Текст книги "Лёд и пламень, или Великая сила прощения"

Доррен надолго замолчал, а потом, словно очнувшись, продолжил:

– Раику тебя выучил Ларкондир?

– Да, и он тоже, но в основном меня обучал Хулдред.

Нижняя челюсть вновь попыталась дезертировать.

– Теперь надо рассказать о Хулдреде и обо мне с Мартином, слишком плотно переплелись на станке судьбы наши судьбы, а безжалостные норны связали их в тугие узлы и, боюсь, не скоро нам удастся развязать их.

Хулдред был сыном веллы – правнучки самого аса Хеймдалля внучки известного тебе алта Тхандина, а отцом его был сам покровитель морей вана-Ньёрда. Кровь асов и ванов, текущая в его жилах, делала Хулдреда величайшим среди живущих. Я это почувствовал сразу, как впервые увидел его в Кадорне…

Даже не читая мысли Доррена, я почувствовал, что сознание его затуманилось, словно подёрнулось непрозрачной дымкой. Я попытался прочесть его мысли и сумел разглядеть такую картину: низкий каменистый берег островка, длинные доски причала, вдоль которого выстроились низкие длинные лодочные сараи, столы с навесами для просушки рыбы, разноцветные, словно игрушечные домики, окружённые лесистыми холмами, покрытые высокими корабельными соснами и багряными клёнами: идиллический пейзаж. подняв руку на самом краю стоит удивительной красоты женщина. Её длинные серебристые волосы развиваются на осеннем ветру, а чистейшие зелёные глаза, словно звёзды горят на смуглом лице. Рядом с ней мальчик, лет восьми-девяти, заслонившись от яркого заходящего солнца глядит вслед кораблю, на корме которого стоит и машет рукой мальчик-подросток, лет двенадцати, нет, он выглядит гораздо старше, когда взглянешь на его лицо, так мудры его глубокие глаза. Корабль слишком далеко, и мне не удаётся получше разглядеть отплывавшего.

Доррен вздрогнул, видимо, почувствовав проникновение в своё сознание, и больше я уже ничего не смог разобрать.

– Кто этот мальчик со взглядом мудреца? – напрямик спросил я его. Впрочем, можешь не отвечать, мне кажется, я знаю. Скажи лучше, откуда ты родом.

– Я пикт с Оркнейских островов, – поспешно, слишком поспешно ответил Доррен.

Я улыбнулся. Ложь Доррена была очевидна любому, стоило ему только взглянуть на высокого и статного Отлучённого. Но я промолчал, а Доррен продолжал:

– Когда я прибыл в Кадорнскую высшую школу магов, первым, кого я встретил после обязательной встречи с тогдашним директором Бергторссоном, был Хулдред. На нём, как на лучшем ученике школы лежала обязанность встречать новичков и показывать им их спальни, классы, общий зал и так далее. Он и познакомил меня с Хулдредом, – и вновь мысли Доррена затуманились, но на сей раз я не стал ничего спрашивать.

– Мы разговорились с Хулдредом и быстро подружились. Он был старше меня на три года и учился на четвёртом курсе факультета созидательной магии. Студентов только с второго курса распределяют по факультетам и дают форму той кафедры, на которой обучается студент, а все первокурсники ходят в зелёно-коричневом. лишь филиды, учившиеся по закрытой программе, сразу получали форму своей школы, которая однако, не была отделена от общей высшей школы. Лишь немногих сразу же распределяют по факультетам. Такими и были Хулдред со своим лучшим другом, Ларкондиром. Хулдред, его подлинное имя было Ванарион и Ларкондир учились на факультете созидательной магии, на кафедре целителей. Носили они белоснежную мантию с вышитым золотом на груди восходящим солнцем и аквамариновый плащ с вытканными серебром лебедями и звёздами. Магические кольца силы у них были с сине-зелёными камнями.

Мой взгляд невольно скользнул по руке Доррена, на которой ясно отпечатался след от браслета и по указательному пальцу правой руки, где и полагалось быть кольцу силы. Заметив мой взгляд, Доррен невесело усмехнулся:

– Браслет был подарком Ванариона на мой тринадцатый день рождения. Жаль, что он разорвался. Он был единственной вещью, что напоминала мне о тех счастливых годах. А перстень… соскользнул с пальца в тот день, когда я стал отверженным.

Мы помолчали и Доррен, вздохнув, продолжил:

– С Ванарионом и Ларкондиром я очень сдружился. Я всегда поражался тому объёму знаний, что изучал Ванарион. Он, учась на целителя, посещал занятия и по стихийной магии, и по архамагии и ещё по пятьсот сорока дисциплинам, преподаваемым в школе. И по всем им сдавал экзамены. С четвёртого курса он был самым лучшим учеником школы.

