Текст книги "По фактической погоде (сборник)"

Завтра будет день опять

Белые буквы от «А» до «Д» на синем фоне, по пять штук в ряд. Мучительное движение памяти, попытка изъять из многослойных выпукло-вогнутых глубин следующий кадр, неимоверные физические усилия, потеют ладони, меленько дрожит веко: «Если я сейчас не вспомню, то кто-то умрет…» Еще одно усилие мысли, и тело благодарно обмякает: вспомнила. «Синий, красный, белый, желтый квадратики. Какая-то в них была последовательность, левый верхний точно был синим, но как дальше?.. «Вот вам стол, а вот скамейка, взяли в руки карандаш…» Почему эта песенка в миноре, детская же передача?.. Мысли путаются, мешает какой-то гул, кто-то гулит, какое смешное слово – «гулить». Но нельзя, нельзя отвлекаться – по квадратикам медленно передвигаются котик и смешная лопоухая собака, более всего похожая на бассета, так странно, не было бассетов в СССР в 70-х, хотя художник мог же видеть наверняка в каких-нибудь западных журналах фотографии этих коротколапых нелепостей собачьего мира с ушами, метущими пол. Котик скачет за птичкой в виде буквы «А», предполагается, что это непременно аист. «Вас участники программы будут грамоте учить, если не забыли мамы…» Что не забыли? Покормить? Отлупить? Наградить?.. Песик-псевдобассет лижет котенка и виляет хвостом, как будто минутная стрелка часов застряла на одном месте и никак не решит, куда ей двинуться, вперед или назад.

Вдруг обрел форму и стал понятен источник гула – соседка по палате что-то раздраженно выговаривает по телефону мужу: что-то не то он принес, не тот крем, не тот лосьон, неправильные тапочки, и ничего-то ему нельзя поручить, и ни о чем он не думает, кроме. Что «кроме», NN не очень уловила, в голове все плавилось – кровать втиснута вплотную к батарее, которая жарит так, будто это ее последний шанс продемонстрировать все свои технические возможности. Пару раз за последние недели NN робко просила кого-нибудь из ходячих сопалатниц открыть хотя бы на пять минуточек фрамугу, но женщины были как глухие, сплоченный обстоятельствами коллективчик, гордый превосходством самостоятельности. «Памперсная», – называли они NN между собой, не особо заботясь о том, слышит она это или нет.

«АБВГДейка, ЕЁЖЗейка, ИКЛМНейка, ОПРСТейка, УФХЦЧейка, ЭЮЯйка, накрывай на стол, хозяйка. Жительницы сказочного городка Заходерска, где живут также Бука, Бяка, Мним и иже с ним, мечут на стол пироги с твердыми знаками, жаркое из свежих ятей, супы с нежнейшими жирными ижицами. И все-таки, почему же минор?.. Помнится, жизнерадостный ходульный юноша из той же страны мультипликационных лопоухих собак вставал на голову вполне в мажоре: “Прекрасно, если вам с утра воскликнуть хочется ‘ура!’, кричите на здоровье и не спорьте”. Трудно себе представить, что кто-то отказался бы в то время крикнуть “ура”, особенно когда от тебя этого ждут, так что какие могут быть споры… А дальше что? “Когда заглянет к вам рассвет… и птичий хор подхватит вашу пееееесню…” Это ту самую, от которой легко на сердце, веселую. Фууу, как же жарко, Господи, хоть бы уж дождь прошел, нормаааааальный летний доооождь…»

