Текст книги "Маяковский. Два дня"

ГЛАВА ВТОРАЯ

 
Ведь если звезды
зажигают —
значит, это кому-нибудь нужно?
 

МОСКВА, 12 АПРЕЛЯ 1930 ГОДА. УТРО

В комнатке на Лубянке взрослый и усталый – слишком взрослый и слишком усталый – Владимир положил футуристический рисунок обратно в ящик к бумагам и фотографиям и с треском задвинул ящик.

Взял начатое письмо, новый остро заточенный карандаш и пробежал взглядом уже написанное:

«ВСЕМ!

В ТОМ, ЧТО Я УМИРАЮ, НЕ ВИНИТЕ НИКОГО».

Подумал, размашисто добавил:

«И ПОЖАЛУЙСТА, НЕ СПЛЕТНИЧАЙТЕ – ПОКОЙНИК ЭТОГО УЖАСНО НЕ ЛЮБИЛ».

Владимир вновь занес карандаш – новые слова готовы выплеснуться на бумагу. Но раздался дверной звонок. Три раза.

Владимир вздрогнул и затаился у стола, словно неизвестный гость мог его увидеть. Тройной звонок повторился. Владимир заметался по комнате, ударился коленом о диван и шлепнулся на него, поглаживая колено.

Опять настойчивые звонки. Послышались звуки открывающейся двери, голоса в коридоре – мужской и женский.

Владимир поспешно сунул свое письмо в ящик стола и как был – в ботинках – улегся на диван, прикрывшись пледом.

В комнате появился возмущенный мужчина лет тридцати.

– Володя, в чем дело, три звонка – уже не твои?

– Мои…

– Чего ж не отзываешься? Спасибо, Мэри открыла!

– А может, я умер?

Владимир с вызовом посмотрел на незваного гостя. Тот усмехнулся.

– Мэри сказала, что ты недавно ходил в уборную.

– Не соседи, а шпионы, – проворчал Владимир, натягивая плед до подбородка.

– Что с тобой, Володя? – участливо поинтересовался гость.

И хотел присесть у дивана, но Владимир вскрикнул:

– Отойди, можешь заразиться!

– Воспалением хитрости? – хмыкнул гость. – Почему ты вчера не явился на выступление в МГУ?

– Какое выступление? – Владимир отвернулся к стене. – Не помню ни о каком выступлении.

– Ты что, с ума сошел?! – завопил гость.

Владимир, глядя в стену, вздохнул:

– И об этом крикуне я писал «тихий еврей Павел Ильич Лавут»…

Лавут заорал еще громче, что Маяковский уже достал его с этим «тихим евреем», и все друзья-знакомые из-за этого тоже его достали, а он, между прочим, вовсе не тихий еврей, а личный импресарио Маяковского, причем уже четыре года, если больной воспалением хитрости еще не забыл.

Владимир насмешливо прервал стенания Лавута:

– Спасибо, спасибо, живу твоими стараниями!

Лавут все-таки уселся возле дивана. Гнев его сменился озабоченностью:

– Володя, ты первый раз в жизни сорвал выступление! Ты правда заболел, что ли?

– Мама, ваш сын прекрасно болен…

– Это все, что ты можешь – цитировать самого себя?! – опять взорвался Лавут. – Я не понимаю: что происходит?!

Он действительно не понимал, что происходит, совсем не понимал. Но хотел понять и потому требовал объяснения:

– Что случилось, объясни!

– Не знаю… правда не знаю, – грустно ответил Владимир.

Но тут же попытался взбодриться, отбросил плед, уселся на диване.

– А впрочем, ничего не случилось! Иди, звони в МГУ – извиняйся, клянись, что завтра же я у них буду!

– Нет уж, ты сам иди, звони, извиняйся, клянись…

– Интересно, Павел Ильич, а кто у нас – импресарио?

Лавут вздохнул, укоризненно посмотрел на Маяковского и покорно двинулся к двери. У порога оглянулся.

– Ну, всё-всё, – отмахнулся Владимир, – виноват я, виноват, достаточно тебе?

Лавут снова вздохнул и вышел.

Владимир вскочил с дивана.

А Лавут вернулся:

– Там по телефону Мэри болтает…

– А ты стой рядом, у нее совесть и проснется!

Владимир, похоже, действительно взбодрился.

– Иди, иди, я тебе пока заварю чай. Настоящий цейлонский – контрабанда из Одессы…

Лавут снова послушно отправился в коридор.

