Но меня радовало, что мы с ним немножко подружились. Когда вернулся Альберто, я сразу сказала ему, что мы с Аугусто немножко подружились. Альберто, ничего не ответил, но, по-моему, остался недоволен. Он кричал и бушевал в ванной: и вода ему была недостаточно горячей, и помазок куда-то задевался, и еще чего-то он не мог найти. Вышел из ванной побритый, с зажженной сигаретой, я спросила его, как он съездил на этот раз. Он сказал, что съездил так себе и не собирается ничего мне рассказывать, и вообще он ездил в Рим по делам. Я попросила его больше не уезжать, пока не родится ребенок, я боялась, что ночью, когда буду одна, со мной что-нибудь случится. Но он сказал, что я не первая рожаю детей и все эти страхи – просто глупость. Потом мы немного посидели молча, я вязала и плакала, и тогда он вышел из комнаты, хлопнув дверью.

Вечером пришел Аугусто, и я провела его в гостиную. Альберто вновь повторил, что ездил в Рим по делам, и поблагодарил Аугусто за то, что тот не забывал меня. Потом Джемма позвала меня на кухню, чтобы показать книжку расходов, а когда я вернулась в гостиную, их обоих там уже не было, голоса доносились из кабинета Альберто. Я не знала, что мне делать: пойти к ним или остаться в гостиной, мне очень хотелось пойти, но я никак не могла решиться, а потом вдруг подумала, что, если я пойду, в этом не будет ничего особенного. Я взяла свое вязанье и хотела войти в кабинет, но дверь была заперта на ключ.

– Да, это бесполезно, – услышала я голос Альберто.

Что бесполезно? Я села в гостиной и стала считать петли. Я чувствовала себя уставшей, отяжелевшей, ребенок шевелился внутри, и вдруг мне захотелось умереть вместе с моим ребенком, чтобы не чувствовать больше ни этой тревоги, ни вообще ничего.

Я легла в постель и заснула, но проснулась, когда пришел Альберто.

– Хочу умереть вместе с моим ребенком, – сказала я ему.

– Спи и не говори глупостей. Я не хочу, чтобы ты умирала.

– Какая тебе разница, умру я или нет. У тебя есть Аугусто, Джованна, и я тебе совершенно не нужна. Да и ребенок тебе не нужен, ну скажи, зачем тебе ребенок, ты ведь старый, жил же до сих пор без детей и прекрасно без них обходился.

Он рассмеялся.

– Но я не такой уж и старый. Мне всего сорок четыре.

– Нет, ты очень старый. Весь седой. Сорок четыре года ты прожил без детей. Зачем тебе ребенок? Он будет плакать, а ты не сможешь к этому привыкнуть.

– Прошу тебя, не говори глупостей. Ты ведь знаешь, что я очень хочу этого ребенка.

– А почему у вас с Джованной нет детей?

Он тяжело вздохнул в темноте.

– Я же просил тебя не говорить со мной об этой женщине.

Я села на кровати.

– У этой женщины, между прочим, есть имя.

– Ну и что?

– Скажи – о Джованне.

– О Джованне.

– Почему у вас нет ребенка?

– Вряд ли ей так уж хотелось иметь от меня ребенка.

– Вот как? Значит, она тебя не любит?

– Думаю, не очень.