Текст книги "33 (сборник)"

– Ты – мой любимый пациент, – сказала я, водрузив ему на нос очки в массивной жёлтой оправе, и нежно поцеловала в посиневшие, но ещё теплые губы.

Найдёныш

Почему я не люблю зиму? Кой чёрт меня погнал в эту непогодь на улицу? 40 лет, а ума нет? Куда сегодня подевалась луна? Куда идти, когда не видно ни зги? Помнишь, что было в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»? Может, не напрасны предчувствия? Куда я забрела? Где тропка? Почему вокруг только деревья? В какую сторону идти? Где город? Может, тут прям в сугроб лечь и уснуть? Что это чёрное под деревом? Подойти поближе? А не труп ли это?

Ты живой? Мальчик, ты жив? Почему он ничего не отвечает? Почему не отвечаешь, мальчик? Ты дышишь? Я ангел? Мальчик, ты видишь ангела? Ты думаешь, я ангел? Почему ты думаешь, что я ангел? У меня крылья и нимб? Свет от нимба режет глаза? Можешь ухватиться за крыло? Как же тебя тащить такого тяжёлого? Полететь? Ангелы летают, говоришь?

Хоть одна машина остановится или нет? Подумают, что ты пьяный? Что значит «алкаша не повезу»? А если по двойному тарифу? Значит, едем?

Не хочешь, чтобы я тебя раздевала? В комнате холодно? Не хочешь, чтобы я тебя растирала спиртом? Внутрь его лучше? Тебе сколько лет? Шестнадцать, а уже спирт пьёшь? Горло жжёт? Ты уже не думаешь, что я ангел? То, что я красивая тётенька, ты видишь и одним глазом? Что у тебя с глазом? Послеродовая травма? А шрам на лице? Расскажешь мне, как это случилось? Почему не хочешь рассказывать? В детдоме издеваются? Ты детдомовский? А зачем в лес ушёл? Умереть хотел? Почему? Надоело всё? Надоело так, что хоть в петлю? А почему тогда в лес? В лесу не найдут? Ты не рад, что я тебя спасла? Почему ты плачешь? Хочешь, чтобы я тебя оставила в покое? Хочешь, чтобы я шла ко всем чертям? Никакой я не ангел и не красивая тётя, а злая страшная ведьма? Одним глазом плакать – слёз больше? Мама оставила в роддоме, потому что урод? Красивых только любят? Ты уверен? Опять мне идти к чертям? И ты тоже к ним пойдёшь? Вместе пойдём? Ты прекратишь рыдать? Какая девочка ушла? Красивую девочку, которую ты любил, мама забрала домой? А ты остался в детдоме, где тебя никто не любит и не понимает? Ты её сильно любил? Так сильно, что жить без неё не можешь? Я ничего не понимаю? Не понимаю, что не только из-за девочки? Не понимаю, что жизнь – дерьмо? Не хочешь возвращаться в детдом? Хочешь, чтобы я стала твоей мамой? Хочешь остаться у меня насовсем? Хочешь, чтобы я обняла тебя крепко, как мама? Почему у меня такие шершавые руки? Откуда у меня шрамы на запястье? Ты думал, что один считаешь, что жизнь – дерьмо? Ты думаешь, что у меня не было причин резать себе вены? Знаешь, что это не надёжный способ, потому что пробовал? Думаешь, я свихнутая? А ты нормальный? Может, отдашь мне бутыль со спиртом? По-твоему, ангелы не пьют? Ожил, раз издеваешься? Это спирт во всём виноват? Я во всём виновата? Ты плачешь, потому что я тебе не дала умереть? Ты можешь не посылать меня через слово на хер? Поцеловать тебя? Поцеловать, как мама? Ты не знаешь, как целует мама? Я не так целую? Не целовать больше? Просто сидеть рядом? Ждать пока ты уснёшь и не уходить? Не веришь в сказки потому, что большой? А если это не сказка?