Основной курс обучения составлял двадцать пять лет. Ванарион же закончил его за десять. И его сразу приняли в высшую академию, без экзаменов. Окончив её за два года, Ванарион должен был стать Хранителем Знаний и навсегда заточить себя в высокой башне на берегу моря среди пыльных книг. Такой судьбы я не мог желать своему лучшему другу.

И снова мысли Доррена затуманились.

– Третьим лучшим моим другом стал Радогар. Никогда не забуду, как впервые войдя в свою комнату, которую я делил с Радогаром, я увидел на подоконнике вазу с подсолнухами. Радогара в комнате не было. Я подошёл и стал любоваться цветами, когда он вошёл. Поздоровавшись, я спросил его про цветы, и был поражён, когда он на мой вопрос стал описывать запах и форму цветов и ни словом не упомянул про удивительный цвет. Я прямо спросил его об этом. А он просто ответил, что никогда не видел их.

«Говорят, – сказал он тогда, – что они похожи на солнце. Хотелось бы мне когда-нибудь увидеть солнце!» – Эта фраза до сих пор звучит у меня в ушах. Именно в тот момент я задумался над тем, что значит быть не таким, как другие. Радогар был слепым, но заметить это мог только тот, кто хорошо его знал. Феноменальная его память, невероятные способности к музыке, живая фантазия делали его не только лучшим учеником своего факультета: факультета филидов, но и прекрасным товарищем и другом.

Доррен замолчал, устремив невидящий взор в пространство.

– Так мы и жили, – продолжил он, – пока не выпустился сначала Ларкондир, потом Ванарион, за ним Радогар и последним я. Никогда не забуду эти золотые годы нашей юности…

Он замолчал и, по привычке склонив голову набок, глубоко задумался.

– Однажды, проходя практику, Ванарион прибыл на один из небольших островов. Тот остров был затоплен, и Ванарион спас мальчика-подростка. Он не был особо покалечен, все нанесённые увечья Ванарион быстро поправил, а вот психика… Подросток был испуган и к тому же на его глазах погибли родители. Ванарион исцелил его и взял с собой, потом мне рассказывали, что его, безжизненное тело с плачущим прижимающимся к нему мальчишкой подобрал возвращающийся из командировки один из профессоров школы, их прибило к борту его корабля. Ванарион был… мёртв.

Голос Доррена дрогнул и прервался. Я подсказал:

– После чего Ларкондир, Радогар и ты полгода выхаживали его, потому что у него отнялись ноги.

Доррен кивнул:

– Он то и дело впадал в забытье, бился в истерике и, хватая нас за руки, просил прощения за что-то, а когда приходил в себя ничего не помнил. Радогар говорил, что это симптомы провидца. Потом у него началась лихорадка. Ванариона бил такой озноб, что нам приходилось держать ему голову и следить, чтобы он не откусил себе язык. А подчас и согревать его своими телами, ноги его были безжизненны и холодны как лёд. Как сказал нам мастер Лангдот, если бы не Ларкондир с Радогаром, Ванарион умер бы от Воспаления лёгких.

Но я не слушал. Несколько мгновений назад я отчётливо видел разбитую дамбу, видел остовы каменных строений, выступающие из воды. обломки, осколки, прочий мусор покачивался на усмирённых волнах. Море успокоилось, и теперь напоминало безмятежное озеро, раскинувшееся под хмурым осенним небом, над которым с пронзительными криками вьются чайки, низко, слишком низко, потому что помимо кирпичей и обломков на воде покачиваются и трупы, множество мёртвых тел, и над ними уже распространяется приторный запах тления, смешанный с резким запахом морской воды. Одинокий детский плачь изредка прорывается сквозь неумолчный гомон чаек да тихий плеск волн. Но вот высокая гибкая фигура в тёмно-зелёном плаще, расшитым серебром, легко перепрыгивая через поваленные деревья и нагромождённые груды битого кирпича, по пояс в воде, протягивая руки, несётся к черноволосому мальчику-подростку лет двенадцати, судорожно вцепившемуся в какое-то бревно. А рядом с бревном на воде покачивается женское тело, запутавшееся длинными волосами за сучья. Человек в плаще подхватывает мальчишку на руки, не без труда разжав сведённые судорогой пальцы. Мальчишка оборачивается, и на миг ярко-смарагдовые глаза встречаются с моим взглядом. его спаситель тоже оглядывается через плечо. Это юноша лет семнадцати. Но глаза. О, как мудры эти глаза, слишком мудры для его возраста и вообще, кажется, для любого человеческого возраста. слишком быстро он отворачивается, так что не успеваешь рассмотреть его внимательно, видишь только эту нечеловеческую мудрость в глазах и доброту, доброту, разлитую по всем чертам его лица, которое тоже не успеваешь рассмотреть. Несколько секунд он пристально смотрит на мёртвую женщину, потом быстро наклоняется и, одной рукой придерживая мальчика, второй подхватывает тело и бежит со своей ношей к виднеющимся вдали холмам. Бежать далеко, ох, как далеко, но я знаю, что он похоронит мать мальчика, а её сын будет жить, черноволосый отрок со смарагдовыми глазами, жить, но на счастье ли?