Маяковский взял крашенную в желтый цвет жестяную коробочку, насыпал из нее чай на ладонь, с удовольствием принюхался, затем пересыпал его в заварной чайничек.

И снова пришли воспоминания…

МОСКВА, 1913 ГОД

В квартире Бурлюков удивительным образом сочетались Марусины уютные подушечки на диване, пузатые цветастые чашечки в серванте, ее же корзинка с рукоделием и тесно развешанные по стенам беспокойные, насыщенные футуристическими ломаными формами картины Давида.

На столе – тарелочки и вазочки с домашними печеньями-вареньями. Маруся поила Владимира чаем.

– Это цейлонский чай!

Маруся принюхалась к заварке и сунула ее под нос Владимиру.

– Восхитительно пахнет, правда?

Владимир покорно нюхнул, вяло кивнул и помешал чай ложечкой.

– Вы ешьте печенье, ешьте, я же знаю – вы такое любите, маковое!

Владимир безразлично взял печенюшку, подержал в руке и, словно не понимая, что с ней делать, положил обратно в вазочку.

Маруся не выдержала:

– Ну бросьте вы, наконец, убиваться! Уж сколько времени прошло после Одессы, а на вас всё лица нет! Найдете вы еще себе хорошую девушку…

– Не нужны мне никакие девушки! – взвился Владимир. – Только Мария нужна! Такой любви у меня в жизни не было и не будет!

– А Женечка? Ведь была? – мягко напомнила Маруся. – И Верочка нынче, кажется, есть.

Владимир грустно улыбнулся:

– Это всё маленькие любёночки… А я – о большой любви! Огромной, как мое сердце… Как вы не понимаете?!

– Ну где уж мне понять…

Мария перевела разговор:

– А вот ватрушки – только из печки достала! Вы не попробовали даже…

Владимир принялся покорно и машинально жевать ватрушку.

Маруся сострадательно глядела на него. И вдруг предложила:

– А давайте я вас петь научу?

– Что?..

– Пение очень веселит! – заверяла Маруся.

– У меня слуха нет.

Это Марусю не остановило. Она знала методику профессора Александровой-Кочетовой, по которой можно любого обучить. Владимир возражал, что любого – может быть, но лично его – вряд ли. Но Маруся не сдавалась, уверяла, что методика не знает исключений, а у него еще и голос такой редкий, могучий. Однако Владимир упирался, и Маруся не выдержала – взмолилась:

– Володенька, ну сердце мое рвется – на вас такого убитого смотреть! Давайте попоем, ей-богу, легче станет!

– Ну, если вам станет легче…

– И мне, и главное – вам. Вы хоть какую арию знаете?

– Арию?

Владимир подумал, откашлялся и громко, но фальшиво пробасил варяжского гостя из «Садко»:

– О скалы грозные дробятся с ревом волны…

– Прекрасно! – воодушевилась Маруся. – А теперь следите за моей рукой: рука выше – и вы голос выше… Рука ниже – и вы опускаетесь… Давайте!

Владимир попробовал еще раз, другой – и дело двинулось с мертвой точки. Он невольно вошел в азарт и принялся орать – выше, ниже, следя за движениями руки Маруси.

Они и не заметили, как в комнату вошел Бурлюк.

Давид с улыбкой понаблюдал за уроком пения и зааплодировал.

– Додичка пришел!

Маруся побежала к мужу, расцеловала его.

Давид прищурил единственный глаз.

– Гляжу я, гений наш повеселел! А сейчас еще больше развеселишься…

Бурлюк достал из кармана и торжественно выложил на стол несколько купюр.

– Что это? – недоумевал Владимир.

– Твой гонорар!

– За что?..

Вместо ответа Бурлюк извлек из другого кармана тоненькую книжечку и вручил ее другу.

Владимир удивленно прочел на обложке:

– Поэма «Владимир Маяковский»… Что за чушь?

Давид улыбнулся Марусе:

– Ну что за тип: всё с ходу – в штыки!

И приказал Владимиру:

– Ты читай!

Владимир открыл книжку, прочел:

 
Вам ли понять,
почему я, спокойный,
насмешек грозою
душу на блюде несу
к обеду идущих лет…
 

И захлопнул книжку.

– Повторяю: что за чушь? Это же моя трагедия «Восстание вещей»!

– Надо же – узнал! – усмехнулся Давид.

– А почему же здесь написано?..

– Да потому! – развел руками Давид. – Причуда жизни, гримаса судьбы!