Слабак

«Стас – пидарас!» – корявыми размашистыми буквами написано на фасаде моей школы. Позор, увековеченный мелом на серой стене, Стас яростно тёр старой тряпкой, которую носил в запаске со сменной обувью. Иногда ему помогал добрый дворник дядя Ваня, но потом они забросили это дело по причине бесполезности – два слова с залихватским восклицательным знаком в конце каждый день как будто прорастали через слой штукатурки. В итоге к своему публичному приговору Стас привык. Идя понуро, перебирая тонкими, как спички, ногами, он заходил в школу, даже не взглянув на стену. Тряпку с собой он больше не таскал.

Сегодня я, как обычно, иду на урок в свой 11в, в котором учится Стас и ещё 25 отморозков. Меня зовут Лёха Никонов, и я не отморозок, хоть и учусь в «вэ», куда слили всех двоечников, хулиганов, лентяев, одним словом, дураков. «Ашки» и «бэшки» за глаза называют нас классом дебилов. Нас боятся и ненавидят в школе все – и ученики, и учителя. Я считаю, что попал в «вэ» чисто случайно. Мне здесь не место – я умный, только чуть-чуть стеснительный, за что и заработал кликуху Тихон.

– Опа, поца, смотрите, Тихон припёрся, – надломленным, с хрипотцой голосом добродушно приветствует меня лидер и заводила нашего класса Васька и лыбится во все тридцать два жёлтых прокуренных зуба.

– Здорово, мудила, как жизнь? – обращается он ко мне.

– Нормально.

– Чего вчера за баню не приходил? Женский день – сиськи, письки. А, Тихон, иль бабу завёл?

– Нет у меня никакой бабы, – и я извлекаю из сумки учебники, давая понять, что не хочу разговаривать на эту тему.

Васька люто ненавидит людей не только нетрадиционной ориентации, но вообще всех людей, не похожих на него. И борется с несовершенством общества всеми известными ему способами. Кстати, незатейливое граффити на школьной стене – его рук дело.

До начала урока ещё пятнадцать минут. Я оглядываю класс. Каждый занят своим делом: одни в свару режутся, другие скабрёзно ржут, тыча пальцами в задроченный «Плейбой», девки вафли красят, я раскладываю на столе учебники. Стас, как обычно, сидит на последней парте, уставившись в одну точку на полу, белёсые реденькие волосёнки аккуратно прилизаны на пробор. Его рубашка чистая, не мятая, наглухо застёгнута, значит, все пуговицы на месте… пока. Со звонком в класс входит Ираида Иванна, точнее сначала показывается её огромный бюст, обтянутый каким-то волосатым джемпером, а потом появляется вся Ираида.

О том, как Стас стал изгоем, в посёлке знают все. Батя у Стаса помер рано. Мамка его сменила траурный наряд на свадебное платье буквально через полгода, не устояв перед настойчивыми ухаживаниями богатого городского мужичка. Так с восьми лет Стаса воспитывал отчим. Папкой он его называть категорически отказывался, за что был неоднократно бит, но не до синяков, чтобы люди ничего плохого не подумали. В посёлке поползли слухи о том, что отчим Стаса отсидел за изнасилование. Мать не знала, куда глаза девать от соседей, которые только и говорили об уголовном прошлом её мужика. Но – любовь-морковь, ничего не поделаешь, закрывала глаза на шушуканья соседей за спиной и разводиться не собиралась, только за Стасика стала побаиваться, мало ли чего. Бойся – не бойся, а случилось. Изнасиловал отчим пасынка, которому тогда не исполнилось и двенадцати. Эта история всколыхнула волну негодования во всём посёлке. Отчиму дали пятнадцать лет строгача, мамка Стаса оказалась в психушке, а самого Стаса к себе в деревню забрала бабка. Со временем всё утряслось, мать вернулась из больницы, забрала сына от бабушки и вернула в школу. На следующий день на стене появилась та самая надпись. Забитый, хилый подросток вызывал у здоровенных одноклассников необъяснимую ненависть. Сначала он пытался давать отпор, но куда ему, доходяге, одному справиться со всей сворой. Постепенно он смирился и терпел нападки и откровенные издевательства со стороны сверстников. Терпел, как мог. Молчал. Конечно, руководство школы было в курсе, что творится в стенах учебного заведения, и даже вызывали какую-то комиссию, участковые полиции проводили беседы с учениками, но всё впустую, издевательства продолжались. Я сам не раз был свидетелем и отчасти участником унижений, которым подвергался Стас.