После операции на позвоночнике, случившейся три года тому, NN могла лежать только на спине. Так случилось, что у нее не было ни мужа, ни детей, ни близких друзей, всю свою жизнь она привыкла опираться лишь на младшую сестру, Людмилу, Мильку, тоже не нажившую семьи. Две нестарые бобылки, плохонькие преподавательницы втуза, они зависели друг от друга сейчас гораздо сильнее, чем близнецы в утробе матери. Прожив совместно более полувека, пережив все стадии взаимной любви, ненависти, зависти, снисходительности, жалости и спасительного безразличия, сейчас они топтались на пороге чего-то совершенно нового – неизбежности окончательного расставания, когда одна с тщательно скрываемым от себя ужасом гадает, на какое число – четное или нечетное – придется ее последний вздох, а вторая несмело, но уже пробует представить себе ласково подступающую свободу от одной из частей своего тела, души и бытия. Милька приходила к NN каждый день, задавала ей два вопроса – «хочешь пить?» и «судно надо?», не получив ответа, замолкала (все уже переговорено, все бумажки оформлены, все документы подписаны, и места на кладбище в семейной ограде хватит на обеих) – до того момента, как всех посетителей просили убраться из клиники, в 20.00 медсестры гасили свет. Соседки по палате, тихо переговариваясь и ворочаясь, со временем затихали, похрапывали, постанывали, и NN оставалась вновь одна в дрожащем пограничье сна и яви, вызывая в памяти обрывки заставок к советским телепередачам – было в этом процессе нечто, что позволяло хотя бы на время вытеснить очевидное.

«Очевидное… непостижимое? А, нет, “невероятное”, конечно. Клетки делятся под звуки падающих капель. Динозавры!.. Три секунды, но настоящие динозавры, и еще летающая тарелка, красная с желтым ободком. Сколько нам открытий чудных… и опыт, сын ошибок трудных… и, конечно, “пародксовдруг”, в одно слово. Думала, это такая фамилия гения – Парадоксовдруг. Еще был мультик… я любила… по рисункам Пушкина, Юрский озвучивал. Нет, Смоктуновский?.. фамилия режиссера очень странная. Напоминает Гржемелика без Вахмурки. Станиславского без Немировича. Бойля без Мариотта… Сколько же в голове словесной трухи, мельчайшей мыльной пыли – толстым слоем поверх чего-то важного, что никак не вспомнить…»

NN сложила пальцы в щепоть и попыталась перекреститься. Память услужливо выдала картинку: нянька Аграфена – Феня Графин, неграмотная деревенская бабка, встающая с колен, затем кряхтя кладущая последний поясной поклон утреннего правила, которое она читала вслух громко, особенно по субботам, когда безбожное семейство законно отсыпалось после трудовой недели. По воскресеньям суровая Феня Графин отправлялась на службу куда-то далеко за город, приезжала тихая, кроткая и до вечера ни с кем не разговаривала, только смотрела прозрачно, а утром понедельника все вскакивали от громогласного «Госпадя, помилуй, бла-а-слави!». Графин учила NN правильно креститься, «пальчик один тудой, другой к ентому рядышком и как клювик чтоп!». «Клювик чтоп» не складывался, пальцы скребли по жесткой простыне и одноразовой пеленке. «Как обираюсь прям…» – подумала NN и вновь совершила усилие, которым вызвала песню в исполнении Мирей Матье из «Кинопанорамы» – когда-то давно NN, обмирая от сильного, немножко пионерского голоса француженки, двадцать раз подряд прослушала голубенькую тонкую пластинку из журнала «Кругозор», со слуха записывая слова незнакомого языка и распевала затем, тщательно грассируя – «пардоне муа се каприсе д’анфан, пардоне муа ревье муа ком аван…».

Сестра NN, Милька, то бишь Людмила Генриховна, тем временем уже битых полчаса стояла на остановке в ожидании автобуса, и мысли ее удивительным образом совпали с воспоминаниями NN: незадолго до последнего инфаркта из трех, практически оглохшая Феня Графин скрипела Мильке на ухо: «Тебе всево (25, 33, 40, 46) 51, время твое вперяди, вон Верка свово любимку когда сыскала – в 58! Смех и грех один, нявеста без места, а туды же! Успееца ыщо (дальше следовало непечатное пророчество, обозначающее Милькину перспективу начать личную жизнь)!» Любым излагаемым окружающими людьми жизненным коллизиям Графин воздвигала неколебимую преграду – опыт ее собственной племянницы Верки, прошедшей, по словам Фени, не только огонь, воду, медные трубы, Крым и Рим, но еще массу каких-то трудновыговариваемых населенных пунктов, в основном матерных.