И объяснил эту гримасу: выпускающий цензор отчего-то решил, что «Владимир Маяковский» – это название поэмы. И вынес его на обложку. А потом уж нельзя было ничего поменять: стояла разрешительная подпись. Впрочем, ничего страшного не случилось. На взгляд неунывающего Бурлюка, так тоже выглядит весьма неплохо.

До Владимира наконец дошла суть происходящего:

– Додичка! Ты издал мою книгу?!

– Я же обещал, что сделаю на тебе гешефт! – рассмеялся Бурлюк.

Грустная Верочка одиноко сидела на скамейке бульвара. Шелковый бант уныло поник на тугой косе.

На аллеях резвились хорошенькие малыши в пределах, дозволенных им строгими боннами. Верочка тоскливо наблюдала за детьми.

К скамейке стремительно подошел Владимир, поцеловал Верочку в щечку, сказал бодро:

– Здравствуй, извини, я немного опоздал!

Кажется, Верочка хотела сказать что-то резкое, но ответила покорно:

– Ничего… Я только волновалась: вдруг тебе не передали мою записку…

– Как видишь, передали. – Владимир уселся рядом с ней. – А у меня вышла новая книга!

Он достал из кармана и вручил девушке книжечку, изданную Бурлюком.

Верочка повертела ее, полистала и не слишком правдоподобно изобразила радость, поздравила Владимира. И сообщила, что тоже принесла ему кое-что…

Верочка достала из ридикюля альбомный лист. Владимир глянул – на листе были изображены знакомые жирафы. Только теперь у жирафа поменьше был круглый живот, в котором клубочком свернулся маленький жирафенок, а большой жираф смотрел куда-то в сторону.

Верочка искоса наблюдала за реакцией Владимира. Он, конечно, все понял. Но молчал. Потом наконец вздохнул:

– Ты это… наверное знаешь?

Верочка печально кивнула. Владимир снова помолчал. И сказал – словно не ей, а самому себе:

– Значит, так тому и быть. Значит, поженимся.

– Я не хочу жениться без любви!

Голос Верочки дрожит, в глазах – слезы.

– Ну отчего же без любви? – вяло возразил Владимир.

И обнял девушку. Она порывисто, доверчиво прильнула к нему.

А в глазах Владимира – и нежность, и жалость, и тоска…

Все семейство Маяковских суетится по поводу предстоящего торжественного события: Владимир готовится к походу в дом Шехтелей – просить их родительского благословения и руки Верочки.

Взволнованный, хотя и пытающийся скрыть волнение, жених стоял посреди комнаты в костюме покойного отца. Мама и сестры хлопочут вокруг него – поправляют костюм, приглаживают прическу.

– Ну все, все уже! – раздражается Владимир.

– Сейчас, вот еще ниточка торчит, – волнуется Ольга.

Людмила подала Владимиру букетик цветов.

– Готов жених!

Мама с улыбкой оглядела сына:

– Я рада, Володичка, что ты выбрал хорошую девушку из хорошей семьи… Я непременно полюблю ее.

– И мы полюбим! – заверила брата Оля.

– Ой, Володька – муж! – покачала головой Людмила. – Смех, да и только!

Мама, привстав на цыпочки и еще пригнув голову Владимира, поцеловала его в лоб и перекрестила сына:

– Ну, с Богом!

С букетом в руке, скованный костюмом и непривычностью своего нового положения, Владимир подошел к массивным дверям особняка Шехтелей.

Он крутанул медную бабочку звонка. Где-то в глубине дома звонок отозвался мелодичной трелью.

Долго не открывали. Но наконец дверь приоткрылась, и в ее проеме, загораживая собой вход, возник представительный швейцар с пышными бакенбардами.

Владимир, выставив перед собой букет, словно собирался вручить его швейцару, неумело расшаркался.

– Добрый день! Мне нужно видеть уважаемого Франца Осиповича.

Швейцар окинул гостя строгим взглядом и после величественной паузы изрек:

– Они уехали-с.

– Франц Осипович уехал? – растерялся Владимир.

– Все господа уехали-с, – уточнил швейцар. – Все семейство.

– А куда?

– В Париж.

– И Вера Францевна? – все еще не терял надежды Владимир.

– И она с ними-с.

– А надолго ли?

Тут швейцар позволил себе легкую, но оскорбительную ухмылочку:

– Надолго ль? Полагаю, до полной поправки здоровья барышни.

