Текст книги "Маяковский. Два дня"

Аркадий Инин, Наталия Павловская
Маяковский. Два дня

ГЛАВА ПЕРВАЯ

 
А вы
ноктюрн
сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
 

МОСКВА, НОЧЬ С 11 НА 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА

Лампочка под потолком комнаты мигнула желтой вспышкой и погасла.

За окном уже разливалось сизое утро.

Владимир Маяковский – тридцатисемилетний поэт, высокий, крепкий, с крупно вылепленными чертами лица – измерил тремя широкими шагами крохотную комнату – от выключателя у двери до окна. Огромный хозяин казался втиснутым в жесткий футляр.

Но это было его убежище и прибежище. Собственная комната в Лубянском проезде, дом 3, – коммунальной квартире с десятком соседей. В зависимости от настроения Владимир называл свое жилье «пеналом» или «лодочкой».

Он оттянул воротник рубашки-апаш под клетчатым джемпером – дышалось очень тяжко – и тоскливо уставился на глухую серую стену дома напротив – каменный мешок двора, из которого не видно выхода.

Он отошел от окна и замер посреди комнаты.

Прямо перед ним – жесткий диван-тахта с подушками и валиками.

Слева письменный стол-бюро.

Над столом к стене прикноплена небольшая фотография Ленина. Взгляд вождя усталый и строгий.

А справа – шкаф с книгами, журнальный, он же обеденный столик и чемодан, он же – дорожный гардероб. Большой, почти в человеческий рост чемодан, раскрыв который можно обнаружить висящие в нем на плечиках костюмы и сорочки хозяина.

Вот и всё.

Дата отрывного календаря на стене уже вчерашняя – 11 апреля. Под ней улыбаются во весь рот комсомолец и комсомолка, в руках – книги, на книгах надпись «стихи». И чтоб не оставалось уж совсем никаких вопросов, календарь то ли советует, то ли приказывает: «Читай советские стихи, комсомолец!»

Владимир резко сорвал листок. И чуть вздрогнул – со следующей страницы в него целился в упор из ружья охотник. Впрочем, охотник был не грозен, а улыбался. И календарь сообщал доброжелательно: «Охота – знатное подспорье советской семье к столу».

Владимир отошел от календаря, рванул ящик письменного стола. Ящик был хаотически набит до отказа – рукописи, письма, фотографии… Владимир принялся что-то искать, перерывая этот ворох бумаг.

Наконец он выудил большую тетрадь в клеенчатой обложке, вырвал из нее разлинованный лист, выхватил отточенный карандаш из стакана на столе.

Присел к столу. На него по-прежнему строго смотрел со стены Ленин.

Коротко глянув в ответ, Владимир с отчаянной решимостью принялся размашисто писать:

«ВСЕМ!

В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».

Грифель крошился, потом и вовсе сломался.

Владимир отшвырнул карандаш, взял новый, задумался.

Из незакрытого ящика стола с фотографий смотрели на него люди – мама, сестры Оля и Люда, друзья-поэты, большеглазая Лиля, сам Владимир в разных уголках страны и за ее пределами, на разных выступлениях, окруженный поклонниками, раздающий автографы…

Вдруг под бумагами он заметил цветной угол рисунка, потянул за него – обнаружилась слегка помятая буйная футуристическая композиция.

Владимир достал лист из ящика, положил на стол, бережно разгладил рисунок и улыбнулся, уплывая в прошлое…

МОСКВА, 1911 ГОД

Длинный просторный коридор Московского училища живописи, ваяния и зодчества хранил чинную тишину, как и положено храму искусств.

Но вдруг с грохотом распахнулась дверь одной из мастерских. И в коридор решительно шагнул широченным шагом семнадцатилетний Владимир с папкой для рисунков под мышкой. Юноша выглядел живописно: пышная шевелюра, черная бархатная блуза, черные широкие штаны, причем этот байронический шик не портила даже изрядная потрепанность вещей.

За Владимиром мелким семенящим шажком появился благообразный, с бородкой клинышком, старичок-профессор Милорадович. На ходу он верещал скрипучим голоском:

– Вам, Маяковский, вывески на ярмарке малевать, а не живописью заниматься!

А Владимир гордо отвечал неожиданно густым для юноши басом:

– На ярмарке – жизнь, и у меня – жизнь! А у вас тут – мертвечина!

– Какая наглость!

Милорадович захлебнулся от возмущения, замахал руками, подыскивая еще какие-то гневные слова, но, не найдя их, развернулся и ушел в мастерскую. Не забыв при этом аккуратно прикрыть за собой дверь.

За этой сценой наблюдал полноватый человек лет двадцати семи. Один глаз у незнакомца был стеклянный, в другом глазу красовался монокль.

Как только Милорадович удалился, незнакомец подошел к Владимиру сзади, без спроса выхватил у него из-под мышки папку с рисунками и стал их разглядывать в монокль.

Владимир на миг обалдел от этой наглости.

А незнакомец ткнул пальцем в рисунок:

– И это вы называете «жизнь»? Поддавки! И вашим, и нашим – и споем, и спляшем!

Оскорбленный Владимир выхватил рисунок у незваного критика:

– А вам что за дело? Вы кто такой?

Незнакомец нарочито-учтиво поклонился:

– Студент мастерской Серова – Давид Бурлюк.

– Бурлюк? – насмешливо переспросил Владимир. – С такой фамилией вам не предметы искусства оценивать, а чесноком в лавке торговать!

– Вот как? – нахмурился Бурлюк. – За этакие слова можно и ответить!

– А можно и отделать! Вас, например!

Владимир без лишних слов бросился на Бурлюка.

Рисунки посыпались из папки на паркет…

На стене небольшой прихожей в скромной аккуратной квартире мерно тикали часы-ходики.

Открылась дверь. Быстро вошел Владимир – воротник блузы порван, волосы растрепаны, на лице ссадины. Большой, неуклюжий, как щенок рослой дворняги, он зацепился за порог, опрокинул корзину для дров, свалил с вешалки пальто.

На шум выглянула младшая сестра Оля: миловидная девушка с косой, в ситцевой блузке, бумазейной юбке. При виде брата она всплеснула руками:

– Опять подрался?!

– Тихо, мама услышит! – шикнул на сестру Владимир.

– Кто бы говорил – тихо! – Ольга подняла пальто.

– Я сам, сам приберу… Принеси лучше воды умыться, пока мама не увидала…

Но мама уже появилась. Александра Алексеевна – сухощавая, гладко причесанная, во всем ее облике чувствуется тихая властность хозяйки дома.

Владимир виновато забормотал:

– Мама… Извините… Я это…

А мама распорядилась спокойно:

– Оля, йод неси!

Сестра убежала, мама стала осматривать ссадины сына.

– Только бы не было заражения, – тревожно прошептала она.

– Мама, извините, – вновь забубнил Владимир. – Понимаете, мама, я…

– И одежду снимай, – невозмутимо перебила мама. – Люда почистит. Идем в гостиную…

Владимир облегченно улыбнулся, как ребенок, который понял: гроза прошла стороной.

Комната, гордо называвшаяся гостиной, выполняла функции и столовой, и мастерской, и учебной. Здесь – та же бедная, но достойная чистота. Многочисленные вязаные и вышитые скатерти-салфетки-занавески создают уют.

Посреди гостиной большой круглый стол. С половины его отогнута скатерть, и здесь теснятся ряды гипсовых фигурок – ангелочков и барышень с котятами. Часть фигурок аляповато разрисована, остальные – белые заготовки.

Владимир, уже умытый, причесанный, в чистой рубахе, рисовал умильную мордочку гипсовому котенку.

Старшая сестра – Людмила, барышня со строгим взглядом, ставила на часть стола, застеленного скатертью, тарелку, клала приборы и выговаривала брату:

– Ну что ты как маленький! Милорадович – старикан вредный – академикам пожалуется, и вылетишь в два счета.

– Да что мне академики? – презрительно заметил Владимир. – Я не хуже Серова писать могу!

– О! О! О! – иронично покачала головой Ольга, штопавшая рубаху брата.

Появилась мама со сковородой, на которой сиротливо шипела одна-единственная котлета.

А строгая Людмила не унималась:

– Ну, хорошо, хвастун, а драться-то зачем было?

– Люда, дай Володичке поесть!

Мама переложила котлету на тарелку.

Сестры дружно отвели от тарелки глаза.

Владимир пристально глянул на них, на маму:

– Родственники, признавайтесь, а вы сами-то ели уже?

Женщины, все втроем, с преувеличенной убедительностью закивали:

– Да-да, совсем недавно! Мы наелись, тебе оставили!

Владимир недоверчиво вздохнул, но молодой организм требовал своего, и Владимир принялся за котлету.

Мать и сестры умиленно наблюдали, как питается их любимый сын и брат.

– А давайте обратно в Кутаис уедем! – еще не прожевав котлету, заявил Владимир.

И на миг в глазах всей семьи загорелась эта безумная мечта – уехать в Кутаис, вернуться в родную Грузию, где они так славно жили в лесничестве Багдади, которым управлял глава семейства Владимир Константинович.

Но мама жестко мечту оборвала:

– Нечего нам больше делать в Кутаисе!

– Да, – вздохнула Людмила, – одно дело, когда папа был жив, а теперь…

– А здесь мы что делаем? – упирался Владимир. – Мы разве затем в Москву ехали, чтобы вы, мама, квартирантов обслуживали, а я эту пошлятину малевал?!

Владимир схватил одного ангелочка, замахнулся, готовый грохнуть его о пол, но Людмила перехватила его руку.

– Не дури – гривенник стоит!

– Гривенник… – Владимир вернул ангелочка на стол. – Все бы вам гривенники считать…

Послышался бой ходиков.

– Я на работу опаздываю! – вскочила из-за стола Людмила. – Кстати, Володичка, я поговорила у себя на «Трехгорке» – ты можешь подрабатывать: рисовать эскизы для мануфактуры.

– Вот еще, – насупился Владимир, – веселенький ситчик малевать?

– Тебе не угодишь! – пожала плечами Людмила и на прощание чмокнула брата в макушку. – А все же – подумай!

Людмила ушла.

Котлета съедена, за столом больше делать было нечего. Владимир встал и заходил по комнате, размахивая руками.

– Полный мрак! В училище – рутина, вокруг – буржуи и снобы! Нам нынче в консерваторский концерт абонементы дали!

– Дорого небось? – спросила Ольга.

– Бесплатно! А толку-то? Идти мне туда не в чем. Один свитер штопаный!

– А какой концерт? – спокойно уточнила мама.

– Рахманинова слушать. Все говорят: гений!

– Ты сядь-ка и чаю попей. А мы с Олей на папиной сюртучной паре плечи чуть выпустим – тебе впору будет. Он всего пару раз ее надевал.

Владимир усаживается пить чай и ворчит себе под нос:

– Я вообще художником быть не хочу… Хочу стихи писать!

Мама, собирая посуду со стола, так же спокойно возразила:

– У тебя верное ремесло в руках. А в стихах твоих непонятно все. Их печатать никогда не будут.

– Будут печатать! – взвился Владимир. – Еще как будут!

Мама не стала накалять ситуацию, согласилась, что, может, когда-нибудь стихи сына и напечатают, но пока попросила его заняться делом – расписать ангелочков – ей ведь завтра заказ относить.

Мама унесла посуду в кухню. Владимир мрачно подсел к ненавистным ангелочкам, взял кисточку, заготовку и…одним росчерком нарисовал на ангельской голове рожки.

– У! Образина!

Ольга хихикнула. Владимир вздохнул и перемалевал рожки в невинные кудряшки.

В фойе консерватории слышалась фортепианная музыка из зала.

С портретов на стенах беломраморного фойе внимали волшебным звукам великие музыканты.

Весьма пожилой капельдинер у двери зала, благоговейно прикрыв глаза, тоже погрузился в мир музыки.

Но распахнувшаяся дверь чуть не зашибла старичка: Владимир, в приличном, хотя и тесноватом отцовском костюме, покинул зал.

– Вы что?! Там же – Рахманинов! – ужаснулся капельдинер.

Не слушая его, Владимир с пренебрежительной миной на лице пошагал через фойе.

Распахнулась вторая дверь зала. Оттуда с таким же недовольным лицом выкатился Бурлюк.

При виде друг друга враги настороженно остановились. И молчали.

Потом Владимир вызывающе заявил:

– Плесень худовялая для курсисток этот Рахманинов!

Давид с интересом уточнил:

– Как-как? Худовялая? Блеск! А я бы сказал – худоклеклая!

И оба с облегчением рассмеялись.

– Ну, тогда пойдемте шляться, что ли? – добродушно предложил Бурлюк.

Владимир и Давид шли по вечерней Тверской, тускло освещенной электрическими фонарями.

Улица была довольно пустынной, но все же изредка попадались прохожие и удивленно косились на Владимира, читавшего стихи, размахивая руками. А он на них на всех – ноль внимания и вдохновенно декламировал:

 
В шатрах, истертых ликов цвель где,
из ран лотков сочилась клюква,
а сквозь меня на лунном сельде
скакала крашеная буква.
Вбивая гулко шага сваи,
бросаю в бубны улиц дробь я.
Ходьбой усталые трамваи
скрестили блещущие копья.
 

Бурлюк с интересом поглядывал на юношу единственным глазом.

А Владимир все более распалялся:

 
Подняв рукой единый глаз,
Кривая площадь кралась близко.
Смотрело небо в белый газ
Лицом безглазым василиска.
 

Владимир последний раз взмахнул рукой и умолк.

И Давид молчал. Потом задумчиво повторил:

– «Подняв рукой единый глаз…» Это на меня намек, что ли?

Владимир смешался, заволновался:

– Нет! Что вы! Вы тут совершенно… И вообще, это один мой товарищ сочинил…

Бурлюк успокаивающе рассмеялся:

– Да будет вам! Во-первых, касательно глаза я привык – это у меня с детства. А во-вторых, ну какой там ваш товарищ? Это же вы сами и сочинили.

Владимир не нашелся что ответить. Некоторое время они шли молча.

Наконец Владимир не выдержал:

– Ну, а стихи-то как… хорошие?

Не отвечая, Бурлюк толкнул дверь с надписью затейливой вязью «Греческое кафе» и сделал Владимиру приглашающий жест рукой:

– Прошу!

Владимир, недоуменно помедлив, последовал за Давидом.

В полутьме и папиросном дыму плыли лица молодых людей в странных нарядах и девушек с накокаиненными глазами. Одно слово – богема.

Бурлюк приветственно, как старый знакомый, помахал всем собравшимся и торжественно указал на Владимира:

– Прошу любить и жаловать: гениальный поэт Владимир Маяковский!

Владимир изумленно уставился на Давида.

А тот уже представляет завсегдатаев кафе:

– Знакомьтесь, Володя, художники тоже гениальной группы «Бубновый валет»: Петр Кончаловский, Казимир Малевич, Владимир Татлин… А это поэты-футуристы: Алексей Крученых, Виктор Хлебников…

Чрезвычайно тощий и нескладный Хлебников уточнил по складам:

– Ве-ли-мир! Меня зовут Велимир!

– Ну да, Витя, конечно – Велимир, – легко согласился Бурлюк.

А Крученых запетушился:

– А почем мы знаем, что ваш гениальный… э-э, Маяковский… действительно гениален?

– Во-первых, он мне только что рассказал, как отсидел одиннадцать месяцев в Бутырке, а туда кого попало не берут…

– Додик, – перебил Малевич, – пускай он свою гениальность докажет сам!

Владимир растерянно молчит. А Бурлюк приказывает ему строго:

– Вам придется быть гениальным – не хотите же вы меня посрамить! Читайте!

Растерянность Владимира улетучилась быстро, его не надо было долго уговаривать – он мощным басом перекрыл галдеж:

 
Читайте железные книги!
Под флейту золоченой буквы
полезут копченые сиги
и золотокудрые брюквы.
 
 
А если веселостью песьей
закружат созвездия «Магги» –
бюро похоронных процессий
Свои проведут саркофаги.
 

Шум в кафе начал стихать, люди за столиками уже прислушивались к Владимиру.

Заметив это, он продолжил уверенней, бас его окреп, а глаза засияли:

 
Когда же, хмур и плачевен,
Загасит фонарные знаки,
Влюбляйтесь под небом харчевен
В фаянсовых чайников маки!
 

Посетители кафе с интересом слушали.

Бурлюк любовался Владимиром, как отец – любимым дитём.

В перерыве между занятиями студенты Художественного училища основательно восстанавливали силы в буфете – щи, каши, сосиски, рыба…

Только Владимир одиноко и мрачно тянул из стакана пустой чай.

Подошел Бурлюк с тарелкой пирогов.

– А вы чего не едите?

– Аппетита нет! – отрезал Владимир.

– Ой, да ладно! – выдал характерную одесскую интонацию Давид. – Что вы строите из себя гимназистку? Ешьте уже!

Он хотел положить один из пирогов на пустую тарелку, но Владимир остановил:

– Погодите!

Вынул из кармана чистый носовой платок и стал тщательно протирать тарелку.

– Слушайте, я это еще в кафе заметил, – удивился Давид. – Что за цирлих-манирлих, вы что, во дворце росли?

– Нет, в лесничестве. Мой отец умер от заражения крови.

– А-а, извините…

Это была драма семьи Маяковских. Отец Владимир Константинович – сорокавосьмилетний крепкий лесник – совершенно нелепо ушел из жизни: при сшивании бумаг укололся иголкой и получил заражение крови. После этого вся жизнь семьи пошла наперекосяк: резко уменьшились средства существования – отец не выслужил срок полной пенсии, да еще Володя – ученик классической гимназии с подростковым пылом ринулся на уличные митинги революции 1905 года, попал в полицейский участок, и мама – от греха подальше – продала дом в Кутаисе, купила в Москве скромную квартиру, часть которой Анна Алексеевна сдавала жильцам, и семья кормилась этими небольшими деньгами, плюс работа Людмилы на «Трехгорной мануфактуре» и Ольги – на телеграфе, да еще прирабатывали раскраской и продажей ангелочков и кошечек.

А у самого Владимира после трагедии с отцом остался панический страх заражения. До того панический, что он даже избегал рукопожатий, а если они все-таки случались, протирал после них руки из постоянно находящегося при нем флакончика одеколона, избегал браться за ручки дверей и машин, а взявшись, тоже протирал после этого руки.

Вот и сейчас, тщательно протерев тарелку, Владимир начал большими кусками есть пирог, и стало видно, как он голоден.

Давид подложил ему на тарелку еще пирог и поинтересовался, что новенького он насочинял.

Владимир, прожевывая пирог, уклончиво сообщил, что кое-что в его голове вертится, но оформиться не успевает, потому как днем – училище, вечерами надо подрабатывать…

Давид выудил из бумажника полтинник и положил на стол перед Владимиром:

– Каждый день я буду выдавать вам пятьдесят копеек.

– Нет-нет-нет! – замотал головой Владимир. – Не возьму! Я не голодающий!

– Голодаете вы или нет – это пусть волнует вашу маму. Но я вижу, вы – юноша честный: если будете брать деньги, вам будет стыдно не писать стихов.

Владимир удивленно повертел полтинник в пальцах:

– А вам это зачем?

– Ой, мне нравятся эти вопросы! – опять выдал одессита Бурлюк. – Считайте, это мой маленький гешефт на будущее. Станете знаменитым – я буду вас издавать и таки наконец разбогатею.

– Вы уверены, что я стану знаменитым?

– А вы будто нет? – усмехнулся Давид.

Владимир не удержался, взял еще пирог с тарелки Давида и, уже менее активно пережевывая его, затосковал:

– Меня не понимает никто! Да и не любит… Вот Борька Пастернак – барышни ему на шею гроздьями вешаются! А что у Борьки за стихи… «Сумерки – оруженосцы роз – повторят путей их извивы и, чуть опоздав, отклонят откос за рыцарскою альмавивой…» Это ж – для альбома жеманной курсистки!

Давид не успел ответить: в буфет забежал сам Борис Пастернак – высокий кудрявый юноша с крупным чувственным ртом.

– О, легок на помине! – помрачнел Владимир. – Сейчас к нему все липнуть начнут…

Но вышло иначе.

– Серов умер! – крикнул Пастернак и выбежал из буфета.

Студенты вскочили и рванули на выход.

Двор церкви, где должны были отпевать академика Валентина Александровича Серова – одного из столпов художников-передвижников, и русского импрессионизма, и даже модерна – был забит народом.

У ворот Маяковский и Бурлюк примеривались, как бы прорваться ко входу.

Неподалеку от них хорошенькая растерянная девушка с огромным букетом белых роз безуспешно пыталась проникнуть во двор.

При виде девушки Владимир восхищенно замер. Но Давид толкнул его в бок:

– Хороша, ну да, хороша! Но мы с великим прощаться пришли, а не на девушек глазеть…

Не слушая друга, Владимир мощно протаранил толпу, прорвался к девушке и, не говоря ни слова, легко подсадил ее на свое плечо. Девушка только тихо ахнула и сидела – ни жива ни мертва. Прижав к груди букет.

– Дорогу цветам! – забасил Владимир. – Цветы пропустите! Любимые белые розы академика!

Толпа нехотя, но все же расступилась, пропуская Владимира с девушкой на плече.

У входа в церковь он бережно опустил девушку наземь и учтиво поклонился:

– Владимир Маяковский, поэт, к вашим услугам.

Испуганная девушка, пряча лицо в розах, прошептала смущенно:

– Спасибо вам… Я – Евгения Ланг…

– Женечка! – широко улыбнулся Владимир.

Девушка застенчиво ответила на его улыбку.

Ободренный этим, Владимир взбирается, да нет – взлетает на церковную ограду. И перекрывает гомон двора своим басом:

– Умер художник! С ним умирает цвет! Все серое! Лишь в белых розах – жизнь!

Все начали разворачиваться к оратору.

А Владимир, держась одной рукой за ограду, пламенно взмахивает другой:

 
Багровый и белый отброшен и скомкан,
в зеленый бросали горстями дукаты,
а черным ладоням сбежавшихся окон
раздали горящие желтые карты.
 

Бурлюк издали улыбается другу.

Женечка не сводит с Владимира восхищенных глаз.

 
Бульварам и площади было не странно
увидеть на зданиях синие тоги.
И раньше бегущим, как желтые раны,
огни обручали браслетами ноги.
 

Владимир замолкает. Толпа взрывается аплодисментами.

Владимир горделиво смотрит на Женечку.

Владимир уже стал завсегдатаем «Греческого кафе». И сейчас он играет на бильярде. Играет с одинаковым успехом и правой рукой, и левой. Да при этом еще катает из угла в угол рта папиросу.

А за столиком художников и поэтов кипела дискуссия.

– Мы – люди будущего! – горячился Бурлюк. – Мы – те, кто будет делать революцию в искусстве!

– «Кто будет»! – повторил с горящими глазами Хлебников. – Будет – значит мы – будетляне!

– Будетляне? – откликнулся красавец Вася Каменский. – Хорошо сказано, Витя!

– Ну сколько повторять? – нахмурился Хлебников. – Меня зовут Ве-ли-мир.

– Извини, Велимир, извини!

– Как поэта не извиняю, но прощаю как авиатора, – проворчал Хлебников.

– Был я авиатор, да весь вышел! – засмеялся Каменский.

– Вылетел! – уточнил Бурлюк и вернулся к сути дискуссии: – Будетляне или футуристы – все одно! Мы – силачи, мощные люди будущего, мы меняем человечью основу России!

Футуристы загалдели, перебивая и дополняя друг друга:

– Работы наши продиктованы временем!

– Мы боремся с мертвечиной!

– Пессимизмом!

– Мещанством!

– Пошлостью старого искусства!

– Друзья, но это же готовый манифест! – объявил Бурлюк.

Все затихли, удивленные этой судьбоносной мыслью.

И в наступившей паузе раздаются сухие щелчки шаров и радостный бас Владимира:

– Дуплет!

– Все-таки ловкий вы юноша, – улыбается Каменский.

– Да у нас в Кутаисе все мальчишки так играли, – скромничает Владимир.

И неожиданно обнаруживает, что играть-то он играл, но при этом все слышал и все понял.

– Я вот что думаю: будетляне и одеваться должны по-особому!

В квартире Маяковских сестра Людмила строчит на швейной машинке что-то, пока что неопределенное из канареечно-желтого бархата.

– Неужели ты в такой кофте на улицу выйдешь? – весело недоумевает она.

Вместо ответа Владимир, расписывая очередных ангелочков, бормочет:

 
Я сошью себе черные штаны
из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин заката…
 
 
Женщины, любящие мое мясо, и эта,
девушка, смотрящая на меня, как на брата,
закидайте улыбками меня, поэта, –
я цветами нашью их мне на кофту фата!
 

– Фу, Володька, что за глупости ты плетешь! – покачала головой Людмила.

Вошла сестра Ольга с муаровой черной лентой в руке:

– Вот, нашла у себя – еще гимназическая. Соорудим тебе галстук!

Сестры натягивают на Владимира сшитую просторную кофту, повязывают галстук из ленты, брат – выше их на две головы – послушен рукам сестер.

Входит мама, с улыбкой смотрит на возню взрослых детей.

– Какой ты у нас красивый, Володичка!

Владимир сгребает маму – маленькую, худенькую – в объятия и целует в макушку.

В выставочном зале развешаны полотна Бурлюка, Малевича, Гончаровой, Ларионова, Филонова…

Посреди зала стоит Бурлюк – в цилиндре, расписанном кубической композицией. На щеке его нарисована лошадь. И он завывает:

 
Душа – кабак, а небо – рвань,
Поэзия – истрепанная девка,
А красота – кощунственная дрянь…
 

Немногочисленная публика возмущается:

– Это возмутительно!

– Антиэстетика!

– Да просто жульничество чистой воды!

Бурлюк, метнув своим единственным глазом молнии в тупых обывателей, отошел к братьям-творцам, стоящим в сторонке.

Владимир – в желтой кофте, с черным бантом на шее – задумчиво поинтересовался:

– Как думаете – поколотят?

– Назвались футуристом – будьте готовы! – усмехается Давид.

В зал несмело вошла тоненькая Женечка Ланг.

– Явилась ваша принцесса белых роз, – заметил Каменский.

Владимир взбил свой бант попышнее и объявил публике:

– Эй вы, любители мертвечины! Только одна среди вас живая! Глядите! Молитесь!

Владимир указал на Женечку. И без того эпатированные зрители возмущенно зашумели. Женечка была абсолютно растеряна. А Владимир продолжил вещать:

 
Молитесь, погрязшие в адище!
Адище города окна разбили
на крохотные, сосущие светами адки.
Рыжие дьяволы, вздымались автомобили,
Над самым ухом взрывая гудки….
 

Зрители в шоке. Футуристы в восторге. Женечка в ужасе.

 
И тогда уже – скомкав фонарей одеяла –
ночь излюбилась, похабна и пьяна,
а за окнами улиц где-то ковыляла
никому не нужная, пьяная луна!
 

Женечка, не выдержав всеобщего внимания, спаслась бегством.

Прервав декламацию, Владимир побежал за ней.

Он догнал девушку на улице и бухнулся перед ней на колени:

– Простите! Умоляю!

Женечка затравленно озиралась на прохожих, слезно умоляла:

– Встаньте! Сию же секунду!

– Не встану, пока не простите!

– Да я прощаю, прощаю! Только, ради бога, поднимитесь!

– А еще пообещайте не прогонять меня!

– Что вы себе позволяете…

– Да неужто не видите: любовь настоящая родилась! А мы с вами – ее повитухи!

Женечка сдалась – невольно улыбнулась.

Владимир облегченно вскочил:

– Уф, я уж думал: до второго пришествия стоять придется!

– Можно подумать, стояли бы – до второго, – уже закокетничала Женечка.

Владимир сообщил ей на ухо, как большой секрет:

– Меня бы спасло то, что я не верю во второе пришествие. Как, впрочем, и в первое.

– А во что же вы верите?

– В победу футуризма!

Женечка опешила.

А Владимир вдруг метнулся к выставленному в окне цветочному ящику, в одно мгновение обобрал с него белые маргаритки и вручил обескураженной барышне трогательный букетик.

– Хулиган! – окончательно растаяла Женечка.

В мастерской училища студенты писали обнаженную модель.

Натурщица – чувственная дама явно не строгих правил – терпеливо застыла в нужной позе и ракурсе. Но застыла лишь телом, а глазками шаловливо постреливала в студентов.

Но им – привычным уже ко всяким натурам – было не до нее. Они старательно копировали даму на свои холсты, добиваясь максимального сходства с живой природой.

Особенно реалистична работа аккуратного молодого человека Льва Шехтеля, у которого от напряженного старания даже выступили капельки пота на носу.

А вот работа его соседа Владимира резко контрастировала футуристическим размахом, буйством цвета и страстностью исполнения.

Профессор Милорадович, подойдя к Владимиру, страдальчески вопросил:

– Маяковский, вы что – нарочно издеваетесь? Позорите наше училище?

Владимир в карман за ответом не полез:

– Когда-нибудь ваше училище будет гордиться, что я был его студентом!

Соученики прыснули смехом, а профессор гневно воздел руки:

– Нет, это решительно невозможно! Я, наконец, доведу до сведения академического руководства!

И, возмущенный, мелкими шажками покинул мастерскую.

Студенты радостно загалдели.

Чувственная натурщица томно попросила Владимира:

– Красавчик, подай что-нибудь накинуть: я халатик позабыла.

Обычно бойкий, Владимир вдруг смутился, как мальчишка, и скрыл смущение грубостью:

– Я вам не гардеробщик в бане!

И торопливо вышел из мастерской, доставая подрагивающими пальцами папиросы.

Лев Шехтель вышел за Владимиром в коридор, сказал уважительно-опасливо:

– Ну, ты Милорадовича уел! Теперь неприятностей не оберешься…

Владимир глубоко затянулся и презрительно пыхнул дымом.

– А сколько можно под стариковскую дудку плясать? Ушло их время: либо сами уступят дорогу, либо мы их столкнем!

Юный Шехтель, восхищенный отвагой Владимира, робко предложил:

– Слушай… А приходи завтра к нам обедать!

– Ты что, Лёва? – Владимир усмехнулся – У вас, Шехтелей, – «обчество»!

– Разве какое-то общество может тебя испугать?

– Общество меня – нет. А вот я – общество…

Владимир не договорил, но и без слов было ясно, что обществу от него может непоздоровиться.

Женечка с папкой для рисунков торопливо шла, почти бежала по улице.

За углом стоял Владимир. Радостно схватил девушку за руки:

– Я уж боялся, не придешь!

– Извини, на рисунке задержалась. Два раза Аполлона переделывала…

– Да кому нужны эти Аполлоны?!

– Ну что ты такое говоришь? Античностью весь мир восхищается.

– Я тебе сейчас покажу, чем восхищаться стоит…

– А чем? Чем? – Женечка была нетерпелива.

– Увидишь! – Владимир повел девушку за собой.

Владимир и Женечка стояли на звонарной площадке колокольни Ивана Великого.

При виде Москвы с высоты птичьего полета дух захватывало от масштаба и красоты.

Владимир, распахнув руки над городом, принялся декламировать:

 
Тело жгут руки.
Кричи, не кричи:
«Я не хотела!» –
резок
жгут
муки.
Ветер колючий
трубе
вырывает
дымчатой шерсти клок.
Лысый фонарь
сладострастно снимает
с улицы
черный чулок…
 

И без всякого перехода от пафоса к быту поинтересовался:

– Ну? Получше, чем Аполлон?

Женечка восторженно уставилась на Владимира.

– Какой ты… необыкновенный…

Владимир мощно притянул девушку к себе.

Женечка застеснялась, с трудом освободилась, прошептала:

– Не надо…

– Почему? – искренне не понял Владимир.

– Я на три года старше тебя… И я… Я уже помолвлена…

– Ну и что? – все так же искренне не понимал Владимир. – Я же люблю тебя!

Он вновь облапил и поцеловал Женечку.

И она уже не нашла сил для сопротивления.

Во главе изысканно накрытого стола в своем особняке восседал Франц Альберт Шехтель, еще не сменивший немецкое имя на Федора Осиповича, что он сделает лишь в 1914 году, в начале Первой мировой, приняв православие. Породистое лицо, борода и острые усы а ля император Николай Второй, знаменитый живописец, график, сценограф, но прежде всего – архитектор, творец известных московских домов Рябушинского, Морозовой, Дорожинского, и Ярославского вокзала в Москве, и здания в Камергерском переулке Московского Художественного театра…

Руководитель МХТ – Константин Станиславский был одним из гостей за этим столом. Вместе с поэтом Валерием Брюсовым и его женой Иоанной. А семью Шехтелей представляли супруга Наталья Тимофеевна и их шестнадцатилетняя дочь Верочка.

Хозяева и гости расспрашивали Станиславского, когда он собирается выпускать мольеровского «Мнимого больного». Константин Сергеевич отвечал, что уже идут последние прогоны. И обещал непременно пригласить всех на премьеру. Гости благодарили Станиславского за будущее приглашение. А хозяйку дома благодарили за неописуемой вкусности осетрину. Наталья Тимофеевна розовела от удовольствия и объясняла, что тут все дело в соусе, их повар обучался в Париже…

И вдруг в эту благостную атмосферу спокойствия и уюта, как камень в тихую заводь, бухнулся Владимир в канареечно-желтой блузе и широких черных шароварах.

Обедающие застыли. В тишине звякнула упавшая вилка.

А вошедший вместе с Владимиром Лева Шехтель сообщил:

– Позвольте вам представить моего соученика по училищу Владимира Маяковского!

Владимир обводит собравшихся нагловатым от собственной неуверенности взглядом.