Эту Верку никто никогда в семье не видел, и Милька с сестрой иногда даже сомневались в том, что она существует, а не является личным мифом Графина. Но когда одним ярко-снежным рождественским утром дом не огласился праздничным тропарем и семейство увидело стоящую на коленях мертвую Феню, ткнувшуюся лбом в гобеленовое покрывало, то через час после того, как тело увезли в морг, сестры обнаружили в тумбочке у Графина бумажку с крупно написанными цифрами – телефоном пресловутой Верки. NN позвонила, и через минуту уже и Милька, и их отец поняли, что у мифа есть мощный деревенский голос, лишенный мелизмов, простой, как паровозный гудок. Верка пришла на похороны тетки, огромная, тучная, с лицом в лиловых родинках и прожилках, с весело лоснящейся синячиной в полскулы, рыдала взвизгами и падала на гроб, а после на поминках много шумно ела и охотно отвечала на вопросы: «Да в окружение они попали… Тетка Феня всех вела, вывела, а сама в болоте притопла, еле выползла, в окопчике схоронилась, а тут фрицы шли, так она назад в топь легла и пузыри только пускала, вышла больная наскрозь… ее ваш дед лечил и вылечил, она влюбилась в беспамяти в него, все готова была, клятву дала, раз он женатый, служить ему и всем евойным, кто ни есть…»

NN старательно, словно помимо собственной воли, задавала вопросы о жизни самой Верки, но та отмахивалась: «Я что, я всегда ее уважала, хоть неграмотна она с измалолетства-то… Я ее всегда слушала, через нее я не блудила боле, стыдно было тетки… Ээээх, Аграфена Сергевна, кто теперь думу развеет, чернь из души выведет…» Семейство каменело, понимая, что десятилетиями жило, бездумно пользуясь добротой и хлопотами человека, о котором никто практически ничего не знал, доставшегося им по умолчанию в наследство от деда, человека сурового, дидактичного, похоронившего на войне жену и понятие о нежности к людям, умершего от туберкулеза всего через шесть лет после войны. Сына Генриха (или Гену, как из осторожности звали его все домашние и как он называл себя сам потом вплоть до 90-х годов), родившегося в трагическом июне 41-го, и вырастила эта деревенская тетка, а потом и троих его детей, ходила за всеми, хранила семейные радости, горести, тайны и перечисляла в записках имена неизвестных им погибших в белорусском пекле родственников только после имен обожаемого семейства… Когда нелепо погиб брат Зиночка, милый рассеянный юноша, перепутавший в патовой ситуации газ с тормозом, Графин уехала в скит к какому-то старцу просить разрешения молиться за некрещеного Зиновия, чего-то она там не добилась, вернулась замкнутая и сосредоточенная. Через какое-то время на ее табуреточном «иконостасе» появилась затертая картинка, отрисованная ручками разных цветов и с надписью «св. Уаръ» – ему молилась уже сразу обо всех своих любимых раба Божия Аграфена. «Что-то она мне на ум пришла сегодня, – думала раздраженно Милька, пряча руки поглубже в карманы от стылости, – небось напоминает, что на кладбище давно не были. Ну съезжу, съезжу к тебе, дура старая, завтра, только не забыть еще памперсов взять другой дуре, ох, не забыть бы еще “Балетом” меж пальцами ей смазать…»

Тем временем NN от «Кинопанорамы» уже мысленно прокочевала к колокольчикам передачи «В гостях у сказки», вызванивающим мелодию песни из известного детского фильма, задержалась по какой-то отдельной ассоциации на «Музыкальном киоске», изъявшем из недр памяти даже такую сложную фразу, как «Гений Шостаковича закодировал в этой музыке нашу сегодняшнюю трагедию…». «Вот только какую именно музыку имела в виду эта царственного вида заслуженная артистка РСФСР? И как ее, кстати, звали?.. Похожа немножко на Его маму, несостоявшуюся свекровь, надо же, только сейчас поняла… Интересно, что Он скажет, когда узнает, что меня больше нет? Точнее, не скажет – кому ему говорить-то об этом, не жене же этой припадочной… Подумает – может быть… Да и откуда ему узнать?.. Мильке, что ли, рассказать уже про этот анекдот моей жизни, она, бедняга, даже не подозревает, всю дорогу всех по себе привыкла мерять, она синий чулок – это да, так в ее понимании я прям-таки черный… А Он уже, наверное, полковника получил… “Служу Советскому Союзу!”, ха-ха-ха! Как это Он говорил, силился слепить слова в предложении: “Отличное свойство у наших парадов, они вселяют в нас мужество!” Обожал парады майские, иные так чемпионата мира по футболу не ждут, как Он – парады… Как все глупо и пошло вышло, мамочки, вроде все было – любовь до гроба, всего хотели вместе, но мать эта его… Нора, Элеонора – точно, и ведущую же “Киоска” тоже звали Элеонора!.. не совсем я еще умом плыву, не совсем…»