– Полной поправки… здоровья?

Владимир вдруг всё понял, отшвырнул букет и пошагал прочь.

Но все-таки еще обернулся:

– А мне передать ничего не велели?

– Как же-с, вам велели непременно передать.

– Что? – У Владимира опять вспыхнула надежда.

Швейцар неторопливо откашлялся и произнес с явным удовольствием:

– Велено, чтобы ноги вашей и близко здесь не было-с!

Холуй развернулся и ушел в особняк, захлопнув за собой тяжелую дверь.

Шехтели уехали в Париж, где известным медицинским путем «поправили здоровье» Верочки, и остались во Франции еще год. Потом вернулись, Верочка стала работать художником-оформителем. Потом – революция, Шехтель возглавил архитектурный совет, преподавал во ВХУТЕМАСе, даже сделал неосуществленный проект Мавзолея Ленина… А еще потом особняк Шехтеля на Большой Садовой был национализирован и зодчий с семьей выселен. Федор Осипович скитался по разным квартирам, пока не нашел пристанище на Малой Дмитровке, у дочери, вышедшей замуж и ставшей Тонковой, Веры Федоровны.

В дневнике шестнадцатилетней Верочки 5 марта 1913 года отмечено ярко-красной гуашью. Это день ее знакомства с Маяковским. В жизни Владимира было много женщин, он встречался, влюблялся, расставался, снова встречался – порой через много лет. Только с Верочкой они больше не виделись никогда.

Владимир с головой ушел в новую для него работу – театральную. Все лето он писал трагедию «Восстание вещей», названную потом «Владимир Маяковский». О постановке Владимир договорился с петербургским Обществом художников «Союз молодежи», оговорив следующие условия: «Постановка ведется по моим указаниям и под моим личным наблюдением за всей художественной частью пьесы. Плата поспектакльная – пятьдесят рублей за каждый вечер». А через некоторое время сговорились, что он будет получать еще по три рубля за репетицию.

На сцене театра Комиссаржевской Маяковский и Бурлюк обсуждали с художником Филоновым и заведующим постановочной частью технические детали постановки «Владимир Маяковский».

Рабочие, поругиваясь, с грохотом тащили на сцену диковатые неопределенные конструкции.

– Эй, осторожней, не уроните городскую площадь! – крикнул Филонов.

Рабочие озадаченно уставились на странное сооружение из разномастных реек.

А Филонов вернулся к деловому совещанию:

– Сцену надо затянуть сукном и поставить задник черного цвета.

– Коленкор, – коротко изрек завпост.

– Чего… коленкор? – озадачился Владимир.

Завпост объяснил пообстоятельней:

– Коленкором затянуть можно. Черным. У нас коленкора много. А у вас денег мало.

– Ну, на крайний случай можно и коленкор, – вздохнул Филонов.

– Теперь свет. – Бурлюк вдохновенно взмахнул руками. – Свет нужен такой… полумистический… Понимаете?

– Понимаем, – кивнул завпост. – Какой есть свет – такой и дадим. А мистического у нас нету.

– Что ж это у вас ничего нету? – взорвался Маяковский. – Я буду говорить с дирекцией!

– Поговорите, конечно. – Завпост помялся. – Но сказать по правде, наши артисты вообще не горят желанием участвовать в вашем фурдуризме.

– Футуризме! – раздраженно поправил Бурлюк.

– Ну, все одно…

Не говоря более ни слова, завпост удалился в кулисы.

Все озадаченно посмотрели ему вслед. Владимир начал заводиться:

– Да это просто какая-то травля футуристического искусства!

Филонов подлил масла в огонь:

– Между прочим, сегодня в мединституте Корней Чуковский лекцию читает о вреде футуризма.

– Вот как?

Глаза Владимира засверкали недобрыми огоньками.

Бурлюк обеспокоился:

– Что ты задумал, босяцкая душа?

В фойе Петербургского Женского мединститута стоял живой гул и с каждой минутой становилось все теснее. Это было весьма популярное место дискуссий на любые темы – от искусства до политики, от оккультизма до феминизма, где собиралась в основном молодежь: бойкие курсистки, длинноволосые студенты, парочки интеллигентов, экстравагантные артистические натуры с потусторонними взорами. И на сегодняшней лекция молодого, но уже популярного литературного критика Корнея Чуковского ожидался аншлаг.