А Доррен между тем продолжал:

– Только раз я видел Ванариона рассвирепевшим! Это произошло на девятом курсе, когда приятели Мартина при нём принялись насмехаться над нами:

«Нарядились в белые платья, словно женщины, а волосы вам есть не мешают? Эй, Ларкондир, ты, я вижу, к радогару не равнодушен, всё таскаешься с ним, как с маленьким! А ты, Ванарион, сын Лебедя, неподходящая пара для Доррена. Ему бы приятеля побойчее подавай! А может быть, вы все вчетвером, ночами развле…» – он полетел на пол прежде, чем успел договорить и прежде, чем отзвучал глумливый хохот его четверых приятелей. однажды Ларкондир вызвал Ванариона на шуточный поединок, вернее, единоборство. Всем известно, что светловолосые варрад в десятки раз сильнее самого сильного мужчины из рода людей, а перворождённые варрад тех дней были гораздо сильнее ныне живущих. Ванарион, как представитель новой, неведомой магической науке, расы, так как в его жилах смешалась кровь многих могущественных рас, был сильнее самого сильного из варрад тех дней в несколько раз. Я наблюдал тогда за этим поединком, и видел, что Ванарион дерётся в неполную силу. Что же говорить о парне, которого он ударил в лицо кулаком со всей яростью, на какую был способен. Потом он несколько часов простоял на коленях, молясь богине правосудия, дабы она не покарала его за нечаянное убийство. Говорят, что тот парень всё же оправился, но мы его больше в школе не видели. Да и других мы тоже не видели. Их потом уличили в незаконной ворожбе и исключили без права восстановления. Тех четверых приятелей Ванарион лишь разбросал по всему коридору. Но и этого было достаточно, чтобы они надолго запомнили его кулаки.

На нас троих, своих верных друзей, он наложил своё излюбленное заклинание, связал нас прочнейшими магическими путами, чтобы не смогли помешать ему отстаивать честь друга. После чего он целый месяц во время всех трапез стоял у стены в общей зале на виду у всех школы без обруча и перстня, в одеждах первокурсника, но так и не выдал тех пятерых. Мы по очереди приносили потом еду в его комнату и спрашивали, почему он так и не рассказал, за что избил парней, а он смеялся и отвечал: что им и так уже досталось, и он не хочет ещё и унижать их перед всей школой, ведь за словесное оскорбление им было обеспечено такое же позорное стояние у стены на виду у всех без знаков принадлежности к высшей школе магов. Мы говорили ему, что следовало бы рассказать кому-нибудь из преподавателей, ведь за драку его могут и исключить, а он всё смеялся и отшучивался. Тогда, помню, я разозлился на Радогара, почему он сам никогда не заступится за себя, а он ответил, что честь не в том, чтобы отомстить за себя, а в том, чтобы заступиться за других.

Если бы я знал тогда, что это не простые слова, и как они вскоре будут продемонстрированы, я бы многое отдал, чтобы только не видеть этого.

Шёл выпускной год Ванариона. Ларкондир в этот день был в школе, он, отказавшись от дополнительных двенадцати лет обучения и последующего обучения в академии мудрецов, посещал школьную библиотеку и самостоятельно изучал толстенные фолианты, таково было обязательное условие для отказавшихся от дальнейшего обучения. Совмещать подобное самостоятельное обучение с послешкольной практикой маг должен был пять лет. Так вот, мы, все трое, Ванарион, Радогар и я, возвращались с практикума по перевоплощениям, когда Ванарион вдруг заявил, что хочет серьёзно поговорить с Мартином и отправился в его комнату, у Мартина тогда было свободное время, хоть мы и предупреждали Ванариона, что он не успеет на следующую лекцию за десять минут. Но, ведь если Ванарион что-то решил, его было невозможно переубедить.

Через десять минут Ванарион не пришёл на следующий урок. Тогда я вместе с наставником бросился его разыскивать. Мы знали, чем может закончиться дружеская беседа Ванариона с Мартином. Мартин уже много лет изучал тёмную сторону боевой магии. И…

Голос Доррена дрогнул и сорвался.

– …и мы нашли его. Попросту выбили дверь в комнате Мартина, и увидели Ванариона. Он лежал на полу, весь в крови, а Мартин… Мартин готовился выжечь ему глаза.

Мы принесли Ванариона в нашу с Радогаром комнату. Всю ночь мы, Радогар, Ларкондир, я и старший целитель школы, не отходили от него, а он метался по постели в бреду.

