Текст книги "По фактической погоде (сборник)"

У Гааза нет отказа

Так и не состоявшийся роман Куси с ансамблем «Берендеи» стал для нее некоторой отправной точкой, началом тайной, гадкой по ощущениям и очень одинокой подростковой жизни. Кусю, с ее домашним воспитанием и привычкой гибко подстраиваться под обстоятельства, предлагаемые взрослыми, громко и настойчиво звала улица, звал город, заглушая трагический отчаянный шепот родного дома, умолявший не влезать и не рисковать. После школы, а нередко и вместо нее, Куся отправлялась шататься, быстро освоив район Павелецкой-Новокузнецкой-Третьяковской со всеми его проходными дворами и палисадниками; яузские берега, от Серебрянической набережной до Спасо-Андроникова монастыря; обходила тщательно лелеемые и любимые с детства «старые названия» – Пречистенку, Варварку, Воздвиженку, Покровку, Чистые и Патриаршие пруды, затем углубилась в опасный район трех вокзалов, ну и, разумеется, влетела в неминучие арбатские переулки, где тусовались хиппи.

Как я уже писала в предыдущей книге, хиппи конца 80-х – чаще всего вполне домашние дети из интеллигентских московских семей, изо всех сил напускавшие на себя вид реальных «системщиков», «олды». Кое-кто из реальных «олдовых» хиппи редко, но таки появлялся возле арбатского кафе, именуемого в этой среде «Бисквитом», или дул «крымку» на «Гоголях», но основная масса этой молодежи, невнятно болтающая на своем наречии, как стадо человеколюдей из уэлссовского «Острова доктора Моро», вставляющая англицизмы направо и налево, крутилась между пятью-шестью точками в поисках «вписки» на ночь. Скоро Куся освоила этот нетрудный язык явок и паролей, знала правильные подвалы, крыши и многокомнатные странные квартиры, где легко можно было остаться на сколько хочешь. Соблюдая дресс-код, Куся прилежно мастерила себе по ночам из старых джинсов «ксивник» и «ксиводан», на которых вышивала бисером куриную лапку-«пацифик», покупала у фарцы самопальные значки с битлами, рисовала на руках черной ручкой цветы и слоганы из серии MAKE LOVE NOT WAR, сплела из разноцветного мулине «хайратник», которым обвязывала длинные немытые патлы и даже ходила босиком, – правда, прежде чем войти в метро и когда не видели остальные, она доставала из джинсового мешка спрятанные кеды. Неудобной деталью оставались неклевые очки в толстой розовой оправе, потому Куся, придя на тусовку, прятала их подальше и щурилась, стараясь разглядеть новые лица в ленивой, разморенной московским солнцем толпе молодых людей. Она придумала себе кликуху – Гамма, но оказалось, что это имя уже занято, причем не кем-нибудь, а настоящей «системщицей», вдовой кого-то очень известного, кто – говорилось с понижением голоса – недавно «сторчался».

Кусин главный проводник по этому миру, с которым они познакомились, слушая арбатского певца Собаку, нервный толстый и сутулый парень Спайк (в миру Илюша Апштейн, ученик самой известной московской математической школы, вундеркинд, впоследствии уехавший на Запад, после многих лет обучения в самых престижных вузах мира плюнувший на математику, чтобы стать раввином в Монреале), быстро придумал ей к кликухе приставку «черная», ибо та самая «олдовая» Гамма была рыжей, чтобы никто не путал. Вся эта толпа с удовольствием исповедовала свободную любовь так, как они это понимали, и поэтому Куся за один вечер вынужденно целовалась с добрым десятком незнакомых ей молодых небритых или прыщавых людей, ибо отказываться было не принято. Спайк несколько раз сопровождал ее на «вписанный» ночлег и не подпускал к Кусе никого, загораживая ее своим огромным медузообразным телом, но сам робел даже взять ее за руку. Впрочем, все происходило вполне дружелюбно и без насилия, нет так нет, не стремайся, систер, ибо все они были братьями и сестрами по духу противоречия и противопоставления себя родительским ценностям и государственному официозу. Некоторые из них хвастались, что попадали в «винтилово» и проводили ночи в знаменитом Пятом арбатском отделении милиции, демонстрировали свежие синяки, чем вызывали восторг и поклонение. Все эти интеллигентские детишки, из тех, кто не сел на иглу, имели очень смутное представление о настоящих советских хиппи – художниках и музыкантах, легендах с их подчас трагическими жизнями, зато жонглировали у кого-то когда-то услышанными и жадно повторенными именами – Поня, Солнышко, Сольми, Крис, Ромашка с Машкой (или Машка с Ромашкой), Володя Баптист, Женя Парадокс, Ришелье, Шапокляк, Маугли, Синоптик, Суматошка, Арыч, Лель… Разумеется, каждый представлялся добрым приятелем того или другой, и все верили и не верили, втайне желая для себя какой-нибудь исключительной истории, они рвались из пионерско-комсомольских рамок к яркой новой жизни, полной опасностей, безнадзорности, безбашенности и безответственности.