Владимир – в своей неизменной желтой кофте под пальто – с горящими от возбуждения глазами твердил Бурлюку, что как только этот презренный Чуковский начнет буржуазную демагогию разводить, он выскочит на сцену и ответит ему – за всех футуристов.

Давид соглашался, что замысел, возможно, и неплох, если только Владимира пустят в зал в его эпатажной кофте. А вполне могут и не пустить – у входа в зал торчал полицейский. Бурлюк предлагал снять кофту – в конце концов, важна ведь не форма, а суть протеста. Но Владимир сокрушался, что без кофты выйдет совсем не тот эффект.

Пока они таким образом дискутировали, возле них объявился долговязый мужчина: большой нос-слива, косая челка.

– Если не ошибаюсь, – улыбнулся он, – господа Маяковский и Бурлюк?

– Мы не господа, а будетляне! – сразу задрался Владимир.

– Очень приятно! – продолжал улыбаться носатый. – А я попроще – Корней Чуковский.

Владимир и Давид растеряны: Чуковский – сама доброжелательность.

– Господа, чтобы сразу расставить точки над i, сообщаю: я ненавижу футуризм!

Владимир сжал кулаки. А Чуковский продолжил:

– Но ваше творчество, Бурлюк, и особенно ваша поэзия, Маяковский, мне вполне симпатичны.

Кулаки Владимира разжались.

– А чем же вам футуризм не угодил? – поинтересовался Бурлюк.

Чуковский пояснил все тем же благожелательным тоном:

– В футуризме – самые отвратительные нигилистические тенденции на уничтожение гениальной утонченной лирики, коей вправе гордиться русская литература.

Владимир снова ощетинился и уже открыл было рот, намереваясь скандалить, но на Чуковского налетела сзади и зажала ему ладошками глаза хорошенькая энергичная девушка: соломенные кудряшки буйно разлетелись у нее из-под шляпки-таблетки, кокетливые кружавчики блузки выглядывали из-под ворота строгого жакета курсистки.

Бурлюк и Маяковский удивленно уставились на девушку, а Чуковский улыбнулся:

– Да полноте мне глаза закрывать – я вас и по дыханию узнаю.

– Ну-у, так не интере-есно, – капризно протянула девушка, опуская руки.

А Чуковский вывел ее из-за своей спины и представил поэтов и девушку:

– Это – господа… ох, виноват, будетляне… Давид Давидович Бурлюк и Владимир Владимирович Маяковский! А это – слушательница Бестужевских курсов Софья Сергеевна Шамардина…

– Какая Софья Сергеевна? – наморщила носик девушка. – Просто – Сонка!

Бурлюк галантно поцеловал Сонке руку.

Владимир тоже поцеловал и замер, не отпуская руку девушки и не в силах отвести от нее взгляда.

Чуковскому это явно не понравилось, он сухо заметил:

– Господа, насчет лекции… Как я догадываюсь, вы хотите обрушить на меня громы и молнии?

Маяковский очнулся, отпустил руку Сонки и грозно подтвердил:

– Именно так!

– Тогда снимайте блузу – в ней вас не пустят в зал. Я ее спрячу под своей полой, а вы прямо в пальто проходите. За кулисами я вам блузу отдам. И милости просим – клеймите меня!

Бурлюк и Маяковский удивленно смотрят на идейного врага. А Сонка радуется:

– Здорово придумано!

Владимир безо всякого смущения стаскивает кофту и запахивает пальто на голом теле – нижнее белье в его футуристическом гардеробе не предусмотрено.

Петербургское литературно-артистическое кафе-кабаре «Бродячая собака», официально называвшееся «Художественное общество Интимного театра», открылось на углу Итальянской улицы и Михайловской площади в новогоднюю ночь 1911 года и очень быстро стало излюбленным местом встреч поэтов-модернистов, художников, артистов и околоартистической богемы Серебряного века.

Поначалу «Бродячая собака» была клубом для избранных, в который случайным посетителям было трудно попасть. С богемных завсегдатаев входная плата не взималась, а так называемые «фармацевты» – случайные посетители – приобретали входные билеты по немалой цене – десять рублей.

В кафе у входа лежала огромная книга, переплетенная в кожу синего цвета – «Свиная книга», в которой оставляли автографы и отзывы известные посетители. Но пожалуй, самое знаменитое послание принадлежало как раз перу неизвестного автора:

 
Во втором дворе подвал,
В нем – приют собачий,
Каждый, кто сюда попал,
Просто пес бродячий.
 