Перед глазами NN возник циферблат с желтыми цифрами, до девяти часов оставалось шесть минут, она напряженно ждала наступления чего-то важного, когда секундная стрелка добралась до цифры двенадцать, но не дождалась – оторвался тромб и двинулся в свой роковой путь, оставляя NN каплю времени. «“Время”, программа “Время”, конечно, – мерцающе вспыхивало в мозгу, – вот тут-то как раз Шостакович, да явно не то, что имелось в виду… еще должен был быть какой-то звук… барабан… чечетка… нет… А, кони, кони, ксилофон…» Соседка слева что-то вскрикнула, забормотала, потом села, потрогала ладонью вспотевший лоб, отерла пазухи полотенцем и жадно глотнула из кружки. NN, уже отчаливая из душного сумрака палаты в лучший из миров, успела разглядеть нарисованный на кружке паровозик, и это последнее, что красочно и уютно отпечаталось в ее сознании. Легко порхнув в воздухе, кровать NN будто выдвинулась из больших дверей палаты и встроилась в какой-то воздушный теплый поток, в котором пестрели яркие разноцветные пылинки или пузырики, NN с любопытством поглядела в проплывающее мимо зеркало и увидела удаляющиеся в серебристо-серой перспективе пластилиновые вагончики-колыбельки. «За день мы устали? – Очень…» – пробормотала NN, из-под века выкатились две мутные слезинки – и ее не стало.

Милька вышла из ванной и провела еще полчаса перед зеркалом. Завтра, конечно, она сперва съездит на кладбище к навязчивой дуре Графину, так и быть, найти вот только красных свечек с позапрошлой Пасхи, куда-то она их тогда припрятала, вынув из куличей. Новые покупать – еще чего, тратиться, и эти сойдут. Да, как бы не так – все-таки сперва в больницу, на кладбище тащиться с пачкой памперсов, глупей не придумаешь. Или все-таки на кладбище? До него двумя трамваями, это какой же крюк! Женщина досадливо отмахнулась от размышлений, передернула плечами, поделала дыхательную гимнастику, приводя себя в состояние умиротворения, – у Мильки оставалось еще четверть часа до прихода Полковника, с трудом наконец вырвавшегося из семейного гнезда всего на полвечера, подготовка к параду для него – святое дело, устает, бедный, и она, с помягчевшим от предвкушения свидания сердцем, решила назавтра все-таки сперва съездить в больницу. «Влажных салфеток возьму, – великодушно думала Людмила Генриховна, – с ромашкой, на обтирку… Который там час уже? не спит еще небось, мается… И все же – что она там думает по ночам, ведь ни радости, ни гадости, ни вспомнить чего, мужика своего все скрывала, смех один, и того удержать при себе больше года не смогла… А я, если по ее рассуждать, синим чулком так и помереть должна была бы… Как там говорила Графин – “по себе портки пошила и других в них сует”. Нет, все-таки сперва на кладбище».