Прежде чем «вписаться на флэт», Куся, стыдливо скрываясь от компании, шла на «стрит» в поисках телефона-автомата и «аскала» у прохожих двушечку, чтобы позвонить домой и сказать родителям: мол, не волнуйтесь, я тут у подружки готовлюсь к зачету по литературе, вот только у нее телефона нет, – и торопливо бросала трубку, не успев дослушать вопрос о том, почему в таком случае ее школьная сумка с учебниками и тетрадями валяется в комнате… Ей было важно, чтобы родители не волновались, и таким образом она подтверждала свое реноме послушной дочери, от которой просили только одного – звонить и сообщать. Она и сообщала то, что считала нужным.

Училась Куся хорошо, все зачеты и библиотечные книги сдавала вовремя, несложные семейные обязанности выполняла почти безукоризненно, и может быть поэтому родители, уезжая на месяц, легко верили ее горячим уверениям, что она уже выросла и вполне справится сама, оставили приличную сумму денег на пропитание и отправились навстречу совершенно иным мирам и обществам. Они так и не узнали, что с момента их отъезда в доме толокся странный и, пожалуй, малопривлекательный народ, который Куся с идиотическими радушием и навязчивостью тащила с арбатских тусовок. Правда, она на всякий случай спрятала на антресолях две самые ценные иконы, сумочку со сберкнижкой и мамину шкатулку с побрякушками (где не было в принципе ничего ценного, кроме любимых мамой полудрагоценных камней в темных плохо сделанных оправах – агатового кулона, кольца с яшмой, ожерелья из тусклых мелких гранатов), а все остальное, включая главную семейную ценность – импортный кассетник и настоящую отцовскую цыганскую семиструнную гитару, инкрустированную перламутром, – она сочла возможным оставить на своих местах, прежде чем приглашать в дом кого попало. Много раз после Куся возносила молитвы небесам, что папа никогда не был свидетелем того, как с его вещами обращаются грязные и беспардонные люди разных возрастов, как офенькованный пипл безбожно перестраивал семиструнку на шестиструнный лад и дурными голосами орал под нее все, что имел в копилке, – битлов, саббатов, перплов, цепеллинов, каждый третий исполнял непременную «Лестницу в небо»… Куся довольно быстро устала от этих однообразных шалманов, тем более что ее верный телохранитель и друг Спайк к тому моменту был крепко стреножен родителями на дедовой профессорской даче, где занимался с репетиторами, готовясь к поступлению на мехмат, а без него Куся даже на своей территории регулярно попадала в какие-нибудь неприятности и еле выкручивалась.