В это вечер кафе тоже было набито битком. Посетители – один колоритнее другого. Где-то споры до хрипоты, где-то – усталая отрешенность после вина и кокаина. Знаменитости наличествовали тоже: в папиросном дыму вырисовывались пышная шевелюра Блока и гордый профиль Ахматовой, которая недавно посвятила «Бродячей собаке» стихи – «Все мы бражницы здесь, блудницы…».

В разгар ночной жизни кафе появились возбужденные Чуковский, Сонка, Маяковский и Бурлюк.

– Хотели скандал – получили! – ликует Владимир.

– Я-то, может, и не хотел, – усмехнулся Чуковский, – но скандальчик действительно получился.

– Владимир, вы были великолепны! – восторгалась Сонка.

Но, поймав ревнивый взгляд Чуковского, добавила:

– И вы, Корней, тоже очень интересны.

– Интересен – и только? – как мальчишка, огорчился Чуковский.

Дипломатичный Бурлюк попытался сгладить конфликт:

– Да все были хороши! Общественности и газетчикам будет о чем посудачить.

– Показательно-грандиозный скандал! – не унимался Владимир.

Деловой Бурлюк быстро пошептался с официантом – для компании нашелся свободный столик. Пока Владимир, Чуковский и Сонка усаживались, Бурлюк столь же быстро – чувствовался завсегдатай этих мест! – дал распоряжения официанту насчет меню. И наконец торжественно заявил:

– А теперь враждующие племена могут выкурить трубку мира и выпить вина дружбы.

Официант хлопнул пробкой игристого вина.

– Да! – Владимир наклоняется совсем близко к Сонке. – Рекомендую «Абрау»!

– Я вам абсолютно доверяюсь!

Сонка засмеялась волнующим колокольчиком.

Владимир не отводил от девушки пламенных глаз.

Чуковский страдал, ему этот флирт футуриста и курсистки был нож в сердце, но он, сдерживая себя, пытался вести чинную беседу с Бурлюком:

– А мы, Давид, еще, пожалуй, с вами доспорим. Тот факт, что ваши с Маяковским работы интересны, вовсе не оправдывает футуризм как факт художественной палитры в целом…

К столику подошел невероятно популярный поэт Игорь Северянин – манерный, лощеный, ломкий.

– Господа! – Он галантно кивнул мужчинам и восхищенно сосредоточился на Сонке. – Софья Сергеевна, я посвятил вам новую поэзу.

– Правда, Игорь Васильевич? – обрадовалась Сонка.

– Истина. И если вы назначите мне час встречи…

Владимир вмиг налился гневом.

Давид успокаивающе положил ладонь на его руку.

– Никакого часа! – возразила Сонка. – Я хочу сей-час! Непременно сей-час!

– Как я могу отказать музе! – манерно протянул Северянин.

И тут же опустился перед Сонкой на одно колено и принялся, изысканно грассируя, декламировать:

 
Ананасы в шампанском!
Ананасы в шампанском!
Удивительно вкусно, искристо, остро!
Весь я в чем-то норвежском!
Весь я в чем-то испанском!
Вдохновляюсь порывно! И берусь за перо…
 

Сонка слушала с восторгом, ее глазки-звездочки наполнялись восхищением и влюбленностью: в этом возрасте важна сама влюбленность, а не тот, на кого она направлена.

Чуковский слушал и вздыхал.

А Владимир презрительно оборвал Северянина:

– Парфюмерия!

Бурлюк фыркнул, не сдержав смеха.

Северянин возмущенно вскочил с колена:

– Вы полагаете?!

– А тут полагай не полагай – галантерейная лавка! – безапелляционно заявил Владимир.

Сонка, сложив губы в пухлый бантик, испуганно смотрит то на одного поэта, то на другого. И при виде Северянина, оскорбленного до глубины души, решается его пожалеть:

– Маяковский, так нельзя! Вы разве не знаете, что Игорь Васильевич…

– Да знаю, знаю: «Я – гений Игорь Северянин!» – отмахнулся Владимир. – Но уж если вы, гений, о любви хотите сказать, так говорите как она есть…

Владимир встал – большой, как монумент, взволнованный, как подросток – и, устремив взгляд куда-то, в ему одному видимые просторы, зарокотал басом на все кафе:

 
Люди нюхают –
запахло жареным!
Нагнали каких-то.
Блестящие!
В касках!
Нельзя сапожищами!
Скажите пожарным:
На сердце горящее лезут в ласках.
Я сам
Глаза наслезнённые бочками выкачу.
Дайте о ребра опереться.
Выскочу! Выскочу! Выскочу!
Рухнули.
Не выскочишь из сердца!
 

