Текст книги "Жуткий Новый год. Крампус, йольский кот и другая зимняя нечисть со всего мира"

Сказка про Крещенскую бабу

Темно на Севере зимой, холодно. Люди, звери, птицы, деревья, кто не спит и кто еще от морозов не помер, те ждут лета да света. А тут – солнцеворот. Как не обрадоваться! И радуются многие, страх забывают. А до Крещения нельзя этого делать. За солнцеворотом не наше время, нет там места человеку. Тогда Сюндю на земле правит да сам по ней и гуляет, да Виеристя, Крещенская баба, да души тех, кто в карельских водах утоп и в лесах сгинул. Много в Карелии лесов, много вод больших да малых, много душ неприкаянных вместе с Сюндю выходит по земле погулять.

Сам Сюндю смотрит: много ли нагрешил человек? Лучше ему не грешить: все Сюндю видит, всякий грех его кормит, растет он от прегрешений людских.

Была, говорят, деревня на речке. Речка та долго меж холмов да болот петляла, рукавами раскидывалась, узлами вилась, а после в озеро впадала, там деревня и стояла. Жил в ней народ простой. Летом рыбу удили, грибы, ягоды собирали, на зверя ходили, лес валили. Зимой прорубь рубили, то воды набрать, то рыбу вытянуть. Так и жили не тужили, молодых учили, старших слушали. Шло время своим чередом: за зимой весна, за летом осень да и снова зима. Ночи темные, дни короткие. Скучно молодым дома сидеть, вот и надумали пойти к проруби, послушать, что им Виеристя, Крещенская баба, нашепчет.

Говорят старики:

– Негоже к Виеристе идти, кто не зван, не ждан, правил не знает, слов нужных не ведает.

Отвечают молодые:

– Что нам те слова, что те правила. У бабы небось и сил уже не осталось.

Стали наставлять старики:

– Кто слушать собрался, шкуру под собой постели, да непременно от яловой коровы. Топор али кочергу прихвати: не любит железа Виеристя. Три круга вокруг себя тем железом обведи: два по солнцу, один против, – да того, кто обведет, на страже поставь. Спросит чего Виеристя – отвечай складно. А как предсказывать начнет, слушай, пока не откроет она всего, не перебивай. И слова ее сбудутся непременно.

Хохочут молодые:

– Бабке водяной не много ли чести? Подите, старые, на печи спать!

И неведомо им, что слышит Сюндю речи их. Видано ли такое, стариков своих не слушать! Был Сюндю с горчичное зерно, стал с копну сена. А молодые, веселясь, слушать прорубь собираются.

Была среди них девка одна, сирота безродная.

Говорит:

– Заглянем, друзья-подруги, в амбар, возьмем шкуру да топор!

– Тебе надо – ты и бери.

Пошла она одна в амбар. Где яловой коровы шкура, и не разобрать. Схватила ту, что ближе была, а про топор и вовсе забыла.

Идут они к озеру. Мороз все сильнее, небо все чище. Звезды вниз смотрят, шепчут:

– Воротитесь домой!

Не слышат их молодые.

Поблекли звезды, сдуло их зеленым ветром. Осветили небо сполохи, то души предков на небо выбрались, танцуют там, говорят:

– Воротитесь домой, не ваше нынче время!

Не слышат молодые, дальше идут, хохочут.

Кто ж со смехом на гадание идет? Сердится Сюндю: был как сена стог, стал как холм.

Вот добрались до проруби. Черна вода в ней. Мороз трещит, а вода в проруби не мерзнет, чудно! Весело молодым, давай в воду руки совать, не поймается ли чего. А и поймалось! Вытащили из проруби младенца – дитя малое, кожа белая, глаза черные, то ли человек, то ли чудо водяное. Не плачет, не кричит, шуршит да булькает. Что делать с ним?

– Давайте в деревню свою снесем!

Лишь девка та говорит:

– Не нашего он роду, пустите, пусть плывет себе!

Не послушали ее, бросили дите на снег, тут оно и дух испустило.

Видит это Сюндю, был как холм, стал как гора.

Сели тогда молодые на шкуру. Весело им, хохочут. Железа нет с собой, обвели круг палкой как попало; где хвост у шкуры, вовсе не достали.

– Скажи, Виеристя, – спрашивают, – где суженые наши? Откуда невест и женихов ждать, да быть ли нам богатыми?

Закипела тут вода в проруби.

А молодые веселятся, не замечают ничего.

Пуще вода в проруби бурлит.

А молодым и дела нет.

Брызнула тогда вода столбом, снег вокруг проруби залила.

Небо засияло, стало светло, словно днем.

Шквал налетел, сосну старую, что у берега стояла, сломал, бросил в прорубь. Вошла она в воду, да ветками зацепилась, встала над прорубью, будто всегда тут была.

Притихли молодые.

Смотрят во все глаза.

И видят: держится за ту сосну старуха. Лицом и волосами черна, ноги босы. Вода с нее течет, да так и замерзает. Поняли они, что вышла к ним Виеристя, Крещенская баба.

Иллюстрация Ю. Н. Эрдни-Араевой

Не до смеха стало им. А Виеристя подняла глаза на них, говорит:

– Кто это в гости пожаловал, покой мой нарушил да дитя мое сгубил? А ну-ка, на вопросы мои отвечайте! Что тут у нас одно?

Что ответить? Все молчат, только девка не растерялась, отвечает:

– Я здесь!

А бабка ей:

– Чего два?

Отвечает:

– На лице моем глаз два!

– Чего три?

– У котла ножек три!

– Чего четыре?

– У собаки лап четыре!

– Чего пять?

– На руке пальцев пять!

– Чего шесть?

– В санях копыльев шесть!

– Чего семь?

– В Медведице звезд семь!

– Чего восемь?

– На кадушке обручей восемь!

– Чего девять?

– У кота жизней девять!

– Чего десять?

– Ногтей на пальцах ног десять!

– Откуда такая умная выискалась? – Виеристя говорит. – А дорог ли нынче чеснок в Архангельске?

Откуда девке той знать, что там с чесноком. Она и отвечает наугад:

– Ой, дорог, бабушка, не уродился нынче!

Смекнула тут старуха, что нечего ей опасаться. К сидящим на шкуре приблизилась и говорит:

– Спрашиваете, будет ли веселье? Будет, да не вам, а мне. Быть ли вам богатыми? Быть, черви земляные да кости белы – вот ваше богатство! Откуда женихов да невест ждать? С того света, там они, ваши суженые, да и вам туда дорога!

И шаг к ним сделала. И еще один сделала.

А они к шкуре словно приросли. Ни встать, ни слова молвить.

А Виеристя продолжает:

– А за то, что дитя мое сгубили, никому в деревне вашей не будет пощады!

Попытались тут те, что на шкуре, встать да побежать. А не могут! Нельзя с места сдвинуться, пока Виеристя не позволит.

Подошла она к той шкуре да как схватит ее за хвост. А что помешает ей? Шкура та негодная, да круга нет вокруг хвоста, да на страже никого. Дернула Виеристя шкуру и потащила в прорубь. Лишь несколько успели соскочить, среди них и девка та, сирота, что на вопросы ответила. Побежали они в деревню, а старуха – за ними. Идет и с каждым шагом все больше становится, под ногами ее снег хрустит, за спиной по небу сполохи бегают, да нет в том пользы, не освещают они дорогу. Много нагрешили люди в тот год, Сюндю дорос до небес, свет звездный застит, сияние небесное не видать.

А беглецы спешат, дыхание стынет от холода, кровь – от ужаса. Вот изба, кто успел – забежал в нее. Да никто обратно не вышел, всем головы снесла Виеристя. Вот по пути другая изба – то же самое. Идет Виеристя по деревне, перед ней – крики да плач, после нее – тишина мертвая. Словно тенью смертельной жизнь стирает. Ни звука, ни огонька там, где она прошла. Одна живая душа осталась, девка-сирота. Забилась в свою избу махонькую да горшок на голову надела, чтоб смерти своей не видеть. Входит к ней Виеристя.

Говорит:

– Хотела я и тебя пришибить, да не буду. Славно ты загадки мои разгадывала. Живи уж. Ступай да другим расскажи, кто на земле на Сюндюму хозяин. Здесь же человеку не место отныне.

Развернулась да и вышла из избы. Нырнула в прорубь свою, следы ледяные оставила.

Попробовала девка горшок снять, а не выходит. От страха надеть надела, а снять не получается. Маялась, маялась, билась-колотилась, да так с горшком на голове и замерзла… Не может Виеристя добро да милосердие творить: и хочет добра, а не получается у нее.

По следам потом охотники обо всем, что той ночью творилось, и узнали. И другим поведали и о проруби, из которой дерево торчит, и о следах человечьих да нечеловечьих вокруг нее, и о деревне, полной мертвяков. Ни стар ни млад, сказывают, не уцелел. Скотина померзла, запасы зерна в черную труху превратились, слизью липкой покрылись.

С той поры никто там и не селится. А если в те края на Сюндюму кто забредет, тому будет потом всю жизнь сниться кошмар: Сюндю облаком в небесах нависает, Виеристя у проруби стоит, вода с нее стекает, а окрест мертвецы по кругу ходят, да разорвать круг не могут. Иные совсем без голов, а у одного горшок чугунный на голове, от печного жара черный.

Талви Укко, дед Халла и Паккайне

Звуки деревообработки или звон бубенцов сделались редкостью в наши дни. Так что людям пришлось найти себе персонажей посовременнее, и они с этим справились превосходно: в Карелии целых три Деда Мороза – Талви Укко, дед Халла и Паккайне. Их появление и популярность связаны скорее не с магией места и местным фольклором, а с развитием туристической индустрии. Они вполне материальны и обладают не только собственными резиденциями, но и сайтами в интернете. Их нельзя полностью причислить к настоящим древним зимним сущностям, и, как все «новоделы», они не слишком опасны, и тем не менее стоит с ними познакомиться.

Талви Укко похож на привычного Деда Мороза. И роскошная седая борода, и меховая шапка, и красная шуба – все при нем. Даже посох и мешок с подарками. Однако обитает он там, куда обычному Деду Морозу не пробраться: тройка лошадей, впряженная в сани, застрянет в карельских сугробах. Поэтому Талви Укко путешествует на собачьих упряжках. А тех, кто доберется до резиденции Талви Укко в поселке Чална, встретит не только он, но и карельская снегурочка Лумикки. Зимнему деду она не дочка и не внучка, а просто некая родственница.

Особая способность Талви Укко – умение находить общий язык с различными животными. Согласно современной легенде, даже история его появления связана с животными, а именно с собаками. Хаски Куттэ и Мюттэ гуляли в лесу, а когда собрались домой, их ослепило сияние звезды. Потом звезда упала, и в месте ее приземления псы обнаружили новорожденного младенца. Они принесли малыша домой своим хозяевам, которые были бездетны и обрадовались найденышу. Поскольку дело было зимой, малыша назвали Талвини (с карел. Talvi – «зима»). Мальчик рос, и со временем его приемные родители заметили, что дома ему неуютно и жарко, зато на улице в самые лютые морозы он готов резвиться хоть целый день. А лучшими друзьями по играм стали животные, причем не только собаки. К ним присоединились мишка Конди и волк Хукку, лось Хирви и заяц Яно, лиса Ребо и бобр Май. Родители пытались приучить мальчика к охоте, но это было бесполезно: юный Талвини имел особенную связь с природой, а животных жалел, любил и на Новый год дарил им подарки.

Второй карельский Дед Мороз носит имя дед Халла (то есть тоже Мороз, но только по-саамски). Он считается волшебником и старшим братом всемирно известного Санта-Клауса. Об этом родстве напоминают сходные черты – очки и красный колпак.

Третий – Паккайне, что означает «мороз» по-карельски, и на этом фольклорном персонаже стоит остановиться подробнее. В северном краю, где с морозом знакомы не понаслышке, он не мог не появиться. И действительно, встречаются упоминания о том, что в святочные дни специально для Мороза Паккайне выносили угощение (блины и кашу), при этом просили не замораживать озимые посевы и припасы в амбарах. Но именно эта традиция, если и существовала, была со временем утрачена (возможно, в связи с тем, что благодаря влиянию Северо-Атлантического течения карельские зимы не настолько суровы, чтобы возникла необходимость в покровительстве ответственного за температурный режим). Но миф о Паккайне возродился в наши дни, что само по себе примечательно.

В 1990-е годы в связи со строительством новой автомобильной дороги Санкт-Петербург – Мурманск находившийся недалеко от старой трассы городок Олонец начал угасать: его магазины, кафе, гостиницы и прочие элементы инфраструктуры, рассчитанные на транзит через городок, оказались никому не нужны. Ставку сделали на привлечение туристов. По заданию администрации в Олонецком национальном музее карелов-ливвиков имени Н. Г. Прилукина придумали легенду о рождении в Олонце этого самого Паккайне. План сработал: уже не первый десяток лет Паккайне принимает многочисленных гостей, а в конце ноября проводятся ежегодные Олонецкие игры, на которые съезжаются многочисленные Деды Морозы из различных регионов России, а порой и из-за ее пределов. Таким образом, своевременное обращение к местному зимнему божеству (в данном случае подзабытому Морозу Паккайне) действительно способствует процветанию, а значит, мистический смысл обращения, как и силу мифологических персонажей, игнорировать нельзя!

Осталось добавить, что образ олонецкого Деда Мороза отличается от всех остальных радикально: он молод и бодр, его даже называют «безбородый Дед Мороз», а имя Паккайне переводят не как Мороз, а как Морозец. Согласно легенде, он был рожден в первый день зимы в дороге (купцы ехали с ярмарки, тут-то, в дороге, в санях, супруге одного из них пришла пора разрешиться от бремени). Новорожденный благополучно доехал до дома и только там разрыдался: дом показался ему слишком теплым. Он быстро рос и вскоре стал молодцом-удальцом, причем от скромности не страдал и любил посмотреться в зеркало. А как только отворачивался от него, из зеркала выбирался его двойник. Таким образом к Святкам набиралась целая бригада Паккайне (и это большая удача: есть кому разносить подарки!). Накануне дня рождения, то есть 1 декабря, все Паккайне – а заодно Деды Морозы других областей – соревнуются в разных необходимых для их профессии навыках: метают на дальность валенок, украшают елку, преодолевают полосу препятствий. В свой день рождения оригинальный Паккайне исчезает… и вновь рождается, после чего цикл повторяется (будучи волшебником, растет он быстро).

Надо ли говорить, что современные зимние сущности (даже если они и воспринимаются эхом давно минувших времен и имеют фольклорные корни) никого не едят, не варят в котлах и не похищают. Не сильны они и в предсказании будущего, зато, можно заявить с твердостью, весьма преуспели в туриндустрии и сфере развлечений.

Шуликуны

Шуликуны – из тех созданий, о которых можно сказать: «Мал клоп, да вонюч». Несмотря на скромные размеры, они успели напакостить достаточно для того, чтобы войти в мифологию Русского Севера и Сибири, от Архангельской губернии до Урала, Прикамья, Дальнего Востока и даже Забайкалья. Мало кто из нашей нечисти удостоился столь пристального внимания многочисленных исследователей и этнографов разных времен.

Шуликуны – мелкие сезонные демоны. Мелкие, потому что ростом с кулачок. Сезонные, потому что являются лишь на время Святок (правда, некоторые могут явиться и в ночь на Ивана Купалу, что, впрочем, не противоречит присущей им сезонности). Силой обладают нечистой, к человеку враждебны, да и с виду – как есть бесенята.

Иллюстрация Ю. Н. Эрдни-Араевой

Шуликун – это не единственное их название. В различных губерниях они именовались по-разному, поэтому вариантов достаточно: шуликуны, шиликуны, шилиханы, шулюканы, шеликаны, шалыканы, шолыганы, селиканы, сюллюканы, шилкуны. Встречаются и версии, лишенные суффикса – ун– (обозначающего действующее лицо вроде «хвастун», «крикун» и т. д.), – шулики, шуляки. Учитывая огромные просторы, по которым расселились шуликуны (будем называть их так просто потому, что большинство исследователей использует эту форму как основную), изобилие разночтений не удивляет.

Происхождение слова «шуликун» и всех его вариаций вызывает еще больше споров. Одна из общепризнанных версий – праславянское «шуй», то есть «левый». В славянской мифологии левая сторона издавна относилась к нечистой силе. Беса можно было распознать по тому, что обе руки левые. Чтобы прогнать беса, надо было плюнуть за левое плечо. Да и сейчас мы порой говорим «левый», подразумевая «дурной, неправильный» – как антоним к «правильный, правый». Левым порой называли и самого черта, чтобы не привлекать его внимание произнесением истинного названия. Есть вариант происхождения слова «шуликуны» из тюркского «шулюк», то есть «кровосос, пиявка». Может быть, основой стало татарское «шульган» – злой подводный царь, дух, пасущий стада в глубинах вод. Интересно, что осмысленные варианты получаются, если обратиться к южнославянским языкам: болгарское «шулек» означает «незаконнорожденный ребенок», а южномакедонское «шулько» – обращение к некрещеному мальчику. Некоторые предполагают, что слово «шуликун» – это производное от китайского «шуй-лун-хуан», «император водных драконов», слово, претерпевшее массу последовательных трансформаций, путешествуя через языки народов, населяющих пространства от Китая до Карелии. Эта версия представляется довольно сомнительной. В частности, потому, что, например, якутская версия слова «шуликуны» – «сюлюкуны» – не упоминается в традиционной мифологии якутов. Да и привычка шуликунов (или сюлюкунов) шкодить во время, известное в западной части Евразии как Йоль, скорее свидетельствует об их миграции с запада на восток, чем наоборот.

Представляя себе внешность и вредную натуру шуликунов, хочется предположить, что именно они дали начало словам «жулик» и «хулиган». Известно, что эти слова имеют совсем другое происхождение, но созвучие весьма примечательно.

Первым, кто заинтересовался происхождением злобного народца, был Михаил Ломоносов. В стремлении все изучить и все систематизировать, «все испытать и все проникнуть», он попытался найти аналогии между божествами римского пантеона и русской мифологии. Из его рукописи середины XVIII века мы узнаём, что в соответствие Юпитеру он поставил Перуна, Юноне – Коляду, Нептуну – Царя Морского, Тритону – Чудо Морское и др. А вот шуликунам (впрочем, не только им) аналога не нашлось. Так что в их лице мы имеем дело с нашей, так сказать, аутентичной нечистью.

Ростом шуликуны с кулачок (но бывают и покрупнее). Голова у них заостренная и увенчана заостренной же шапкой (эта деталь дает некоторым исследователям основание полагать, что внешний образ шуликунов – воспоминание в народной мифологии о сарматских воинах, имевших шлемы такой формы). Шуликуны же остроконечность своей головы используют по делу: с ее помощью они разбивают лед, когда вылезают из замерзших водоемов на поверхность. Другая интересная анатомическая особенность – отсутствие пяток (и эта «беспятость» сближает их внешность с образом черта; более того, сибирская разновидность, шишкуны, имеет и вовсе конские стопы с копытами). Кроме этого, у шуликунов «огнем горят» зубы и глаза. Страшное зрелище! Есть у шуликунов и собственный дресс-код. Помимо уже упомянутой остроконечной шапки, это домотканый кафтан и кушак – либо белые, напоминающие о покойниках, либо пестрые.

Шуликуны – существа стайные. По одному они не появляются, встречаются сразу шайкой, ватагой. Неудивительно: таким крошечным созданиям, для того чтобы как следует навредить, необходимо объединить свои усилия, что иллюстрирует тем самым диалектический закон перехода количества в качество.

Откуда они берутся? Тут народная мифология предлагает два варианта. Согласно первому, шуликунов рожает аккурат накануне Святок местная кикимора. В этом случае можно предположить, что каждый год появляется новая генерация. Интересен метод родоразрешения: некоторые источники утверждают, что новорожденные вылетают из печной трубы, во время Святок бродят по земле, а в Крещенский сочельник исчезают в воде. И это важное, но не единственное свидетельство того, что шуликуны связаны не только с водной, но и с огненной стихией. Другой вариант гласит, что в шуликунов обращаются души умерших некрещеными, или погубленных, или проклятых своими матерями детей (эта версия, кстати, перекликается со значением сходных по звучанию с «шуликуном» слов в южнославянских языках). Оба варианта вполне убедительно объясняют малый рост шуликунов и их склонность к мелким (и не мелким) пакостям. Сезонность же их появления связана с зимним (иногда и летним) солнцестоянием. С приходом христианства это излюбленное нечистой силой время стали называть «временем без креста», когда новорожденный Иисус еще не окрещен.

На земле шуликуны появляются в Игнатов день, 20 декабря. Как правило, из-под воды они вылезают сами (вспоминаем: пробивая лед заостренной головой). Но если нерадивая хозяйка надумает в эти дни прополоскать в проруби белье, то с большой вероятностью вытащит оттуда гроздь уцепившихся за это белье шуликунов. Оказавшись на суше, шуликуны немедля отправляются бесчинствовать. Будучи мелкими и шустрыми, они могут оказаться где угодно, однако наиболее высока вероятность встретить их возле прорубей, на перекрестках, в лесах и заброшенных постройках (могут забраться и в жилую избу, если ее хозяйка не испекла хлеб в форме креста, тогда их будет очень сложно выгнать). Скорость их перемещений довольно высока: очевидцы рассказывали, что шуликуны пользуются транспортом! Есть у них сани, железные повозки и кони; утверждают также, что ездят они на шкурах, рогожах, на печи и в железных ступах. Катающиеся на печах, по свидетельству очевидцев, сначала их хорошенько растапливают.

На печах стоит остановиться отдельно. Возможно, это первое в истории упоминание о паровой тяге, используемой нечистой силой. Кроме того, невозможно не вспомнить о сказке «По щучьему веленью», в которой есть и прорубь, и множество предметов, демонстрирующих неадекватное поведение, включая самоходную печь. В сказке не оговаривается время действия, но, поскольку события начинают развиваться у проруби, понятно, что речь идет о зиме. Если предположить, что действие сказки происходит во время Святок, а помимо щуки Емеля случайно выпустил из проруби стайку шуликунов, дальнейшие события становятся предсказуемыми и логичными. Шуликуны из чистого хулиганства могли перемещать и ведра, и сани, и печь, оставаясь незамеченными.

Однако вернемся к стандартному поведению шуликунов. Проезжая по деревне, они пугают жителей, заглядывая в окна огненными глазами. В руках у шуликунов раскаленные сковородки с углями и железные (иногда тоже раскаленные) крючья. Некоторые считают, что это и есть их руки. Крючьями шуликуны ловят людей, чтобы затащить в прорубь. Так и говорят: «Шуликун закрючил». Горе тем, кто ночью бродит по улице, особенно навеселе. Закрючат шуликуны и затащат кого в сугроб, а кого и в воду, тут ему и конец придет. Доставалось также женщинам, не почитающим праздник, и девицам, затеявшим на Святках гадание – слушание в пустом помещении. Одна крестьянка сказывала, что пошла девка вечером слушать да и услыхала: «На вилы заткну, на копыл (мотыгу) посажу». Так она умом и тронулась. А в другом месте того же уезда мужик рассказывал, что бабка его своими глазами видела в давние времена, как демон бегал по улице в железной шапке со штыком на макушке и с горящими углями на сковороде и кричал: «На кол девку, на копыл парня».