Конкретно Куся напугалась, когда волосатые приволокли к ней домой какого-то взрослого расписного зэка с жуткой культей вместо правой руки. Юные балбесы взахлеб воспевали этого Василия с погонялом Зефирка, который во время их восторженного булькания относительно подробностей его богатой биографии зорко обсмотрел Кусину квартиру, просканировал с ног до головы хозяйку дома и явно остался доволен перспективами. Куся, похолодев, отследила его взгляд, изучавший полку с самиздатской литературой и книгами, изданными за границей, где, помимо прочего, находились еще огромная старая Библия и новая, в зеленой обложке, так называемая брюссельская. Зефирка почему-то произвел на Кусю такое страшное впечатление, что, улучив минутку, она умчалась к старушке-соседке этажом ниже и велела ей вызвать милицию, а сама отсиделась, пока менты выгоняли из ее жилища возмущенных подростков и забирали бывшего зэка в отделение, и явилась только под занавес, предъявила паспорт с пропиской, что-то отчаянно врала, обещала назавтра непременно явиться куда-то там, и наконец осталась одна.

Следующую неделю девица просидела дома тихо как мышь, не включая свет, не открывая ни на звонки, ни на настойчивую долбежку в дверь. Она старалась незаметно пройти на кухню, которая была хорошо видна одной своей частью из окна на лестничной клетке, благо холодильник находился как раз в непросматриваемой части. Когда продукты кончились, она позвонила другу своих родителей, доктору, и пожаловалась, что есть нечего. Тот приехал, натащил ей кучу еды и даже великодушно оставил пачку импортных сигарет. Следующим ранним утром Куся ехала на электричке на дачу к теткиным друзьям, где и провела остаток времени, пока родители не вернулись из поездки. Еще пару месяцев в ее квартиру продолжали стучаться разные незнакомые и полузнакомые волосатые люди – молва о гостеприимном флэте распространилась быстро – но Куся просила родителей говорить, что, мол, Гамма Черная уехала на все лето и вернется только к учебе в сентябре. Так бесславно завершилась ее хипповская история, и больше всего Куся боялась, что тот жуткий Зефирка нападет на их квартиру или стукнет куда надо про Библию… Однако ей повезло – сначала она уехала с отцом в Данию на месяц, затем в деревню под Полтавой, так что к сентябрю все само собой рассосалось, и Куся понуро втянулась в учебу. Школу свою она любила беззаветно, но пубертат метрономом стучал в висках и требовал каких-то новых поисков.

Куся часто думала о смерти. Годом раньше она даже предприняла безобразную попытку наглотаться феназепама – не от несчастной любви или в результате еще какого-то конкретного удара судьбы, просто ей вдруг показалось все безразличным и чудовищно скучным в своей бесперспективности. Скорей ее забавляла мысль о том, как «все забегают и заплачут», но мысль эта не вызывала злорадства или удовлетворения, то был исключительно легкий оттенок эгоцентрического любопытства, а о том, как все получится в действительности, как-то не особенно и думалось. Куся выцыганила таблетки у добрейшей женщины-провизора, мамы своей одноклассницы, насочиняв какую-то драматическую историю о том, что мама мучается бессонницей, но не решается никому об этом рассказать, а она, Куся, хочет ей помочь. Засыпая, черствая дочь чутких и заботливых, но совершенно ничего не понимающих в ее жизни родителей, успела ответить на телефонный звонок своей подруги детства Муси (так они и с детства были в рифму, Муся и Куся), пробормотав что-то патетическое типа «…может быть, в морг еще успеешь». Верная Муся побежала к своей маме, а та немедленно перезвонила Кусиным родителям, которые пришли в ужас, растолкали Кусю, заставили ее выпить полведра воды с марганцовкой и одновременно ставили клизму. Дурында Куся и не догадывалась, что если пришлось бы вызывать «скорую», то эта «понарошку» суицидальная попытка закончилась бы постановкой на учет в психоневрологический диспансер и еще рядом пренеприятнейших последствий. Но обошлось без «скорой», мама плакала и пыталась добиться причины, папа смотрел в одну точку, и трудно было понять, о чем он думал. Кусе было все равно. Она проспала целый день и, проснувшись под вечер, поняла, что ей непременно надо поехать на кладбище, где похоронены ее прабабка, которую она никогда не видела, дед с бабушкой и сестричка, прожившая всего месяц в 85-м году. В ближайший выходной Куся села на трамвай и отправилась на Введенское (в простонародье – Немецкое) кладбище в Лефортове.