Северянин слушал, высокомерно выгнув бровь.

Чуковский невольно кивал в такт рубленой рифме.

Сонка приоткрыла ротик от восторга.

Посетители кафе смолкают, оборачиваются на Владимира.

А на лице друга Давида – тоска: ну всё, это теперь надолго…

Потом они шли по ночной, блестящей от туманной росы Итальянской улице: Чуковский и Сонка – впереди, Маяковский с Бурлюком – несколько позади.

– Софья Сергеевна, я обязан отвезти вас домой! – настаивал Чуковский.

– Не хочу домой! – капризничала Сонка. – Мы все идем гулять по мостам!

– Кто «мы все»? Давиду Давидовичу пора домой, к жене. Мне – тоже… – Чуковский запнулся, – я имею в виду – мне тоже пора…

– А мне еще совсем не пора! – веселилась Сонка. – И Владимиру Владимировичу некуда спешить! Да, Владимир Владимирович?

– Да! – коротко выдохнул Владимир.

И влюбленно таращился на Сонку, похожую на хорошенькую фарфоровую куколку.

Чуковский огорчился:

– Но это неприлично – гулять с ним вдвоем ночью!

– А приличнее, если я поеду с вами? – невинно поинтересовалась Сонка. – Что скажет ваша супруга Марья Борисовна?

Чуковский не нашел слов. Сонка озорно расхохоталась.

Шедший позади них Бурлюк тихо увещевал Маяковского:

– Этот Корней – влиятельнейший критик! Если он настроит всю мешпуху против нас, будут проблемы с газетчиками, с гастролями… И все из-за какой-то девчонки! Тощей и нахальной!

А на лице Владимира – шальная улыбка, не слушая друга, он бормотал:

 
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!
Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле –
Ему уже некуда деться…
 

Бурлюк безнадежно махнул рукой и, увидев свободную пролетку с извозчиком, принял решение:

– Корней Иванович, нам, кажется, в одну сторону?

– Да, но…

Не дав Чуковскому договорить, Бурлюк подхватил его под руку, и тот не успел оглянуться, как оказался в пролетке.

А навстречу появилась другая пролетка. И Владимир столь же стремительно усадил в нее Сонку.

Пролетки разъехались в разные стороны. Бедняга Чуковский успел только крикнуть:

– Учтите, Маяковский, я знаком с ее родителями!

Но Владимир уже кричал извозчику:

– Гони! Гони!

Извозчик взмахнул кнутом, и пролетка загромыхала по булыжной мостовой.

Но уехали они недалеко: Владимир глянул в искрящиеся глаза Сонки и вдруг облапил ее могучими ручищами, принялся жарко целовать. Сонка испугалась: в ее кукольном мирке такого еще не бывало, она принялась яростно отбиваться кулачками, однако Владимир был силен и настойчив. Парочка чуть не вывалилась из пролетки.

– Э, э, потише, господа хорошие! – Извозчик остановил лошадь.

Воспользовавшись этим, Сонка, оттолкнув Владимира, выскочила из пролетки.

Тот выпрыгнул за ней. А извозчик рванул прочь, подальше от греха – в прямом смысле этого слова.

– Погодите! Простите меня!

Владимир бежал за Сонкой:

– Ну погодите, Соночка!

Но ее каблучки цокали все быстрее. На ходу она пыталась запихнуть непослушные кудряшки под шляпку.

И все же он догнал, схватил ее за руку:

– Да постойте же! Клянусь, я не буду больше!

– Пустите меня! – отчаянно вырывалась Сонка. – Не ожидала такого от вас!

– Да я и сам от себя такого не ждал, – обезоруживающе улыбнулся Владимир.

И отпустил ее руку. Но Сонка почему-то не стала убегать, а смягчилась и тоже улыбнулась:

– Ужас! Что подумал извозчик?

– Что ему теперь не видать платы за проезд, – пожал плечами Владимир и вдруг предложил: – А хотите я вас домой на руках отнесу?

Девушка кокетливо склонила головку:

– Нет уж, я вас теперь боюсь!

Но, чуть подумав, движением принцессы вскинула подбородок.

– Знаете что: идите на за мной расстоянии двух шагов…

Сонка величественно указала пальчиком, как ему следует идти.

Владимир послушно поплелся чуть поодаль, откровенно любуясь девушкой.