Целый месяц Ванарион болел. Мартина, разумеется, выгнали. И он, по слухам, пошёл в ученики к некроманту.

После окончания школы Ванарион сразу же отправился в Башню Мудрости, в добровольное заточение, ибо Хранителю Знаний не полагалось выходить к людям, дабы уберечь его разум и сознание от враждебного влияния как и просто злых людей, так и нас, боевых магов, владеющих боевой магией, то есть магией войны, разрушительной магией, независимо от того, свету или мраку мы служили. я навещал Ванариона. Он сам выписал мне пропуск. И я дни и ночи проводил у него. Радогар тоже остался при академии, отказавшись от трёхлетней послешкольной практики и изучал книги филидов на одном из нижних ярусов высоченной башни мудрецов. Иногда к нам заходил Ларкондир, который уже давно прошёл послешкольную практику и теперь лишь изредка бывал в тех краях, где находилась академия. Ещё в школе Ванарион подарил мне кельтскую арфу, и вот теперь мы, все вместе пели, болтали, читали, рассказывали друг другу истории из своего детства. Это были прекрасные времена. Мы с Ванарионом и Ларкондиром были несказанно удивлены, когда Радогар однажды признался нам, что он на самом деле сын Адаона и внук самого Талиесина, короля бардов и верховного Друида. Мы всегда удивлялись, почему Адаон, который преподавал нам науку бардов и боевое искусство, так благоволит Радогару, когда уроки наших факультетов совпадали. Радогар всегда защищал Книгу Талиесина от наших нападок, многие из нас считали Книгу Талиесина не великой книгой, а сборником хвастливой похвальбы.

– Я тоже так считаю, – улыбнулся я, – Адаон мне всегда говорил…

– Ты знал Адаона? – округлил глаза Доррен.

– Да. Он был мне самым близким другом из числа людей, – просто ответил я.

– А Талиесина ты знал?

– Не довелось. И я об этом не жалею. Характером, да и внешностью Адаон пошёл в мать. Она была из племени роанов.

– Так вот, в кого у Адаона чёрные волнистые волосы, а мы ещё удивлялись, как это, у сына Талиесина волосы не золотистые и не рыжие, а чёрные, как у истинного бритта.

– Да, от отца у Адаона только глаза и отсутствие перепонок между пальцев.

Доррен улыбнулся.

– Но я всегда поражался, как природное мягкосердечие и миролюбие сочетались в этом человеке с дерзкой храбростью и отвагой воина, – сказал я, воскрешая в памяти образ высокого черноволосого бритта с ясным внимательным взглядом больших серых глаз, образ искусного барда и отважного воина, предводителя Эринских и Бриттских войск.

– Адаон для всех нас был загадкой. И мы все без исключения его любили, а наши девчонки с факультета травников в него были просто влюблены. Лучшего учителя и человека я не видел. Говорят, его вероломно убил его же оруженосец?

– Нет, – тихо ответил я, – Адаона действительно вероломно убили, но убил его Ллаугад из Эрина, а оруженосцем при Адаоне был спасённый им инфери.

– Мертворождённый! – вскричал Доррен, но как?..

– Адаон был великим человеком. И он верил, что из мёртвых, перерождённых в котле Дагды, есть душа, и в них можно воскресить всё человеческое.

– Почему по-настоящему великие люди уходят раньше других? – с грустью спросил Доррен.

– И ты ждёшь от меня ответа?..

– Нет, конечно…

Мы замолчали. Потом Доррен глубоко вздохнул и продолжил:

– …Представляешь, что значит, когда в раскрытое окно влетает резкий северо-западный ветер, приносящий с собой запах моря, шумевшего далеко внизу у подножия берегового утёса, на котором возвышалась башня Мудрости. Его плеск долетал и сюда, а лунный свет серебрился на пенных гребнях. Ванарион обожал море. Мы все любили море, потому что оно напоминало нам о наших родных берегах. Порой ледяные брызги долетали до нас. Только чаек Ванарион не мог слушать спокойно. Их крики разрывали ему сердце. Его народ верил, что чайки и вообще, птицы, это души умерших. Пронзительные крики чаек, словно заблудившиеся души, жалующиеся на то, что им приходится вечно носиться над морем, не находя пути в небесные чертоги.

– Да, ты прав. Мы верим, что птицы, это души умерших, которые достигнув Небесных Чертогов, сбрасывают оперенье и снова становятся людьми, но они оставляют после себя в мире живых птиц, а сами смотрят на нас из Небесных Чертогов и мы, ночами видим их бесчисленные глаза, которые называем звёздами.

Доррен улыбнулся.