С того дня Куся повадилась совершать эти поездки каждое воскресенье. Прежде чем прийти на могилу к своим, она долго гуляла по двадцати гектарам, огороженным кирпичной красной стеной, между заброшенными часовнями, белыми ангелами и строгими черными стелами. Через месяц она уже хорошо ориентировалась в географии кладбища и приметила завсегдатаев. Ближе к Новому году, когда боковые дорожки были уже заметены снегом и без труда можно было передвигаться только по главной аллее, Кусю вдруг подозвали к себе выпивающие возле часовни мукомольных промышленников Эрлангеров, построенной по проекту Шехтеля, одетые в рваные телогрейки нетрезвые люди. Они весело предложили ей водки и спросили сигарет, Куся не отказалась и угостила их маминым «Честерфильдом», что мгновенно приклеило к ней кличку Буржуйка. Компания состояла из трех мужчин и пяти женщин, двое из них жили и работали на кладбище, остальные имели сложные криминальные биографии и бродяжничали. Аборигены ни о чем не спрашивали Кусю, зато очень много и охотно ей рассказывали собственно о Немецком погосте, для Куси это звучало какой-то бесконечной сагой о потустороннем мире. В следующий раз она уже прицельно искала своих новых знакомых, нашла их на том же месте и заранее полезла в сумку за припрятанной буржуйской пачкой курева…

Пожилой работник кладбища, которого называли Гордеичем, полуспившийся бывший театральный осветитель, неспешно затягиваясь дареным Кусиным «Честером», рассказывал ей, что Введенское было открыто в конце восемнадцатого века во время эпидемии чумы, как и знаменитое Ваганьковское, ибо умерших от болезни запретили хоронить на церковных погостах в черте Москвы. Первое время оно в народе называлось Иноверческим, потому что там в основном хоронили католиков, протестантов, представителей англиканской церкви, старообрядцев, а что до национальностей, то потому впоследствии кладбище и стало зваться Немецким – из-за огромного количества упокоившихся в русской земле немцев, от Фердинанда Теодора Эйнема, основателя кондитерской фабрики (будущий «Красный Октябрь») до «тюремного», «сумасшедшего» доктора Фридриха Гааза. Последнего, кстати, Кусины собутыльники уважали более прочих. Они подвели ее к массивному камню с каменным же крестом, обнесенному толстыми цепями. На цоколе имелась надпись блеклым золотом – «СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО», и Гордеич поведал:

– Псих был этот немецкий айболит. Говорят, суконную фабрику продал свою, дом, усадьбу подмосковную – все чтобы неимущим помогать, больничку построил – и сам там жил. И очень следил за тем, как арестантов содержат. Придумал кандалы полегче, на себе прям проверял, шел с зэками вместе по тракту по Владимирскому – который теперь Шоссе Энтузиастов – их в Сибирь гнали, а он проверял, как идут, не трудно ли, не бьют ли. Благодаря ему железные прутья запретили, баб брить наголо перестали – им и кандалы кожей изнутри обивали, кстати. Стариков и больных вообще от цепей освободили, так шли. Помер доктор, как последний нищий, у него в конце жизни одна только подзорная труба и осталась из личных вещей, очень, говорят, любил на звезды смотреть. Так что его хоронили за казенный счет, а провожать двадцать тыщ народу пришло, вот какой был немец, щас таких не делают. Я знаю, если кто с зоны откинется – не первым, но вторым делом сюда, доктору поклониться, традиция. И если о чем попросят – чтоб родственник какой или кореш срок мотали справно – тоже к нему бегут, и всегда сбывается, потому говорят – «у Гааза нет отказа».

Еще Гордеич рассказывал, что во время войны кладбище подверглось великому крушению и разорению – ненавидящие фашистов жители Москвы с остервенением сбивали кресты с памятников, разбивали могильные плиты и поджигали часовни. Одна часовня – Кусе показали обугленные развалины с проваленной крышей – уж неизвестно чья, но проклятая, туда сатанисты приходят, кошаков живьем рвут на службе своей дьявольской, они, Гордеич со товарищи, ее стороной обходят, жутко там.