А Сонке уже надоело быть строгой, она томно вздохнула:

– Ах, какая ночь! Какие звезды!

Владимир молчал, погрузившись в свои мечты. Сонка удивилась:

– Вы хоть замечаете красоту, Маяковский?

И он вдруг – не властно, а нежно – подхватил Сонку на руки и закружил ее, взрывая мятущимися словами тишину петербургской ночи:

 
Послушайте!
Ведь, если звезды зажигают –
Значит, это кому-нибудь нужно?
Значит – кто-то хочет,
чтобы они были?
Значит – кто-то называет
эти плевочки жемчужиной?
 

А потом громовый голос поэта сменился таким же страстным шепотом – обнаженные и влажные после любви, Владимир и Сонка лежат на постели в ее комнате.

 
И, надрываясь в метелях полуденной пыли,
врывается к богу,
боится, что опоздал,
плачет,
целует ему жилистую руку,
просит –
чтоб обязательно была звезда!..
 

Сонка влюбленно смотрела в глаза Владимиру и шептала:

– А ты правда это только сейчас сочинил?

– Нет.

– Нет? – огорчилась Сонка.

– Нет, я не сочинил, – улыбается Владимир. – Это ты разбудила во мне стихи!

– Тише! – Она прижала палец к его губам. – Квартирная хозяйка жуть какая строгая – выгонит…

– Больше ни слова! – пообещал Владимир.

И накрыл губы Сонки поцелуем.

На сцене «Бродячей собаки» Игорь Северянин вычурно объявил собравшейся публике:

– Апофеоз эгофутуризма – поэзомуза Эсклармонда Орлеанская!

И появилась Сонка. Инфернальное, густо нагримированное лицо. Из одежды – лишь кусок черного шелка, подхваченный серебряным шнуром. Сомнамбулически раскачиваясь, она в подвывающей манере самого Северянина начала читать его стихи:

 
Это было у моря, где ажурная пена,
Где встречается редко городской экипаж…
Королева играла – в башне замка – Шопена,
И, внимая Шопену, полюбил ее паж…
 

А тем временем в холле «Бродячей собаки» стоял и ждал кого-то Владимир.

Появился веселый Бурлюк:

– Привет, привет!

Он подал Владимиру руку. А тот в ответ протянул только два пальца.

Давид хлопнул себя по лбу:

– Шлемазл! Не первый уж год, а все забываю!

Покладистый Давид пожал два пальца Владимира, но не удержался, усмехнулся:

– Нет, но ты действительно полагаешь, что на двух пальцах при рукопожатии получишь меньше микробов?

– Ну, все-таки… – неловко пробормотал Владимир.

– А, ладно, гений имеет право!

Приобняв Владимира за плечи, Бурлюк повел его в зал:

– Ну всё, турне по Малороссии у нас в кармане! Обещаны внушительные гонорары. И спроси меня: почему?

– Ты заявил новый цикл моих стихов?

– А вот и нет, самоуверенный гений! Гонорары потому, что с нами едет Северянин, а он у провинциальных дамочек в большо-ом фаворе.

Владимир презрительно поморщился, но потом все же согласился:

– Да, пусть будут все направления. Мы – кубофутуристы, Северянин – эгофутурист… Может, еще – имажинистов? Есенина позовем, Мариенгофа…

– Так это ж гонорары на всех делить придется, – поскучнел деловой Бурлюк.

– Златой телец тебя погубит! – засмеялся Владимир, первым входя в зал.

И здесь смех его оборвался при виде извивающейся на сцене Сонки.

Ломая в диковинных позах хрупкое, почти не прикрытое тканью тело, она потусторонним голосом вещала:

 
А потом отдавалась, отдавалась грозово,
До восхода рабыней проспала госпожа…
Это было у моря, где волна бирюзова,
Где ажурная пена и соната пажа…
 

В мгновение ока Владимир оказался на сцене, ухватил Сонку за призрак одежды.

– Ты что здесь делаешь?!

– Я – муза поэзов! – гордо сообщила Сонка.

– Какая муза, дура? – не сдержался Владимир. – Этот пошлый паж тебя охмурил!

Северянин манерно заломил руки:

– Да как вы смеете!

Публика в зале оживилась, кто-то возмущается, кто-то смеется.

Владимир отпустил Сонку и ухватил Северянина за шелковые лацканы.

– Это ты как смеешь?! Свою музу заводи, а чужих не тронь!