– С тех пор я как-то особенно стал относиться к птицам… а ветер всегда напоминал Ванариону о недоступной свободе. Он признавался нам, что часто ему хочется взмахнуть руками и парить на крыльях ветра над бушующем морем. А потом лететь и лететь куда глаза глядят!.. он безумно любил свои книги, но ему хотелось своими глазами увидеть далёкие страны, города, людей, которые в них описывались. Он тосковал по свободе. Я никогда не забуду, как он стоял у раскрытого окна, глядя в морскую даль, а я тихо играл, но он словно не слышал. Часами глядел он в море, не отрываясь, не моргая, а когда я окликал его, то отвечал мне каким-то чужим хриплым голосом, словно разбуженный. Когда он поворачивался ко мне, в широко раскрытых глазах я видел отблески иных миров.

– Прошло два года, когда Мартин со своими людьми напал на Академию Мудрецов, они перебили стражу и Мартин прошёл по всем помещениям, взглядом поджигая всё на своём пути. Тогда из своего добровольного заточения в Башни Мудрости вышли хранители. Нескольких им удалось связать магическими путами, которые, в отличие от пут боевых видимы, но их также невозможно ни разорвать, ни уничтожить магией, но главное, тонкие, шелковистые верёвки, созданные при помощи созидательной магии, не причиняют боли, созданные лишь для того, чтобы нейтрализовать враждебную магию или просто обездвижить противника, а невидимые боевые путы причиняют страшную боль, потому что созданы,, чтобы усмирять.

«Видимо, в плену у чёрных магов ты тоже успел побывать» – подумал я, а Доррен мрачно кивнул и продолжил:

– но магия созидания бессильна против чёрной магии разрушения, ибо законами магии Созидания или магии Исцеления запрещено убивать. От Мартина даже простые не заговорённые стрелы отскакивали. Ни одно оружие не в силах было причинить ему вред. Сила его была безгранична. И вот из хранителей в живых остался только Ванарион. Он отступал до самого верха башни, за дверью на самом верху которой находилось главное хранилище. Я был рядом с ним, но чем я мог помочь?! На Ванариона было страшно смотреть, ведь больше знаний и мудрости он ценил жизнь. «Жизнь, – всегда говорил он, – бесценный дар, посланный нам богами, и лишь боги в праве решать, когда отнять его!»

Но войны меняют сознание живых. Как любил повторять Лаурендиль «верный лук куда надёжнее сотни заклинаний!» – и это говорил лесной эльф, представитель самого миролюбивого народа среди беззлобных эльфов, вот до чего доводит война!

Доррен невесело улыбнулся:

– Да, война – самое страшное проклятие для боевого мага.

Доррен помолчал, прислушиваясь к рёву пламени и продолжил своё повествование:

«Я видел вещи более ужасные, но до сих пор не могу привыкнуть к рёву беснующегося пламени. Я не знаю, как выдержали гранитные стены, но академия устояла. Камень выдержал, а вот люди… мы стояли на верхней ступени лестнице, прижимаясь спинами к массивной железной двери, стояли плечом к плечу среди беснующегося пламени, а Мартин медленно поднимался к нам, улыбаясь, с обнажённым окровавленным мечом из гномьего чёрного аспида, пропитанного ядом. От этого меча нет спасения, и даже богам не под силу остановить смертоносный клинок, почуявший близкую кровь. Мы стояли, зная, что нас ждёт. И вдруг распахнулась дверь одного из нижних ярусов и оттуда выбежал Радогар с арфой в руках. О, несчастный Радогар, он и перед лицом смерти пытался остановить зло не мечом, а словом мудреца. Он не переставал играть даже тогда, когда Мартин пригвоздил его к стене окровавленным мечом, подняв над полом на уровень наших глаз. Затем, достав нож, стал медленно… нет, я не могу. Он мучил Радогара и смеялся, глядя на нас. С трудом разлепив губы, Радогар проговорил: «Друзья, помните о том, что нет ничего дороже прощения. Я прощаю тебя, Мартин, за себя прощаю!.. Прошу вас, друзья, отвернитесь, чтобы не видеть этого… спасибо вам за те годы, что вы провели вместе со мной, не забывайте меня и простите за это, прощайте!..» и с этими словами он закрыл глаза и больше не шевелился, лишь руки продолжали судорожно стискивать арфу да избитые в кровь пальцы еле слышно перебирали струны. Никогда не забыть мне этого тихого предсмертного плача его арфы, пока я жив, он будет преследовать меня во сне…

Ванарион закричал:

– Возьми мою жизнь, но прекрати это! Ты пришёл убивать! Я готов, делай со мной, что угодно, но позволь мне помочь Радогару, помочь тем, кого ещё можно спасти. Книги, в них сокрыты великие знания. Забирай их, только останови пламя!