Несколько месяцев Куся приезжала по воскресеньям потоптаться на пятачке в центре Немецкого кладбища с Гордеичем и компанией, выпить, послушать какие-нибудь очередные байки и почувствовать себя теплее. Эти маргиналы легко признали ее своей, и, когда она от них отправлялась в сторону родового могильного участка, всегда напутствовали – ты только, если мужика белоглазого такого в синей куртке увидишь, прям сразу беги от него, он извращенец, умными речами тебя заморочит, а потом опоганит прям под памятником каким-нибудь да и прирежет тут же, вон, Анька-дура от него еле вырвалась, такой бешеный. Кусе пару раз действительно попадался молодой парень с очень светлыми глазами, в синей куртке и надвинутой на брови шапочке-петушке, неспешно разгуливающий по аллеям и глядящий на нее вопросительно, но разговоров он не заводил, не окликал, так что она спокойно продолжала свой путь – отчего-то, возможно после выпитого спиртного, – она чувствовала себя среди могил, крестов и оградок в полной безопасности.

Участок на этом кладбище был выделен Кусиной семье Министерством обороны СССР, когда умерла прабабушка, вдова расстрелянного командарма. К участку прилагалась еще квитанция на приобретение в каком-то спецпитомнике маленькой голубой елочки. Елочку посадили, а через несколько лет кто-то не погнушался спилить ее себе на Новый год. Кусины мама и бабушка очень расстраивались, но вскорости из корня полезло аж четыре елки – не голубые уже, обыкновенные. Пришлось две из них срубить, чтобы не мешали расти оставшимся. Две елки тянулись вверх, пока одну из двух опять-таки кто-то не унес в очередном декабре. Последняя елка успела вымахать огромной, такую не потащишь домой. На могильных плитах были выбиты имена командарма (хотя никто так и не знает, где упокоился его прах после расстрела), его жены, затем Кусиной бабушки – маминой мамы – и сестренки Маечки. Весной, в самом начале апреля, после Пасхи и праздничной выпивки с Гордеичем, Анькой, Шнырей, Ольгой-Лепехой, Хачикоидом, Пинькой-дыркой и дядей Валей, Куся, прибравшись в ограде, посыпав песочком землю, выдернув сорняки и оттерев плиты, сидела на скамеечке, палила тоненькие церковные свечки, курила, жевала елочные иголки и рассеянно думала о чем-то маловнятном. И не заметила, как за ее спиной возле ограды оказался тот самый парень «с белесыми глазами», уже без куртки и без шапки, одетый в тельняшку, штормовку, штаны защитного цвета и брезентовую кепку. В руках он вертел крошечный перочинный ножик.

– Здравствуйте, барышня, – сказал молодой человек, слегка пришепетывая, – я вас уже несколько раз тут видел, еще с зимы. Смотрю, часто приезжаете. Навещаете – или вообще интересуетесь? Я могу вам многое здесь показать… я тут, можно сказать, местный историк-краевед… Вас как зовут? Меня Роман, Роман Климов, я учусь в историко-архивном, заканчиваю. Кладбища – мой конек и тема диплома. А вы, простите, действительно хиппи? Прикид у вас соответствующий… Но вообще говоря, это место не для детей цветов, тут скорей развлекаются приверженцы тех ночных, гм, сил зла, когда тьма властвует безраздельно… Однако не хочу вас пугать. Так что ж – прогуляемся?

Парень подкупал обаянием и дружелюбием, и на извращенца – решила Куся – похож не был. Она назвалась и согласилась на «небольшую экскурсию». И они с Романом пошли по направлению к главной аллее.