Старые люди помнят, что им говорили в детстве: «Они, шуликуны, в воде живут. Когда Святки, наружу вылезают. Шапки у них остры, коней имеют, сани. Человека заберут в воду да и приговаривают: “До воды пихай, до воды пихай”. К себе возьмут. Шапками лед долбят и человека в прорубь пихают. Боялись выйти на Святки – шуликуны возьмут».

Или так говорили: «Они, шуликуны, из проруби вылезут, у них все железное: и сани, и повозки, и кони железные. В повозку положат человека, вокруг дома объедут, на прорубь увезут».

И еще это говорили: «На коже, на коже шуликуны те едут. У них глаза светят, зубы светят, они в ступе летают, и шапки у них остры, долги шапки у них. В Святки выезжают, в Святки прясть нельзя: шуликуны придут, веретен тебе много принесут. Они в реке живут и сами уедут накануне Крещения».

Кстати, вышеприведенная цитата не единственная, где упоминается пряжа. В Архангельской губернии считалось, что шуликуны особенно досаждают прядущим в Святки, а в Тобольской нерадивых прях, не успевших завершить работу к Святкам, пугали тем, что их утащит шуликун. Причем речь могла идти как о самих прядильщицах, так и о результатах их работы, так как шуликуны, помимо прочих своих «достоинств», были вороваты. Постепенное и незаметное исчезновение провианта из амбаров во время Святок было признаком появления там шуликунов. «Шуликуны подкарауливали все, что кладут не благословясь, и все это была их добыча», – говорили сибиряки.

Понятно, что любое взаимодействие с шуликунами ничего, кроме вреда, принести не могло (разве что сказку про Емелю, если там действительно без шуликунов не обошлось, ну так на то она и сказка). Даже просто встретить, увидеть шуликунов – считалось плохим предзнаменованием и сулило несчастливый год. Защитным средством служило крестное знамение, а в день Крещения – окропление святой водой. Однако был и другой способ избавиться от этих мелких незваных гостей. Деревенские жители устраивали катания на санях вокруг селений и на льду замерзших рек, чтобы давить нечисть и загонять обратно в проруби. В день Крещения, когда шуликунам наставала пора покидать землю и возвращаться в подледные миры, люди с энтузиазмом им в этом помогали: молодые мужчины на конях скакали по селениям, во всех закоулках ударяя кнутами крест-накрест, чтобы выгнать нечистых из укрытий. После этого они давили шуликунов копытами лошадей на льду, порой совсем близко к проруби.

В день Крещения, окончания Святок, – 19 января, – отмечался последний всплеск активности нечистой силы. Шуликуны уже успевали вернуться в свои озера и реки, но погружение в воду креста их пугало и сбивало с толку, так что и в этот день они могли выскочить на лед или уцепиться за белье во время стирки. И это одна из причин, почему в Крещение стирка не приветствуется!

Кукла в костюме шуликуна.

Lena Maximova / Shutterstock

Популярность шуликунов и их яркие образы вдохновляли ряженых. Чтобы подчеркнуть сходство, на голову надевали остроконечный колпак из бересты. Наряд дополняли белая одежда, лицо, покрытое белой глиной или углем, репяные зубы во рту. В вятских, сибирских, пермских говорах слово «шуликун» означает в первую очередь ряженого.

Несмотря на то что шуликуны ростом невелики, в их роли выступали только взрослые. Считалось, что в ребенка шуликун может просто вселиться – и потом не выгонишь. При этом, отмечали этнографы, особого восторга исполнение этой роли не вызывало. Подражая шуликунам, ряженые хулиганили в меру своего артистизма и законопослушности (чаще всего гонялись за прохожими, в основном за девушками, и толкали их в снег). Однако по окончании Святок они стремились смыть с себя грех лицедейства, для чего требовались исповедь, причастие и купание в крещенской проруби.