Хранитель Знаний, для которого хранение и накопление мудрости предков было не только обязанностью, но и делом всей жизни, сам отдавал в руки зла знания, накопленные тысячелетиями ради спасения тех, кого ещё можно было спасти. Однако Мартин расхохотался ему в лицо и воскликнул:

– Премудрый глупец! Я и так начитался этих бесполезных книг, я знаю, как ты недавно рассуждал о Высшей мудрости, не знающей ни зла, ни добра, мудрости, что призвана хранить, так отправляйся со мной, посмотрим, как белое станет чёрным. вас, хранителей, вроде бы называют Белыми стражами, так я хочу посмотреть, как Белый страж будет охранять моих пленников и исполнять мои приказы, ведь для тебя всё равно нет ни добра, ни зла, ни света, ни мрака!

Тогда Ванарион выронил меч, который я сунул ему в руки, когда в академию ворвался Мартин со своими людьми. Этот ритуальный золотой клинок друидов

я принёс его в этот день специально, чтобы показать Ванариону, Ванарион всегда интересовался ритуальным оружием друидов. Так вот, Ванарион выронил оружие и, закрыв руками побледневшее лицо, зарыдал. Я никогда не забуду того отчаяния, той мольбы, которые светились в его глазах, слышались в рыданиях. И я знал также, что он не поднимет меч, даже для собственной защиты, а его созидающая магия бессильна против чёрной мощи Мартина.

Тогда я в отчаянии бросился на Мартина, сбил того с ног и вцепился ему в горло, но тот легко сбросил меня. Я чудом удержался на крутой лестнице и, вскочив, заслонил собой беспомощного друга.

– Не стой на моём пути! Тебе со мной не справиться. Все пятнадцать лет мы соперничали друг с другом. теперь я победил! Уйди с дороги!

Я не шелохнулся, лишь медленно поднял руку и ударил волной чистой силы, которая попросту отлетела от Мартина и обрушилась на меня с ужасающей силой, замерцав миллионами красок и оттенков.

– Сила действия равна силе противодействия, разве ты этого не знаешь, боевой маг? – спросил Мартин спокойным ровным голосом, перестав хохотать и глядя на меня своими смарагдовыми глазами, казавшимися чёрными. если бы я захотел, то мог бы поглотить твоё заклятие, истощить твои силы, дождаться, пока ты обессилишь и, захлебнувшись в собственном отчаянии, станешь молить меня… нет, ни о быстрой смерти, а о боли, чтобы чувствовать хоть что-нибудь, кроме пустоты и мрака, но это слишком, слишком долго, ведь ты слишком силён, недаром ты был лучшим на нашем факультете боевых магов. Да к тому же я больше люблю вид крови и крики, ведь они так будоражат нервы, эй, Ванарион, ты же знаешь это, не правда ли?

Ванарион вздрогнул, поднял голову, и, убрав от лица руки, посмотрел в глаза своего бывшего приятеля пристальным немигающим взглядом, тем взглядом, каким обычно смотрел в морскую даль, но теперь этот взгляд не был замутнён белёсой пеленой прошедшего, теперь он был прозрачен, твёрд и холоден, как клинок. И когда острие меча коснулось его груди, он громко и чётко произнёс:

– Феникс возрождается из пепла юным и чистым, так и души наши возродятся к новой жизни, непобеждённые, но обновлённые и через что бы мне ни пришлось пройти, я буду помнить свет солнца, что озарит когда-нибудь и твою душу!»!

Уже падая, он прошептал: «Прости меня, Доррен! Я хотел помочь тебе, но навлёк на тебя беду… прошу тебя, запомни меня таким, каким ты меня знал!..» – помню, я успел подумать, что он говорит почти то же, что и Радогар.

Мартин схватил его тело и бросился вниз по ступеням, но я заметил, что как не пытался Мартин стянуть с пальца Ванариона его перстень, он не мог этого сделать. Последнее, что я помню, это грубые руки воинов, схвативших меня. Очнулся я в сырой темнице. Меня не пытали. просто не сняли боевых пут. И эта пытка болью продолжалась пятьдесят лет. Мартина за это время я не видел, но зато ко мне приставили странного стража. Он никогда не приносил с собой света, но Я был магом, а значит, прекрасно видел в темноте.