За три с лишним часа они обошли десятки участков. Было жарко, Кусю мутило, во рту было горько, в голове путались Пришвин, Сытин и Васнецов, уже не было сил вспомнить, на чьей именно могиле сидела птица сирин работы Коненкова, что за белая балерина вечно танцует напротив аэропланного пропеллера и почему тут имеется крест из рельсов, стоящий на вагонных колесах, в какой стороне искать останки летчиков из эскадрильи «Нормандия – Неман», а где – надгробие Феррейна. Роман сыпал именами актеров, композиторов, архитекторов, историков, литераторов, военачальников и священников с непередаваемой скоростью, тыча пальцем во все стороны, периодически сбиваясь на какую-нибудь длинную историю, в основном о призраках. Куся запомнила только что-то о шотландце, генерале Гордоне, соратнике Петра Великого, дескать, никто точно не знает, где он похоронен, и по ночам генерал ходит между могилами, стуча каблуками и ругаясь на гаэльском. Надолго остановились возле могилы виноторговца Филиппа де Пре, и Роман с восторгом шептал, что этот обелиск – портал в загробный мир, дверь в другое измерение. У Куси кружилась голова от обилия информации об изображенных гексаграммах, ветках папоротника, розах – все это что-то, разумеется, символизировало. Горелая часовня оказалась фамильным склепом «отца русского ситца» мануфактурщика Кнопа. До середины войны перед ней стояла статуя Христа работы итальянского мастера Романелли, одна рука Спасителя была направлена вниз. Паломники приходили, поливали эту руку водой и считали ее с этого момента чудотворной…

Куся чувствовала себя очень странно. Тембр голоса Романа, его манера быстро и путано говорить, пришепетывание и то, как он все чаще мягко касался ее локтя или руки, чтобы обратить внимание на что-нибудь, вводили девицу в сонное тревожное оцепенение. Уже темнело, в семь вечера кладбище закрывалось. Молодой человек потащил Кусю к выходу, обещая напоследок показать «самый кайф» – невзрачный крест над могилой старца Захарии (Зосимы), схиархимандрита, который, по преданию, был последним монахом, покинувшим Троице-Сергиеву лавру после революции, когда уже вся братия разъехалась по частным квартирам. На могиле горела самодельная лампадка – фитилек в баночке из-под майонеза…

– Здесь каждый день дежурят, следят, чтобы не гасла, – пояснил Роман. – Есть даже люди, кто помнит его, называют себя некоторые старухи его духовными чадами, он перед самой заварухой сталинской помер, в 1936 году. Видишь, рядом с ним целая семья Висконти… и все в одном году умерли, до них я еще не докопался, кто да что… Я слышал всякое про него, но очень любят все историю про белые грибы, вот слушай. Любил старец природу, и кто-то пошел с ним по грибы, и Захария молился все время, радовался и сказал, будто в шутку: как бы хорошо встретить полянку, а на ней двенадцать белых грибов, ровных, красивых, а перед ними – один большой, и будет словно Спаситель с Апостолами. И сразу они на такое и натолкнулись, и старец плакал и смеялся: мы, Господи, как дети, и ты нас радуешь, исполнив самую пустяковую просьбу… Он Троицу трижды видал, дважды по воде ходил аки посуху… по молитве его человек воскрес, как Лазарь…

Куся уже почти ничего не соображала, повисая всем телом на руке спутника и шкрябая кедами по земле. Она пыталась понять, отчего ей так поплохело, но голова работать не желала, Кусе хотелось только одного – лечь и отключиться, но вокруг не было ни одной скамейки, а до дома – не меньше сорока минут на трамвае. Роман с трудом впихнул нехуденькую девицу в вагон, сел с ней рядом, периодически легонько встряхивал, не давая уснуть. Сквозь слипающиеся глаза, ощущая нарастающую из глубины живота какую-то глухую истерическую муть и не чувствуя сил ни освободиться от чужих рук, ни крикнуть, Куся вдруг обратила внимание, что речь Романа стала уже совсем какой-то чудной, он продолжал говорить, но все невнятнее, сглатывал окончания слов, она почти перестала его понимать, напрягаясь и продираясь через что-то вроде «…подземн… Введен… катаком… цел… город… чрез… чсвн…». Очень светлые голубые глаза студента теперь казались темно-фиолетовыми из-за огромных зрачков. Он дрожал и все крепче обнимал Кусю за плечи. За две остановки до дома Роман вдруг рывком выдернул Кусю с сиденья со словами: «…в мнстыре… Новоспасс… место силы… идем…»