По фактической погоде

«Митька, пятилетний сын Нины, сидя в прикрученном к столу красно-синем детском стульчике, тихонько перекладывал гречневую кашу из ложки в руку и ссыпал ее на пол, где вертелся песик Байрон, который мгновенно слизывал все, чем его угощал младший член семьи. Эта пантомима повторялась почти каждое утро, в зависимости от того, что Нина готовила на завтрак, – скажем, манную кашу Митька сливать не рисковал, боялся заляпаться, а еще, что Байрон может обжечься. Все делали вид, будто никто ничего не замечает: малыш преувеличенно внимательно таращился в планшет на любимых “Смешариков”, песик переставал путаться под ногами и сосредотачивался строго под Митькиным стульчиком, Нина стояла на лоджии к ним спиной и курила, и только няня Мавджуда, именующая себя Машей (“для русский ухо так проще”), неодобрительно бормотала что-то под нос. Мавджуда выросла в предгорье Памира, где собак держали исключительно в пастушьих целях, потому ей непонятна была эта блажь московских семей – держать животных просто для удовольствия. Байрона она недолюбливала, он платил ей тем же, что, впрочем, не мешало им мирно сосуществовать и даже совершать долгие совместные прогулки в близлежащем парке.

Нина докурила, затушила сигарету в жестяной банке из-под кофе, стряхнула с рукава пепел и, хмуро поглядев поверх сизых низких крыш на традиционную глухую пробку на Третьем кольце, пошла собираться на работу. Она трудилась редактором в глянцевом журнале, одном из многих в крупном издательском доме. Сегодня Нине предстояло взять интервью у очень известной дамы – психотерапевта, встречу та назначила у себя в институте, институт был в двух шагах от работы, времени много, и Нина рассчитывала успеть съесть омлет в кафешке неподалеку от редакции в компании коллег, а заодно обсудить с ними грядущий спецвыпуск на “детскую” тему, который свалился как снег на голову буквально вчера. Женщина чмокнула Митьку в макушку, велела не балагурить и слушаться Машу, попросила нарисовать к вечеру что-нибудь смешное. Митька важно пообещал и просил приезжать скорее. Нина вышла на улицу, повернула в арку, где стояла машина. За дворник была заткнута бумажка, очередная реклама свежеоткрывшейся пиццерии через квартал. Нина скомкала бумажку, засунула ее в бардачок, включила радио и, вздохнув, двинулась в сторону центра.

Из динамиков мурлыкало радио “Книга”, хорошо поставленный актерский баритон читал рассказ нового автора “из молодых”, что-то о роковой страсти 70-летней квартирной хозяйки к своему 25-летнему постояльцу-фотографу. Текст Нине понравился, ей хотелось узнать, чем окончилось, она черкнула в блокноте назва…»

Редактор крутанулась в вертящемся кресле и с раздражением прихлопнула крышку ноутбука. «Лавры Токаревой не дают покоя измученной душе, – думала она, – хотя куда ей до Токаревой. Та короткими предложениями пишет, ничего лишнего, а если какая деталь – то одна и, помимо нее, ничего не нужно, а эта тесто раскатает, что твой граф Толстой… Токарева излагает все от первого лица и ничего не стесняется и не боится – про покойников-писателей с их женами-любовницами, про своих мужиков, про домработниц и всегда о том, что смерть – продолжение любви. Казалось бы – одна палка два струна, а поди повтори. Или вот про Довлатова говорили, когда только публиковать стали эти черные сборники в начале 90-х – ах, да я такое могу писать километрами. Какая чушь! Где хоть один километр такой прозы, хоть полметра?.. Назвала героиню собственным именем, но не пишешь “я”, ссыкотно, может, что-то личное? Ну и что там будет с этой твоей Ниной 2.0 – она приедет на встречу с психотерапевтом, случайно в кафе увидит – кого? Правильно, бывшую какую-нибудь свою бешеную любовь. Они встретятся, все заверте… Потом они расходятся, потому что у каждого позади такая своя жизнь, которую уже на другие рельсы не переставить – у Нины-2 там ведь в шкафу какой-нибудь жирный скелет, дай отгадаю? О, типа психбольной сын бывшего мужа от первого брака, который содержится в интернате, а она его навещает, и нет никому до него дела, кроме этой твоей героини, а она, конечно, сама совесть и благородство, русская долюшка, долюшка женская. Короче, все как обычно – плевать всем на эту твою Нину, кроме ее детей, давайте теперь все ее хором пожалеем и повосхищаемся, как она и на следующее утро после ду-ше-раз-ди-ра-ю-ще-го расставания с любовью всей своей тупой жизни снова встанет курить на лоджии спиной к сынульке, который крошит кашу на пол псу… Байроном собаку назвала, уже где-то было у нее Байрон, только кот, в другом рассказе, ни фантазии, ни памяти… Господи, ну ведь чудовищно скучно!»

Забулькал мобильник. «Нина легка на помине, ха-ха-ха, хи-хи-хи, Злата пишет стихи», – пробормотала редактор и взяла трубку:

– Нина Сергеевна, приветствую! А я тут как раз…

– Добрый день, золотко, – проворковала трубка, – ну как там наши дела?

– Дела – ну как, работаем… Вот только что ко второй повести перешла…

– Как мило, Златочка, вы стремительны, как…

– …домкрат…

– Что, простите?

– Нет-нет, ничего! Если вопросы будут – я соберу в файлик и вам пришлю, ну как обычно, да?

– Конечно, дружочек, как обычно, вы мой ангел, моя великая китайская стена. Златочка, я, собственно, чего звоню – вы, надеюсь, относитесь ко мне предвзято, то есть, хочу сказать, вполне положительно, и потому простите мне кое-какие хулиганства… В сущности, вся наша жизнь – это всего-навсего несколько устоявшихся сюжетов, нового никто не придумал… Одним словом, наберите, как закончите, а то уж и верстка не за горами… Ну, хорошего дня, Златочка!

– И вам, – ответила редактор, однако абонент уже отключился.

Редактор Злата сварила кофе, вернулась в кресло и углубилась дальше в повесть, которая называлась «По фактической погоде». Героиня действительно встретилась в кафе, но не с первой любовью, а с одним из своих бывших практикантов, умным сероглазым юношей с периферии. Юноша благодаря своим талантам и хватке закрепился в столице, у них с героиней внезапно состоялся интереснейший разговор, который им захотелось продолжить, да так, что героиня быстро перенесла интервью с дамой-психотерапевтом, и они с молодым человеком поехали кататься на речном трамвае…

Чем дольше читала Злата, тем меньше верила своим глазам, потому что, начиная с этого эпизода в кафе, писательница Нина разделала под орех ее собственную, Златину, историю, неочевидные подробности каковой еще недавно смаковала вся редакция.

В журнал на практику просилось довольно много студентов-дипломников, но главный редактор брала всегда только одного, непременно красавца-парнишку, который в результате выполнял исключительно функции курьера и вообще мальчика на побегушках, закупавшего кофе, заказывавшего картриджи или букеты, гонявшего до аптеки, отвозившего в такси на дачу пьяного арт-директора и так далее. Эти Костики, Владики и Олежки сменялись раз в полгода, не имея ни единого дальнейшего шанса приступить непосредственно к творческой работе в издательстве, и последний из этой череды, Володя, поразил Злату в самое сердце своим «г» фрикативным и огромными серыми глазами. Их служебный полуроман довольно быстро стал достоянием общественности и вызывал у коллег женского пола полный восторг своей больше чем двадцатилетней разницей в возрасте. «Наша-то старушка-пампушка, а? Не теряется!» – развязно подмигивали друг другу бильд-редакторши в курилке, юные рекламщицы шушукались и прыскали в кулачок, когда Володя подходил к Златиному столу и привставал на одно колено, чтобы поговорить с ней – он был огромного роста и нежно смотрел Злате в глаза, как вполне такой трафаретный трогательный жеребенок с пушистыми ресницами. Володя длинным шагом несся из столовой, таща возлюбленной на пластиковой тарелочке яблоко и печеньки; когда они уходили из офиса, он накидывал ей на плечи свою кондовую кожаную куртку, пропахшую табаком и умопомрачительно бездарной какой-то туалетной водой; он встречал ее перед работой у метро и провожал домой почти каждый вечер. Все ждали новогоднего корпоратива, ибо именно после него, полагали коллеги, «у них все будет». Злата не слышала этого ничего, в ее голове только вспыхивали петарды ужаса на тему «я ему гожусь в матери». Она была уже десять лет в разводе, единственный в жизни взаимный роман когда-то перерос в довольно унылые брачные отношения, она не умела принимать ухаживания и до спазма в горле боялась, что в один прекрасный день юный поклонник заскучает и не встретит ее у метро. В чем она ему и призналась через некоторое время.

Володя обожал кататься на речном трамвайчике, с детской непосредственностью реагируя на все, что вызывало у него интерес или восторг, громко хохотал, они со Златой изъездили всю Москву-реку, пока позволяла погода. Он робко брал Злату за руку перед ее подъездом, пожимал и, замирая, ждал ответного пожатия. В отличие от героини редактируемого текста, женщина жила одна, ее взрослая дочка парой месяцев раньше переехала на съемную квартиру, матери звонила раз в неделю и вообще существовала автономно, решительно и свободно. Злата кавалера домой не приглашала, только позволяла себе посмотреть в щелочку между занавесками – стоит ли еще внизу, ищет ли взглядом окна?.. Он стоял, и Злата оседала в кресло с блаженным сердцебиением – да! «Да! Это он для меня, зрелой тетки стоит!.. Значит, не такая уж унылая, не такая уж уродина, еще интересна..! И неважно, что ничего не будет, спасибо, спасибо, что довелось еще хоть что-то пережить!..» Злата благодарила мироздание, она задыхалась, она была счастлива, и ей не было стыдно ни перед кем.

На новогодний корпоратив Злата не пошла, потому что накануне свалилась с каким-то гнуснейшим вирусом. Вызвала дочку, та притащила лекарств, быстро сварила морс, взбила пюре, приготовила на пару дней голубцов и отбыла по своим делам, пожелав матери «скорей вычухиваться, праздники же». Впервые Злате предстояло одной входить в следующий год, она с кривой ухмылкой представляла, как закажет себе какой-нибудь снеди в прозрачных контейнерах, типа утиного филе с брусникой, зажжет наконец огромную ароматическую свечку, привезенную черт-те когда из Испании, и будет тыриться в телевизор, выключив звук на послании президента, вплоть до боя курантов. Мысли о юном курьере-воздыхателе она старательно отгоняла – с января на его место должен был поступить уже новый кандидат, шансов увидеться еще раз было немного. «Хорошенького понемножку, – лицемерно думала Злата, – повеселили общество – и будет… Я толстая, снулая разведенка, все, что было сердцу мило, все давным-давно уплыло…» Она повторяла себе эту фразу столько раз, что, когда раздался звонок в дверь, была совершенно не готова принять этот соткавшийся на пороге намечтанный, вымученный, сладкий эпизод оглушительного женского счастья.

Володя исчез наутро, пока Злата спала вполне блаженным сном. Телефонами они так и не обменялись за все время их знакомства. Злата прождала его все праздники, боясь выбежать вниз в круглосуточный магазин за продуктами – вдруг она выйдет, а он как раз появится. В конце концов она написала записку, прикрепила на дверь и совершила забег до супермаркета, обернувшись минут за пятнадцать. Записка висела на месте. Десятого января Злата вышла на работу, прожила кое-как планерку, на которой был представлен «новый Володя», коренастый смуглый парень с восточным именем. Коллеги поглядывали на Злату с разными выражениями лица – кто сочувственно, кто злорадно, но все более-менее вопросительно. Злата не завела на работе близких знакомств, держалась всегда вежливо и дружелюбно, а любые попытки навязаться в наперсницы, которые участились с появлением в ее жизни Володи, пресекала на корню. Жизнь вошла в послепраздничную колею, новый курьер исправно выполнял свои обязанности, про Володю никто не вспоминал, как будто его и не было. Прошел почти год, и снова впереди маячили праздники.

Повесть изобиловала такими подробностями, что не оставалось сомнений – кто-то в красках изобразил известной писательнице Нине Сергеевне Коршуновой эту конкретную историю Златиных одноразовых отношений, не поленившись вспомнить и описать даже такую мелочь, как рисунок на ее редакционной чашке – семейство Муми-троллей, манеру переобувать на работе уличную обувь на смешные лохматые тапки, неловкое движение, которым Злата поправляла очки, словно боясь их уронить; даже то, что она с детства обожала до дрожи грибной суп, всегда сначала вылавливала из него кусочки грибов и складывала их на край тарелки, чтобы съесть потом, как самое вкусное…

Злата никогда не встречалась с этой женщиной, ограничиваясь общением исключительно по телефону и по электронной почте, пожилая писательница редко выходила из дому, и в крайнем случае к ней направляли курьера, чтобы она подписала какие-нибудь необходимые бумажки. Курьера… В желудке у Златы словно вырос большой мокрый еж, какая-то смутная мысль цвиркнула мгновенно в голове и исчезла. Она протерла краем майки очки, прикрыла глаза, откинулась на спинку кресла. Повесть оканчивалась тем, что героиня Нина решается лететь к себе на родину в Сибирь навестить отца – и застревает в аэропорту, где по громкой связи объявляют: «Рейс будет совершен по фактической погоде». Нина выходит на воздух из душного здания аэропорта, закуривает и смотрит на летящий высоко в небе самолет. В сущности, героиня выглядела совершеннейшей пафосной идиоткой и лузером. У писательницы подавляющее большинство женских образов были именно такими, и Злата давно перестала понимать, почему эти бесконечные поточные сборники рассказов раскупаются как горячие пирожки.

Редактор Злата взяла трубку и набрала номер писательницы. Та сбросила звонок. Злата позвонила еще, затем написала sms с одним только словом: «Зачем?»

Писательница перезвонила через несколько дней, выждав, пока Злата, по ее представлениям, закончит вносить правку в текст. Они вместе работали давно, Коршунова привыкла к ней и по умолчанию доверяла больше, чем кому бы то ни было в издательстве.

– Алло, Златочка, дорогая! Как настроение? Как там мои опусы – отправили?

– Скажите, Нина Сергевна… вы ведь получили мое сообщение?.. Нина Сергевна – зачем?..

– Ах, ну да. Получила. Златочка, я же говорила вам, что вы должны были бы простить старухе немножко эдакого, знаете, литературно-субъективного хулиганства. В сущности, финал же открыт – наша жизнь складывается по фактической погоде, и у моей героини – вы, кстати, оценили, что я снабдила ее собственным именем? – все еще впереди…

– Нина Сергевна, мне хотелось бы знать, откуда это все вам…

– Златочка, детка! Не грустите. Вы, верно, не в курсе – Володюшка уж полгода как женат на моей балбеске. Он под прошлый Новый год отвозил мне договор, а я была занята, Аленка принимала его на кухне, пока я там то-се, ну у них и сладилось со временем, не сразу, не сразу – все ж разница в возрасте у них приличная, на пяток лет моя постарше… Златочка, он о вас отзывался с большим теплом, так, знаете, по-доброму, очень обаятельно, так трогательно, знаете, он ведь на самом деле испытал что-то к вам такое, ну, сострадательное отчасти, отчасти даже восхищенное что-то, можно понять – провинциальный мальчик, а тут такое внимание, разговоры, кораблики, музеи… Да тут вот так случилось, что Алена заинтересовалась, да так, знаете, агрессивно даже. Не то чтобы мы, скажем прямо, были от этого в восторге в семье, но, – писательница добродушно хихикнула, – там нам сделали ножкой топ, ну а мы с мужем не стали…

– Ну спасибо и вам с Володюшкой, и Аленке заодно, – решительно перебила Коршунову Злата.

– Голубчик мой, повестушка получилась славная, ничего оскорбительного, история стара как мир: она – женщина элегантного возраста, он – желторотый юнец, ей кажется, что больше никогда ничего не будет, а тут такой подарок… последняя страсть, чужие насмешки, сомнение, катарсис… Разве плохо? Я же говорила вам, что, в сущности, буквально пара-тройка сюжетов существует в нашей этой писательской ноосфере… Будьте лапкой, не сердитесь, я даже, можно сказать, горжусь, это для меня очень важный, созидательный текст… Подумаешь – пустяки!.. Вы закончили править?