Я видел его мертвенно-бледное лицо, белёсые неподвижные глаза, но без света я не мог разглядеть его как следует. Я не знал природы этого воина, но догадался, что не живой человек, а инфери – оживший мертвец. Он не кормил меня и, естественно, не собирался убирать мою камеру. Но я уже так отупел от боли, что окружающее меня мало заботило. Когда приходил мертворождённый, боевые путы чуть ослабевали, чтобы я мог чувствовать удары кожаной ремённой плети и тяжёлых кованых сапог по обнажённой спине и лицу. Избивая меня, воин не издавал ни звука, и это холодное призрачное молчание было страшнее полного злобы и ненависти взгляда неподвижных белёсых глаз. И вот как-то мой мучитель выволок меня за волосы в ярко освещённый коридор и потащил куда-то. Вот тогда я и увидел Мартина. Во внутреннем дворе собиралось его проклятое воинство – люди в аспидно чёрной броне и на чёрных в стальной сбруе боевых конях, а Мартин стоял перед ними, подняв руку, как полководец, без брони, в одном чёрно-алом плаще, ведь ему не страшны ни стрелы, ни мечи, ни копья – настолько велика была его сила. Мой мучитель выпустил меня и подошёл к Мартину, и тут же из распахнутых ворот, выходивших во двор, хлынула волна безмолвных, бледных воинов со стальными мечами на диких разъярённых жеребцах. Так я впервые увидел страшное воинство мертворождённых. А мой мучитель был их предводителем. Когда он повернулся, я узнал его… лучше бы Мартин убил меня тогда, на тесной площадке перед стальной дверью магического хранилища… лучше бы он убил нас обоих!.. Мартин подхватил меня и, перебросил через луку своего седла. Ванарион тоже вскочил в седло каурого жеребца и тронул поводья. И с тех пор начались мои «прогулки» – Доррен невесело ухмыльнулся, – связанный, я висел вниз головой словно падаль, на седле перед Мартина. И вместе с чёрными воинами людьми с нами ехало и безмолвное страшное воинство мертворождённых. Мы ездили по дорогам, и эта страшная армия сжигала всё на своём пути. Едва завидев аспидно чёрные мечи Проклятых, как уже тогда называли людей Мартина, люди разбегались с криками, но недалеко они убегали. Тяжёлые копья и чёрные стрелы настигали их раньше, чем они успевали сообразить. Ни крепостные стены, ни крутые земляные валы, ни полные рвы не были преградой для бессмертных воинов, рождённых самой смертью. Они дробили стены окованными железом таранами, наводили временные прочные мосты, пробивали бреши в валах. И повсюду они обливали кипящей смолой стены и крыши домов, а за выживших после пожарища брались люди Мартина: глумились над ранеными, добивали детей и стариков, надругались над женщинами. И всякий раз, когда мы подъезжали к очередному селению или городу, Мартин вздёргивал мою голову так, чтобы я видел все эти ужасы, и я не мог зажмуриться, иначе железные крючья пробили мне глаза. и повсюду, повсюду он заклятиями оживлял только что убитых молодых мужчин, и новые воины вставали в ряды бессмертной армии того, кто ещё недавно готов был отдать жизнь ради других. Ванарион, ни разу на его мертвенно бледном лице не промелькнуло и подобия жалости, ни разу не дрогнуло в груди недвижное сердце. Но я не мог ненавидеть его. Я верил, надеялся, что когда-нибудь он вспомнит, что был живым, вспомнит и сможет бороться. И вот однажды мы выехали только втроём, оставив в своей зловещей крепости всех воинов. Выехали и повернули на запад, к морю. Помню, как долго мы ехали, пока, наконец, не спешились у невзрачного домика в тени садов. Вернее, спешились Мартин и Ванарион, а меня стащили с седла за волосы и вздёрнули на ноги. В доме никого не оказалось. «Ничего, подождём!» – сказал Мартин, и мы ждали… ждали долго, и лишь к вечеру заслышав шаги, Мартин выволок меня на крыльцо. Перед нами стоял Ларкондир. Его длинные до пояса серебристые волосы трепал ветер, а зелёно-голубой плащ на белоснежных одеждах был точно таким же, как и в школе. Он стоял и молча смотрел на Мартина, который, злобно ухмыляясь, спросил: «не догадываешься, чем ты обязан нашему визиту?» Ларкондир спокойно ответил: «О тебе рассказывают многое, и вряд ли ты пришёл поздравить меня с получением мною первой магистерской степени?» «ты прав! – ухмыльнулся Мартин, – я привёл к тебе нашего друга, эй, Ванарион, выходи!» впервые в жизни он назвал Ванариона подлинным именем. Ванарион вышел и встал рядом с Мартином. Ларкондир оставался спокойным, лишь сильно побледнел, но ничего не сказал, а Мартин приказал на чёрном наречии: «Убей его!» Ванарион шагнул вперёд. Вот тогда Ларкондир рухнул перед ним на колени, и, протягивая к нему руки, воскликнул: «вспомни, Ванарион, кто ты, вспомни, что у тебя есть душа, есть сердце, вспомни, что ты был живым!» эту мольбу про себя повторял и я. В глазах Ванариона на миг