Роман тащил девчонку к каким-то постройкам возле пруда у Новоспасского монастыря, то ли гаражам, то ли сараям. Студент – если, конечно, он был студентом – уже откровенно лапал ее, и из голоса исчезли мурлыкающие баюкающие нотки, он шептал по-прежнему нечленораздельно, но что-то безусловно отвратительное, непристойное, тихо страшно хихикал, больно щипал ей руки. Вдоль набережной зажглись фонари, их отсветы плыли по глади пруда, поднимался ветер. Еле волочащаяся Куся споткнулась и упала, парень раздраженно пнул ее ногой по ребрам, велел вставать. Путаясь в юбке, Куся с трудом встала на четвереньки, она не могла дышать и некрасиво разевала рот, тупо глядя на то, как ее провожатый расстегивает штаны, – и вдруг на парня откуда-то из темноты напрыгнул какой-то мужчина, они покатились и упали в пруд. Всплеск воды и крики о помощи мгновенно вернули Кусю в сознание, будто прорвался плотный целлофановый пакет, в который она была завернута. Девица резко сильно задышала и села на траву, загоняя изо всех сил в легкие ночной апрельский воздух. Возня в воде и крики прекратились, одна из двух вылезших на землю фигур спешно удалялась, а вторая встала на ноги, решительно двинувшись к Кусе, и оказалась не кем иным, как промокшим до нитки ее кладбищенским другом Гордеичем:

– Ну?! Доигрался хер на скрипке?! А я говорил – не ходи с уродом этим?! Говорил! Кто меня слушал?! Дура малолетняя! Вот я ж знал, что у него какой-то секрет есть – девки от него дурманятся, как не в себе делаются, идут как кролики за дудкой!.. Вот че ты с ним пошла, можешь мне объяснить? Я всю дорогу в трамвае за вами сидел, ты ж ни слова не сказала – почему? Поил он тебя чем? Давал колеса какие? С какого тебя так развезло – ты и с нами выпила-то чего – чекушку, тьфу!.. Я думал – ну доедет она до дому, обойдется, так это чмо белоглазое че творить вздумал, я еле выскочить успел за вами! Че молчишь, говори давай, дура буржуйская!! Я ж хожу-то плохо, а тут еще светофор этот, еле догнал, думал, не поспею! Ты это, че ртом-то хлопаешь – больно он тебя? Ууу, сссука, нарик гребаный, ну попадись мне еще, я ж тебя в колумбарии с ногами и с кепкой замурую!

Куся счастливо ревела, изо всех сил обнимая не вполне трезвого пожилого мужика в вонючей мокрой телогрейке.

Когда через несколько лет Куся, выпускница журфака МГУ, отважилась впервые с того жуткого дня появиться на Введенском погосте, уже никого из прежних местных жителей не застала, совсем другие бездомные толклись теперь возле восстановленной розовой часовни Эрлангеров, исписанной воззваниями страждущих: «Господи! Хочу замуж за Алексея!», «Помоги сдать сессию!», «Хочу жить в достатке и здоровье!», «Пусть Сережа вернется с армии ко мне, а не к Соньке!» и даже «Дай Христос мира во всем мире, особенно в Африке чтоб не голодали дети!» Куся постояла там, поглядела на прекрасную фреску Петрова-Водкина (Христос-сеятель) за коваными резными дверцами часовни и горячо помянула про себя Гордеича, Спайка и вообще всех тех странных людей, которые в разное время приходили ей на помощь в патовых ситуациях. С тех пор она ездила на Немецкое кладбище регулярно, водила по нему своих выросших детей, рассказывала все, что помнила о людях, которые там уснули навеки, непременно заходила в крошечную часовенку, которую возвели над могилой старца Захарии («старца-грибника», как она его про себя называла) и всегда, всегда лепила свечку на камень-Голгофу, придавливающий могилу «тюремного доктора», прося его помочь всем волонтерам и врачам, искренне веря в то, что «у Гааза нет отказа». А еще через много лет она сделала себе татуировку на руке, где написана на иврите фраза, увиденная Кусей в иерусалимском хосписе и вернувшая ее к этим воспоминаниям: «СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО».