Текст книги "Маяковский. Два дня"

А Лев знакомит его с хозяевами и гостями:

– Мой отец Франц Осипович, мама Наталья Тимофеевна, сестра Вера, Константин Сергеевич Станиславский, Валерий Яковлевич Брюсов и его супруга Иоанна Матвеевна.

– А, Брюсов! – прищурился Владимир. – «Мы путники ночи беззвездной, искатели смутного рая…»

Брюсов не скрыл приятного удивления.

– Да вы, как я погляжу, знаток моей поэзии.

– А как же? – нагличает Владимир. – Противников следует знать!

Иоанна Матвеевна принялась нервно обмахиваться платком.

А Шехтель удивился:

– Это почему же Валерий Яковлевич вам – противник?

Владимир объяснил – не агрессивно, а скорее снисходительно:

– Мы – люди будущего, а поэт Брюсов, уж извините, человек – прошлого. Вот, вслушайтесь… «В моей стране – покой осенний, дни отлетевших журавлей, и, словно строгий счет мгновений, проходят облака над ней…»

– Прелестно! – улыбнулась мужу Иоанна Матвеевна.

Поэт благодарно поцеловал ей руку.

А Владимир иронически процедил:

– Не-ет, этот ваш покой – просто тоска смертная! Журавли и те не выдержали – отлетели!

Верочка прыснула смехом в ладошку.

Иоанна Матвеевна возмущенно хватает ртом воздух.

Шехтель холодно поинтересовался:

– Вы полагаете, что могли бы написать лучше?

Владимир задумался – будто и впрямь прикидывал, может ли создать что-то более совершенное. А потом громыхнул:

 
Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана,
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
а вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
 

Верочка вскочила и зааплодировала.

– Вера! – одернул ее отец.

– Но ведь как хорошо-то! – сияет Верочка.

А хозяйка Наталья Тимофеевна поспешила всех примирить:

– Господа, господа, после доспорите, после! Молодые люди наверняка проголодались… Прошу вас за стол!

Владимир и Лев без дополнительных приглашений усаживаются.

Владимир тянется через стол, накладывая себе куски с общего блюда.

Иоанна Матвеевна недовольно поджимает губы.

Брюсов, отпив из хрустального бокала, говорит назидательно:

– Вы, молодые бунтари, не понимаете, что все ваши, с позволения сказать, находки – ничто без классического фундамента.

Жующий Владимир не отвечает. За него ответил Станиславский:

– Ничего они не хотят понимать. Вот и ко мне в театр норовят просочиться со своим новаторством!

– А у нас в архитектуре? – подхватывает Шехтель. – Дорического от ионического ордера отличить не в силах, но уже туда же – творят, низвергают…

Владимир наконец прожевал и заявил:

– Вы нас просто боитесь, потому что знаете: за нами – будущее, а ваше время – ушло!

– Ох, как я боюсь этих футуристических скандалов! – заволновалась Иоанна Матвеевна.

Шехтель решительно ее заверил:

– В моем доме вы можете чувствовать себя в полной безопасности от футуризма! Извольте извиниться, молодой человек!

– Извиняться? За правду? И не подумаю!

Владимир отшвырнул вилку, на которую уже подцепил грибочек, и резко покинул стол.

Лев догнал Владимира на улице.

– Ну, прости, Володя, прости, прошу тебя!

– Это ты меня прости – не сдержался. Тебе теперь дома влетит…

– Ерунда! А им полезна встряска, а то думают, что – хозяева искусства! Ты – молодец!

– Молодец-то молодец, да остались мы без обеда, – бурчит Владимир. – Ну, ничего, у меня полтинник есть – покормимся в обжорном ряду от пуза.

Они дружно пошли по улице. Но за их спинами раздался крик:

– Подождите меня!

Их догнала Верочка.

– Я с вами!

Владимир снисходительно улыбнулся:

– Да с нами барышням не по пути – мы в обжорный ряд идем.

– А я с вами – хоть куда!

Верочка уставилась на Владимира сияющими глазами отчаянно влюбленной.

В тесной, но уютной квартирке Бурлюка собрались единомышленники: сам Давид, Владимир и Крученых.

Бурлюк занес карандаш над чистым листом.