мелькнуло воспоминание, но вот они снова затуманились. И он наотмашь ударил Ларкондира по лицу одной из своих чёрных кожаных плетей, висевших на поясе. Ларкондир опрокинулся на спину, а Ванарион наступил ему на горло. Но, когда Мартин, схватив ещё неостывшее тело Ларкондира, вздёрнул его за волосы и, оттянув голову, собирался обрезать роскошные серебристые кудри, Ванарион вдруг размахнулся и ударил Мартина в лицо той же плетью. В тот же миг он рухнул наземь, забившись в судорогах, скованный магией, и закричал так, как не кричал ещё никто из живых. Этот вопль, крик самой смерти, был невыносим. Бесчувственное тело Ванариона корчилось на земле, одолеваемое такой болью, которой не вынести живому. Я бросился к нему, но Мартин отшвырнул меня ударом ноги в лицо. Я упал, ударившись головой о камни. Очнулся я глубокой ночью оттого, что холодный дождь орошал моё лицо. Открыв глаза, я увидел, что при свете свечи надо мной склонился Ванарион, а я лежу на соломенной подстилке в своей камере, укутанный его кожаной курткой. Ванарион стоял на коленях и плакал, стирая с моего лба кровь рукавом своей рубахи. Впервые он был без своей кожаной куртки, и я был поражён, увидев на его посеревшей от времени рубахи ту самую брошь, брошь филидов, которую многие столетия считали потерянной. Вот что позволило ему не утратить остатки памяти, вот что дало ему силу сражаться. Но это ведь брошь его матери. Она дала её Ванариону, в день, когда он отплывал в Кадорнскую школу. Мы все видели эту брошь, но никто не разу не задумался над тем, что она нам всем напоминала. Да, ведь мать Ванариона была веллой, прямым потомком великого Велиора, неужели брошь передавалась из поколения в поколение, и теперь её владелец – Ванарион. Но ведь магия броши не могла полностью подчиниться представителю иной расы, кроме людской. Значит, для Ванариона она была всего лишь украшением, памятью о матери. Он никогда не надевал эту брошь во время занятий, чтобы её магия не преувеличивала его собственных знаний. Разумеется, Ванарион знал, что магия броши филидов не дарует мудрость, она лишь раскрывает потаённые глубины сознания, облегчая восприятие. Но, если при жизни эта брошь была для него лишь украшением, то теперь, после смерти, она помогла ему сохранить частицу себя, не разрушиться полностью, дала силы бороться, и он боролся. Сейчас он плакал, и его слёзы, ледяные горькие, и вместе с тем какие-то пресные, безвкусные, как сама смерть, слёзы мертвеца. Если бы только удалось вырвать его из лап Мартина, мы бы что-нибудь придумали, отправились вместе к верховному магу и нашему ректору Бергторссону. Он обязательно бы смог оживить, по-настоящему воскресить к жизни того, кто был мне дороже всех на свете… Теперь, приходя ко мне, он приносил с собой немного еды, чёрствый хлеб с заплесневелым сыром и кружку тёплой воды, всё, что удавалось знаками выпросить у охранников-людей, стерёгших другие темницы. И теперь он присаживался ко мне и клал мою голову себе на колени, так всегда делали филиды, когда кто-то из нас болел. Поначалу он всё пытался меня обнять, видимо, помнил, как мы когда-то согревали его своими телами, не понимая, что его тело источало теперь мертвенный предначальный холод. Я всеми силами старался не выдать своих чувств, но, видимо, не преуспел в этом, потому что он скоро совсем перестал прикасаться ко мне, чтобы хоть чем-то облегчить мою участь, ведь он не мог не приходить ко мне, и, если прикажут, он был обязан. Сил бороться уже не осталось. Но он как мог сопротивлялся властному зову. Нередко он вскакивал и бросался вон из камеры, забыв запереть дверь. Тогда я мог бы попытаться сбежать, но у меня не было сил, потому что даже теперь, когда Мартин посылал его ко мне, боевые путы невидимыми тисками боли сжимали моё тело, наверное, Мартин догадывался, что Ванарион борется. Никогда не забыть мне его лица, когда мой бывший мучитель бросался вон из камеры. Оно преображалось, всегда холодное бесстрастное, жестокое, оно вдруг искажалось смертельной мукой, белёсые глаза наливались кровью, и часто, едва захлопывалась дверь, я слышал жуткий раздирающий сердце вопль. Однажды Ванарион не успел выбежать, боль настигла его внезапно. Каждую ночь потом я просыпался от собственного крика, снова и снова видя, как он корчится на холодном каменном полу, и крик… Нет, это невозможно передать!.. Когда приходил ко мне, Ванарион всегда отворачивался, чтобы не глядеть на мои незаживающие раны, оставляемые невидимыми путами. Он не мог закрыть глаза, и видя, как он отворачивается и прячет лицо, чтобы только не глядеть на меня, я испытывал к нему такую жгучую благодарность, какую только может испытывать человек к тому, кто столько лет был его палачом, а теперь стал другом.