– Давай, Колян, держи его, чтоб не брыкался, – понизив голос до шёпота, хрипел Васька.

– Вырывается, сучка неподмытая, – шепелявил Колян.

– Отпустите меня, отпустите, пожа-а-алуйста, – тоненьким голоском пищал зажатый в углу мужского сортира Стас.

– Ху-у-уюшки, – нараспев, даже нежно протянул Васька. – А ну-ка, Борян, помоги, заткни ему хлебальник, чтоб не раззявливал.

Борька запихал Стасу в рот тряпку.

– А ты чего вылупился, Тихон, шухери давай! – командовал Васька.

– Да я слежу. Нет вроде никого.

– Ну? Что красна девица, ждёшь своего папочку? – забулькал слюной Васька и стал приближаться к Стасу, которого крепко держали трое одноклассников.

Стас из последних сил пытался вырваться и что-то нечленораздельно мычал сквозь самодельный кляп.

– Сейчас я тебе засажу шершавого по самые помидоры, – с этими словами Васька, расстегнув ширинку и разминая рукой свой отросток, вплотную приблизился к Стасу, который стоял со спущенными штанами. Васька, скабрёзно ухмыляясь, отвесил ему звонкий пендель. Тот как-то обмяк и перестал вырываться. Васька согнулся над ним, собираясь осуществить задуманное.

– Шубись, ребзя, дирик идёт! – прошептал я.

Пацаны отпустили Стаса и мигом рассосались по кабинкам туалета. Я мимо директора потрусил в класс.

Приближались новогодние каникулы. В эти дни особенно не хочется сидеть на уроках. За окном валит пушистый снег, на стекле замысловатые морозные узоры, во всем посёлке пахнет приближающимся праздником. Сельмаги принарядились в блестящую мишуру, с потолка свисают самодельные снежинки на ниточках.

– Хлеба мне, полбатона и кефир, да, соль ещё, – говорю я толстой продавщице.

– Как мамка твоя поживает, Алексей? – интересуется она.

– Ничего вроде, тёть Тонь, потихонечку.

– Ну и хорошо. Ёлку срубили?

– Нет, завтра с отцом собирались, – говорю и складываю в пакет продукты.

Проснулся среди ночи от того, что знобило. Сунул подмышку градусник. Ртутная стрелка остановилась на отметке 38. Немного болел живот и тошнило. В этот день я в школу не пошёл, но к вечеру состояние ухудшилось. Ночью живот разболелся, хоть плачь. Мать вызвала скорую. Санитары с подозрением на аппендицит отвезли меня в областную больницу. Аппендикс удалили. В палате, кроме меня, лежали ещё трое – какой-то пиздюк, мужик лет сорока и парняга примерно моего возраста. Я быстро шёл на поправку. Соседа по койке звали Руслан, он был на три года старше меня, жил в городе с мамой и учился в универе.

– Русь, ты, правда, хочешь быть танцором?

– Не танцором, а хореографом.

– Думаешь, это нормальная работа для мужика? У нас бы в школе тебя зачморили…

– Лёх, в каком веке живём! У вас там, в деревне, совсем тёмные все! – он скривил рот в презрительной ухмылке и поправил длинную чёлку, упавшую на глаза. – Моя мама – хореограф. Я с детства ходил на репетиции, мне это было интересно. А ты куда поступать будешь?

– Не знаю. Не думал пока, но точно не на танцора… Есть у нас уже один танцор, – и я хмыкнул, вспомнив про Стаса.

В больнице было хорошо, кормили вкусно. Правда, мать ко мне приезжала не каждый день – далеко мотаться, а друзей у меня не было. Я очень завидовал, когда к Руслану приходили одногруппники, всё больше девки. И не такие, как у нас в классе, а красивые, в обтягивающих упругие зады джинсах и кофточках, в разрезе которых виднелись спелые их сиськи. Они приносили ему мандарины, сок, шоколадки, подолгу сидели в нашей палате и весело о чём-то с ним болтали. Когда они уходили, мы с Русей резались в козла, он рассказывал о своей весёлой студенческой жизни. Я ему завидовал. Выписали нас в один день. Мы обменялись телефонами. Он в окружении девиц с курса направился к остановке, я сел в наш раздолбанный УАЗик и поехал домой.