– Так и начнем наш манифест! Читающим наше Новое. Первое. Неожиданное. Только мы – лицо нашего Времени. Рог времени трубит нами в словесном искусстве.

– Прошлое тесно! – подхватил Крученых. – Академия и Пушкин непонятнее иероглифов. Сбросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности!

Бурлюк еле успевал записывать. А Владимир напористо добавил:

– Кто, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот?

Пухленькая Маруся – милая, очень вся такая домашняя жена Давида – пытается организовать чай, сдвигая ворох бумаг со стола. Но Бурлюк бумаги возвращает и продолжает писать, диктуя самому себе:

– Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузминым, Буниным и прочим – нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!

В дверь позвонили. Маруся поспешила в прихожую и вернулась с Хлебниковым – как обычно нелепо одетым, промокшим от дождя.

– Проходите, скорее чаю горячего – продрогли весь! – заволновалась Маруся.

– Да что – чаю? – возразил Бурлюк. – Накорми его, Муся, и дай переодеться в сухое.

– Конечно, Додичка, конечно! Виктор, снимайте всё, снимайте…

Маруся хлопочет вокруг Хлебникова, помогая ему освободиться от мокрой одежды.

А Владимир упрекает гостя:

– Опаздываешь! Мы уж начали без тебя, Велимир…

Хлебников вдруг задумался. И изрек:

– Я думаю, меня нынче будут звать Велиполк.

– Ну, пусть так! Но послушай, нам надо записать новые права поэтов.

Хлебников заявил, не раздумывая:

– Я требую право на слова-новшества!

– А я – право на ненависть к существовавшему до нас языку! – добавил Крученых.

– Есть, – записал Бурлюк. – А ты, Маяковский, чего требуешь у общества?

Владимир на миг задумался и выдал как по писаному:

– С ужасом отстранять от гордого чела своего из банных веников сделанный вами Венок грошовой славы!

Бурлюк одобрительно крякнул.

Маруся поставила перед Хлебниковым тарелку дымящегося борща.

Поэт благодарно бормочет ей:

 
У девочек нет таких странных причуд,
им ветреный отрок милее,
здесь девы, холодные сердцем, живут,
то дщери великой Гилеи…
 

– Ой, ну ешьте, пока горячее! – отмахивается Маруся. – А я пока вам сухое принесу…

Но снова звонят в дверь, и Маруся опять спешит открывать.

– Додик, еще запиши, – просит Владимир. – Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»!

– Славно, черт побери! – одобряет Давид.

А Маруся приводит смущенную Женечку:

– Володя, к вам барышня.

– Здравствуйте, – тихо говорит Женечка.

Мужчины галантно приветствуют ее. Только Владимир явно растерян.

– Уже три часа, что ли?.. А мы еще манифест не закончили… Друзья, надо название придумать!

Владимир хватает написанный манифест, пробегает его глазами, задумывается.

Женечка напоминает ему о своем присутствии:

– Володя, мы же договорились…

– Да-да, в три часа, я помнил! – И к друзьям: – Предлагаю так: «Пощечина общественному вкусу!»

– Хлестко! – обрадовался Бурлюк.

– Без экивоков – в лоб, – согласился Крученых.

– А что, это по делу, – отвлекся от борща Хлебников.

Добрая Маруся попыталась облегчить неловкое положение Женечки, обняла ее за плечи:

– У мужчин первым делом – дела, а мы – уже потом. Давайте пока с вами чайку попьем…

– Спасибо, – лопочет Женечка. – Но, Володя, мне непременно надо с тобой поговорить!

Бурлюк укоризненно смотрит на Маяковского. Тот раздраженно вздыхает:

– Ну, хорошо-хорошо, пойдем… Друзья, я скоро вернусь!

Владимир и Женечка идут по улице. Он нетерпелив:

– Ну? Что? Какой пожар, в чем срочность?

– Володя, я не стала бы отвлекать тебя по пустякам…

– Да в чем дело, скажи, наконец!

– Моя помолвка… Расторгать ли мне ее?

Владимир остановился и озадаченно глянул на Женечку:

– Помолвка?.. Ах, ты помолвлена… Но ведь это тебе решать.

Женечка с трудом сдержала слезы:

– Хочешь сказать, тебя это не касается?

– Да нет… Извини, я все о манифесте нашем думаю… Революция в поэзии! А в помолвках я не очень понимаю…

– Зато я теперь все поняла!

Уже не сдерживаемые слезы покатились по щекам девушки.

– Женечка, ну что ты… Давай вечером встретимся…

– Нет, мы вечером не встретимся! И не встретимся никогда!

Женечка убежала по улице.

Владимир посмотрел вслед. Вздохнул, взъерошил волосы и повернул в другую сторону, задумчиво бормоча:

– Мы требуем стоять на глыбе слова «мы»… Среди свиста и негодования…

За столом в кабинете директора училища собрались ведущие академики.

Перед ними, как подсудимые, но гордо и независимо стояли Бурлюк и Маяковский.

Директор училища повертел в руках тонкую книжечку, на обложке которой заглавие «Пощечина общественному вкусу», которое директор повторяет:

– «Пощечина общественному вкусу»… Каково-с? Я все никак не возьму в толк: вы, Маяковский, несомненно, одаренный студент, а вы, Бурлюк, уже зарекомендовавший себя живописец, неужели вы все это – всерьез: «Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и прочих с парохода Современности»?

– Мы отдаем себе отчет в серьезности наших заявлений, – твердо ответил Бурлюк.

– В таком случае дальнейшие рассуждения излишни, – вздохнул директор. – Зачитайте приказ!

Секретарь встал и прочел документ:

– «За пропаганду общественно вредных, провокационных идей, за отказ от принципов академического искусства, за поведение, несопоставимое с почетным званием студента Училища живописи, ваяния и зодчества, исключить из числа учащихся дворянина Маяковского Владимира Владимировича и разночинца Бурлюка Давида Давидовича…»

Старичок Милорадович лицемерно вздохнул:

– Жаль, господа, вы своими руками ломаете свое будущее.

Владимир гордо вскинул голову:

– Нет, мы своими руками строим будущее! И свое, и ваше – нравится вам это или нет!

У выхода из училища Владимира и Давида поджидали брат и сестра Шехтели – Лев с Верочкой.

– Выгнали, – опередил их вопросы Бурлюк.

Верочка испуганно ахнула. А Маяковский беспечно улыбнулся:

– Да ерунда! И так сколько времени зря потратили… Я лучше сборник стихов выпущу. Лёвка сделает иллюстрации. А еще надо найти, где макет книги соорудить…

Верочка, не сводя влюбленного взгляда с Владимира, радостно сообщила:

– У нас дома мастерская, там и типографский станок есть!

– Да меня на порог вашего дома не пустят, – усмехнулся Владимир. – Мало что футурист, бывший политический, так теперь еще из училища исключенный…

– А ты стань пай-мальчиком, – порекомендовал Давид. – Повинись, к заутрене попросись сходить с семьей – от тебя не убудет!

Верочка хлопает в ладоши:

– Правда, Володя, вы папе и маме обязательно понравитесь!

Владимир смотрит на Льва. Тот пожимает плечами.

Владимир прищуривается на Давида:

– Говоришь, к заутрене? Только с тобой!

– Нет уж, без меня. Это ты у нас – дворянин православный.

Ранним утром из особняка вышли Шехтель, его жена, Лев и Верочка, одетые скромно и строго для похода в храм.

А перед домом стоит такой же строгий и скромный Владимир – в перешитом отцовском сюртуке и белоснежной сорочке.

Он почтительно приветствует чету Шехтелей:

– Здравствуйте, Франц Осипович! Здравствуйте, Наталья Тимофеевна!

Верочка смотрит на Владимира во все глаза.

Лев иронично улыбается за спиной отца.

– Чем обязаны вашему вниманию в столь ранний час? – удивился Шехтель.

– Я собрался к заутрене. В ваш храм.

– В наш? – тоже удивилась Наталья Тимофеевна. – А вы живете рядом?

– Нет, но говорят, что ваш настоятель известен строгими благонравными взглядами, – смиренно отвечает Маяковский. – Я хотел бы послушать его проповедь.

– Отец Иннокентий, и верно, прекрасный проповедник, – согласился Шехтель.

– А почему вам нужда в строгом пастыре? – спросила Наталья Тимофеевна.

– Мама, может быть, все это обсудить по дороге? – предложил Лев.

– Так вы не будете против моего сопровождения? – учтиво поинтересовался Владимир.

– Нет, отчего же, – пожал плечами Шехтель.

Владимир, нарочито не глядя на Верочку, пошел рядом с ее мамой.

– Вы спрашиваете, зачем строгость? Знаете, иногда так трудно разобраться… Что такое хорошо и что такое плохо?

Чуть приотставшие Верочка и Лев перешептываются.

– Спорим, мама пригласит его после службы завтракать к нам? – говорит Верочка.

Лев смотрит на Маяковского, который что-то рассказывает, театрально поводя рукой, на маму, которая вся обратилась в слух, на папу, который тоже не скрывает своего интереса.

– Что – завтрак? – хмыкнул Лев. – Боюсь, родители усыновят Владимира! По-моему, они уже влюбились в него.

– А разве можно в него не влюбиться? – пылко вопрошает Верочка.

На даче Шехтелей в Крылатском, стоящей на берегу озера, отдыхает золотая молодежь – сын хозяина Лев, Борис Пастернак и другие студенты училища.

А Верочка в стороне от всех, приложив ладонь козырьком ко лбу, нетерпеливо смотрит в даль. И наконец радостно вскрикивает:

– Кто там едет?.. Ой, это же Володя!

И верно, с горки съезжает на велосипеде Владимир. Одной рукой он рулит, а другой размахивает маленькой книжечкой в мягком переплете. И, как всегда громогласно, ликует:

– Моя книга! Моя первая книга! Самая первая!

Он соскакивает с велосипеда, дает книжку друзьям, те передают ее из рук в руки.

– «Я»! – читает на обложке кудрявая девушка. – Надо же, какое название – мимо не пройдешь!

– А если пройдешь мимо, Маяковский за шиворот схватит, – усмехается Пастернак.

– Да, Боря, ты за душу берешь, а я покрепче – за шиворот! – парирует Владимир.

– А это что за клякса? – спрашивает долговязый студент.

– Это не клякса, это – Володин бант нарисован, – объясняет Лёва.

– А вот – «Несколько слов о моей жене»! – смеется кудрявая. – Страшно интересно, о ком это?

Верочка очень смущается.

А Владимир без комментариев отбирает у друзей книжку, бережно прячет ее в карман, кричит:

– Айда на лодках кататься!

И первым сбегает по склону к пристани.

Верочка бежит за ним:

– Я с тобой! Давай на остров поплывем! Почитаешь мне стихи!

Владимир с Верочкой плывут в лодке по озеру. Он мощно гребет, попадая в ритм своих стихов.

 
Морей неведомых далеким пляжем
идет луна –
жена моя.
Моя любовница рыжеволосая…
 

– Почему – рыжеволосая? – ревниво перебила Верочка, поправляя русую челку.

– Не знаю, слово само попросилось! – отмахнулся Владимир.

 
За экипажем
крикливо тянется толпа созвездий пестрополосая.
Венчается автомобильным гаражом,
целуется газетными киосками,
а шлейфа млечный путь моргающим пажем
украшен мишурными блестками…
 

Потом лодка болталась у берега, пришвартованная за камышами.

А они лежали навзничь в траве на острове. И он опять, теперь уже негромко, читал стихи:

 
Я люблю смотреть, как умирают дети.
Вы прибоя смеха мглистый вал заметили
за тоски хоботом?
А я –
в читальне улиц –
так часто перелистывал гроба том…
 

– Как страшно, Володя! – прошептала Верочка. – Как страшно и прекрасно…

Она приникла губами к губам Владимира. Тот отстранился.

– Не надо, милая Вероника… Ты ведь Вероника – непорочная…

– Не говори ничего! – жарко шепчет она. – Поцелуй меня…

– Верочка еще слишком мала… Верочке надо подрасти, – севшим голосом убеждает Владимир.

Но девушка обвила его руками, целует лоб, щеки, губы, лихорадочно повторяя:

– Люблю… люблю… люблю тебя… люблю!

И Владимир не выдерживает, обнимает Верочку, перекатывается с ней по траве, накрывает своим телом. Верочка блаженно стонет…

Через пыльную привокзальную площадь провинциального городка, на которой стоят телеги с мешками да скучает на облучке одинокий извозчик, бредут с чемоданами Маяковский, Бурлюк, Крученых и Хлебников.

– Первые гастроли – как первая любовь! – шумит Владимир. – Вот бы знать: какой она будет?

– Взаимной! – твердо пообещал Бурлюк.

– Нас забросают кудрявыми хризантемами, – размечтался Хлебников.

– Или гнилыми помидорами, – вздохнул Крученых.

Бурлюк подошел к скучающему извозчику:

– Сколько до гостиницы?

– Рупь.

– Совесть есть у тебя?

– Совесть есть – рубля нету, – резонно отвечал извозчик. – А вы – из Белокаменной, так что у вас, поди, найдется.

– Не заработали еще! – отрубил Бурлюк.

Извозчик флегматично развел руками: мол, на нет и суда нет.

– А далеко до гостиницы? – спросил Владимир.

– Версты три…

– Вы с ума сошли! – стонет Хлебников, угадав намерения Маяковского.

Но Владимир уже взвалил его чемодан на свое плечо, и компания зашагала по дороге.

В тесный провинциальный театрик набилась разношерстная публика.

За кулисами поэты во всей футуристической красе – диковинные одеяния и разрисованные лица – слушали наставления краснорожего полицейского чина.

– И значит, чтобы мне все прилично! Особливо не сметь поминать градоначальника!

– Да-да, – поспешно кивнул Бурлюк, – конечно.

– И еще – Пушкина не трогать! А то я вас знаю!

– Да? Мы знакомы? – ёрничает Маяковский.

Полицейский чин налился гневом.

Бурлюк быстренько успокоил:

– Не тронем, ни в коем разе не тронем, будьте в полной уверенности – ни градоначальника, ни Пушкина.

Полицейский чуть угомонился. Но всё же ткнул толстым пальцем в грудь Владимира:

– Лично передо мной ответите!

Из зала раздались нетерпеливые аплодисменты.

Полицейский подкрутил ус и удалился.

Поэты взволнованно напряглись.

– Ну… Я пошел… – не слишком уверенно промолвил Крученых.

– Давай! – Бурлюк обнял его, как идущего в бой солдата.

Поначалу лица провинциальных любителей поэзии были выжидательно-доброжелательны. Но постепенно они изумленно вытягивались с каждым словом, которое чеканил Крученых:

 
Зима!..
Замороженные
Стень…
Стынь…
Снегота… Снегота!
Стужа… Вьюжа…
Вью-ю-ю-га…Сту-у-уга…
Стугота… стугота…
Убийство без крови…
Тифозное небо – одна сплошная вошь…
 

– Сам ты вошь! – не выдержал один из любителей поэзии.

И в беднягу Крученых, как он и пророчествовал на вокзале, полетели помидоры.

– Тупицы! – выбежал из-за кулис на сцену Владимир. – Глухари! Это же настоящая поэзия!

И, заметив в первом ряду очередного метателя, замахнувшегося помидором, прыгнул на него со сцены.

Завязалась драка. Разлилась трель полицейского свистка…

Основательно помятые футуристы приплелись опять на вокзал.

Их окликнул знакомый извозчик:

– Ну что, заезжие, рупь-то заработали?

Бурлюк только махнул рукой. А Владимир запоздало вскинулся:

– Нет, но за что же все-таки было в околоток тащить? Мы ведь про Пушкина – ни слова!

Друзья смеются. Владимир мрачно смотрит на них. А потом и сам хохочет…

Владимир – в шерстяном пледе-пелерине, широкополой шляпе, с большим пакетом под мышкой – идет от станции к дачным домикам.

Вдали позади него на дороге появилась Верочка. Она изо всех сил крутила педали велосипеда, потом соскочила с машины, побежала за Владимиром и, догнав, повисла на нем.

Владимир чуть не упал от неожиданности, а девушка счастливо лепечет:

– Я узнала от Левы, что ты вернулся с гастролей! Каждый день ездила на станцию!

– Зачем?..

– Как зачем? Увидеть! Сегодня мама не хотела меня отпускать, что-то заподозрила, но я сказала, что пойду рисовать на пленэр… Как чувствовала, что ты приедешь!

Владимир показал пакет:

– Да я вот – маму и сестер навестить. Они тоже здесь дачу снимают…

– Так ты не ко мне? – мгновенно сникла Верочка.

При виде ее вселенской печали Владимир не мог не солгать:

– Нет, почему же… Я к тебе… Только сначала, думал, к маме…

Доверчивая девушка вновь повисла на его шее:

– Я ужасно, кошмарно соскучилась!

На лесной поляне всё говорило об исходе любовного свидания: расстегнутое платье Верочки и рубашка Владимира, валяющиеся в траве лента из ее прически, его шейный платок…

Они лежали на расстеленном пледе Владимира, поедали засахаренные орехи и крендельки из пакета, предназначавшиеся его маме и сестрам.

Владимир рисовал в альбоме Верочки большого жирафа и жирафа поменьше, которые нежно сплелись длинными шеями.

– Это ты и я! – догадалась Верочка. – И мы всегда-всегда будем вот так – неразлучны!

– Ну, совсем уж всегда не получится. Бурлюк организовал новое турне – Одесса, Киев, Николаев…

Верочка огорченно вздохнула и поклялась:

– Я буду ждать! А сейчас почитай мне… Сочинил что-нибудь?

– Я грандиозную вещь начал! – загорелся Владимир. – Поэма про бунт вещей. Даже не поэма – трагедия! Старик с черными сухими кошками, Человек с двумя поцелуями, Женщина со слезинкой, Женщина со слезищей и – поэт Владимир Маяковский!

Верочка явно не слишком понимает, о чем речь, но кивает восторженно.

А Владимир вскакивает и уже читает будущие стихи:

 
Вам ли понять,
почему я, спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет.
С небритой щеки площадей
стекая ненужной слезою,
я, быть может,
последний поэт!
 

Верочка тоже вскочила, всплеснула ладошками:

– Это гениально!

Владимир польщенно заулыбался. Но тут же спохватился:

– Я же маме телеграфировал, что буду дневным поездом! Она, конечно, волнуется теперь…

Владимир спешно застегивает рубаху.

Верочка сокрушается, глядя на пустой пакет:

– Ой, а мы все угощение для твоей мамы съели…

– С жирафами так бывает, – улыбнулся Владимир.

Он взял свой шейный платок, но Верочка перехватила его:

– Я сама завяжу!

Она нежно и тщательно вывязала платок на его шее:

– Ты всегда будешь ходить только с бантами, которые тебе завязываю я!

Одесский театр – не чета провинциальным театрикам. Лепнина на потолке, позолота на стенах, пригашенные на время представления хрустальные люстры, бархатные кресла в зале. И публика в этих креслах не разношерстная, а сплошь культурная – мужчины в костюмах, дамы в вечерних платьях.

На просторной сцене Владимир читает стихи:

 
Но зато
кто
где бы
мыслям дал
такой нечеловечий простор!
Это я
попал пальцем в небо,
доказал:
он – вор!
Иногда мне кажется –
я петух голландский
или я
король псковский.
А иногда
мне больше всего нравится
моя собственная фамилия,
Владимир Маяковский!
 

Он замолкает. Гром аплодисментов. И на сцену полетели уже не помидоры, а цветы.

Владимир торжествующе оглянулся на кулисы, из которых за происходящим наблюдали его радостные сотоварищи – Бурлюк, Крученых и Хлебников.

Раскланявшись на сцене, Владимир вылетел к ним.

Друзья принялись обниматься. Владимир торжествует:

– Слышали? Какой успех, а? Слышали?

– Слышали, слышали, – улыбнулся Бурлюк. – Поздравляю тебя и нас всех! Едем на ужин.

– Какой ужин? – живо заинтересовался Хлебников.

– Инженер Строев дает прием в нашу честь.

– Инженер какой-то… – нахмурился Владимир. – Скука смертная!

Практичный Давид пояснил:

– Не какой-то инженер, а известный в Одессе меценат, и публика у него собирается отборная – может, договорюсь продлить гастроли.

– Нет, лучше бы сейчас к морю, – расстроился Владимир. – Я же никогда моря не видал!

– Да море от нас не уплывет, – заверил Бурлюк. – Потом сходим. А сейчас – вперед, триумфаторы!

В гостиной инженера Строева, оформленной с явным вкусом и неявным богатством, собрались нарядные дамы и солидные мужчины. Бурлюк деловито беседовал с каким-то лысым господином. Хлебников, присев на подлокотник кресла пожилой модницы, читал ей стихи. Крученых, размахивая руками, дискутировал с хозяином дома. А Владимир пристроился у стола с едой и напитками – богатырский организм вечно требовал подкормки.

Но долго заниматься этим приятным и полезным делом Владимиру не удалось. Едва он приник к бокалу с пивом, как подкатилась дородная дама в брильянтах и взмолилась:

– Владимир, вы произвели неизгладимое впечатление! Просим, почитайте еще, просим!

Владимир чуть поразрывался между жаждой пива и жаждой славы. Слава победила. Он вышел на середину комнаты и сообщил:

– Я тут, у вас, в Одессе, про морской порт сочинил!

 
Простыни вод под брюхом были.
Их рвал на волны белый зуб.
Был вой трубы – как будто лили
любовь и похоть медью труб.
Прижались лодки в люльках входов
к сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
горели серьги якорей!
 

Во время чтения стихов в гостиной появилась очень красивая, вся какая-то воздушная девушка лет девятнадцати. Вошла и остановилась на пороге, слушая Владимира.

А он читал, стоя к ней спиной. Но на последней строке, словно от какого-то внутреннего толчка, повернулся, увидел ее и застыл под гипнозом огромных карих глаз.

Гости аплодировали Маяковскому.

А инженер Строев взял девушку под руку и подвел к поэтам.

– Позвольте, господа, вам представить: моя невеста – Мария Александровна Денисова.

Бурлюк, Хлебников и Крученых по очереди целовали невесте инженера руку.

А Маяковский просто стоял, не спуская с Марии восхищенного взгляда.

Девушка прервала неловкую паузу:

– Вы замечательно описали порт. Выросли на море?

– Нет, я моря в жизни никогда не видел.

– Да?.. В таком случае вы – настоящий поэт!

– А вы…

У Владимира вырвалось неожиданное:

– Вы – Джиоконда, которую нужно украсть!

Строев несколько принужденно засмеялся:

– Весьма остроумно, господин футурист.

А для Владимира стихли все звуки вокруг. Только двигались по гостиной люди, кто-то смеялся, кто-то пел у рояля…

Мария пила шампанское из высокого бокала, общалась с гостями, изредка оборачиваясь и коротко поглядывая на Владимира…

Догорали свечи, толпа гостей постепенно редела…

Из этого нереального состояния Владимира наконец вывел Бурлюк, жестко взяв друга за локоть. Люди и звуки вокруг вновь стали реальными.

– Пора уходить, – вполголоса, но твердо сказал Давид.

– А?.. Что?.. – Владимир непонимающе смотрит на друга.

– Нам уже пора идти, – внятно повторил Бурлюк. – Ты еще на море хотел посмотреть…

– Какое море?! Ведь она здесь!

– Послушай! – огорчился Крученых. – Это уже становится неловким: пришел в дом и пялишься на невесту хозяина!

Строев в дверях прощался с последними гостями.

Мария стояла у рояля с бокалом вина.

Давид опять ухватил друга за локоть, желая его увести, но тот вырвался и пошагал к Марии:

 
Поэт сонеты поет Тиане,
А я весь из мяса, человек весь –
Тело твое просто прошу,
Как просят христиане –
«хлеб наш насущный
даждь нам днесь»…
 

Мария перебила поэта беспомощно дрогнувшим голосом:

– Что вы… Вы что?.. Перестаньте!

Тут уж Бурлюк и Крученых, не церемонясь, подхватили друга под руки с обеих сторон.

– Нам уже пора, спасибо за прекрасный вечер! – расшаркался Крученых.

– Приятно было познакомиться с вами и вашим женихом! – заверил Бурлюк.

И, прикрываемые следующим позади Хлебниковым, они силой увели зачарованного поэта.

Солнечным одесским днем Мария ехала в коляске по улице.

Вдруг на подножку вскочил сияющий Владимир:

– Я знал, что обязательно вас встречу!

Мария отшатнулась от него.

– Как это – встречу? Вы просто караулили меня!

– Ну, караулил… Ждал у дома, у магазина…

– Остановите! – приказала Мария вознице.

Тот натянул поводья лошади, коляска резко притормозила, Владимир чуть не упал.

– Осторожно! – вскрикнула Мария, схватив Владимира за руку.

Тот ошалел от счастья:

– Не отпускайте меня! Никогда! Держите меня, держите!

А потом они шли по тропинке, ведущей к морю.

Владимир остановился на обрыве, зачарованно глядя на бескрайнюю синь, потом выдохнул полной грудью, как восторженный стон:

– Так вот ты какое, море!

Мария мягко улыбнулась:

– Подойдем поближе, не бойтесь…

Они спустились с обрыва к самой воде.

– А хорошо, что я раньше его не видел. Теперь для меня море – это вы, Мария!

Мария присела, положила ладонь на воду, поднялась и накрыла мокрой ладонью ладонь Владимира:

– Я вам дарю море. На память.

Владимир сжал ее ладони:

– Нет памяти в моем беспамятстве о вас!

Мария мягко высвободила свои ладони.

В номере одесской гостиницы Бурлюк, Хлебников и Крученых укладывали вещи в чемоданы.

А Маяковский безучастно сидел на подоконнике.

– Ну, не валяй дурака, – поторопил его Давид, – киевский поезд скоро…

– Я же сказал – не поеду.

– Ты сказал – мы послушали. А теперь собирайся!

Владимир не покинул подоконника.

– Послушай, ну правда – никакого смысла нет, – вздохнул Крученых.

Но в голосе Владимира – отчаянная надежда:

– Она сказала: придет в четыре!

– А уже – пять! – указал на стенные часы Давид. – Ну зачем ей к тебе приходить? Нищий поэт, желтая кофта… А у нее – приличный жених.

– Ты, Додик, как торговка на рынке! – неожиданно возмущается Хлебников. – А здесь – любовь!

– Слыхали, будетляне?! – Владимир торжествующе указал на Хлебникова.

Бурлюк и Крученых промолчали. Давид решил зайти с другой стороны:

– Так что же – ты ломаешь турне? Бросаешь товарищей?

Владимир ответил коротко:

– Да!

Однако затем взмолился:

– Простите меня, товарищи дорогие, но иначе не могу, нет, невозможно!

Бурлюк, Крученых и Хлебников, подхватив чемоданы, направились к выходу.

На пороге Бурлюк обернулся и сообщил:

– Шлемазл!

– Что-о? – не понял Владимир.

Вместо ответа Давид выразительно повертел пальцем у виска.

За окном номера уже стемнело. Настенные часы показывали семь.

Владимир нервно мерял шагами комнату.

Резко остановился, схватил чемодан, начал швырять в него свои вещи.

В дверь постучали. Вмиг просияв, Владимир распахнул дверь.

На пороге стояла взволнованная, смущенная и все такая же воздушно-прекрасная Мария.

Владимир порывисто обнял ее, но она высвободилась из его объятий:

– Перестаньте! – Мария испуганно оглянулась в коридор. – Так неловко…

– Прости, прости!

Он втащил ее за руку в номер, захлопнул дверь и снова попытался обнять:

– Ты пришла… Ты все-таки пришла… Пришла…

Но Мария вновь ускользнула из его объятий.

– А где ваши друзья?

– Уехали в Киев. А я остался.

– Зачем?

– Ты же сказала: я приду…

– Да я пришла, извините, что опоздала… Целых три часа… Очень много дел…

Владимир нежно прикрывает ладонью ее рот.

– Что – три часа? Я бы ждал тебя всю жизнь! Главное: ты пришла!

Мария мягко убирает его ладонь со своих губ.

– Я пришла, только чтобы сказать…

– Нет, сначала я скажу! Мне столько надо сказать тебе…

– Владимир! – перебивает Мария. – Я пришла сказать, что выхожу замуж. В следующее воскресенье…

На море лютовал шторм.

Владимир шагал против бушующего ветра, перекрикивая его:

 
Это было,
было в Одессе…
 
 
«Приду в четыре», – сказала Мария…
 
 
Нервы –
большие,
маленькие,
многие! –
скачут бешеные,
И уже у нервов подкашиваются ноги!..
 
 
Вошла ты –
резкая, как «нате!»,
Муча перчатки замш,
Сказала: «Знаете —
Я выхожу замуж»…
 

Штормовая волна накатила на Владимира, намочила брюки до колен, но он ничего не замечал.

 
Что ж – выходите.
Ничего.
Покреплюсь.
Видите – спокоен как!
Как пульс
Покойника!