Тридцатого декабря он мне позвонил.

– Алло, Лёх, привет, ты где Новый год отмечаешь?

– Дома… ну может потом с пацанами в гости к кому забуримся.

– А у меня туса будет весёлая. Приходи, если хочешь.

– Ну… я это… подумаю… позвоню.

– Давай, только долго не думай, пятихатку с собой захвати, если не передумаешь ехать. Адрес эсэмэской скину, окей?

– Ага.

– Ну пока.

Тридцать первого декабря я ехал на такси к Руслану.

– Не стесняйся, проходи, будь как дома, – гостеприимный Руся вручил мне бокал шампанского, который я осушил в два глотка.

Играла музыка, девчонки, сбившись в кучку, о чём-то хихикали. Кроме меня и Руслана, было ещё два парня, имен которых я не запомнил. До боя курантов я уже так нахлобучился, что вообще ничего не понимал. Потом мы стали танцевать. Комната кружилась, и всё плыло. Я чувствовал через кофту упругие сиськи девчонки, которая прижималась ко мне в танце. Дальше в моей памяти всплывают отдельные картинки, как кадры из кинофильма. Вот мы на диване с девицей, она так глубоко запихивает мне в рот свой язык, что мне с трудом удаётся не блевануть, потом на кухне по кругу передают какую-то бутылку с торчащей из неё соломинкой для коктейля, я затягиваюсь, кашляю, смеюсь, чувствую, как тело становится легким, будто пёрышко, ещё пара тяжек, и я вылечу в форточку, от этих мыслей меня разбирает дикий смех, и я, повалившись на пол, смеюсь так, что начинаю икать. Потом… наверное, я вырубился.

Мне снится сон, в котором девушка, с которой мы целовались взасос на диване, голая, она ложится на меня, трётся. У меня встаёт. Она целует меня в живот, потом ниже, наконец, начинает сосать. Я мычу от удовольствия. Чувствую, как подступает, и кидаю палку. Кайф! Я пытаюсь открыть глаза. Мне с трудом удаётся это сделать.

– Руслан?! – как ужаленный, я подскакиваю на кровати.

Он пьяно смотрит на меня, улыбаясь, губы его блестят. Он вытирает их тыльной стороной руки.

– Не кани, – опережает мой вопрос Руслан. – Будем считать, что ничего не было. Я никому не скажу.

Меня начинает колбасить. Осознание произошедшего пробирается в мой пьяный мозг. Но даже пьяный, он не может принять случившееся. «Я пидор, пидор, пидор, теперь я пидор, пидор, пидор», – эта мысль долбит меня по башке.

Шатаясь, выхожу на улицу. Вьюжит. Я не понимаю, в какую сторону мне идти. Я вообще ничего не понимаю, кроме того, что стал пидором. От этой мысли меня тошнит, и я блюю в белый сугроб. Удивлённо смотрю на красную блевотину, жую снег, сплёвываю, вытираю ладонью рот. Нужно идти. Нужно что-то делать. На улице светает, но первые автобусы ещё не скоро пойдут. Бреду в сторону дороги. Ни одной попутки. Иду долго, пальцы окоченели, в голове шум. Наконец около меня тормозит тачка.

– Эй, парень куда идёшь? Может подбросить? А то холодно…

Я на автомате говорю мужику свой адрес и заваливаюсь на сиденье. В машине тепло – меня начинает развозить. Мысли продолжают водить хоровод. От этой карусели опять тошнит. Я проглатываю накатившую дурноту. «Что же теперь делать?» – думаю я. Я же толком бабу не успел распробовать, а уже педиком стал. Смешно, хоть плачь. Вспоминаю Машу из параллельного, с которой мы мутили какое-то время. После долгих уламываний завалил её и засадил, дёргался на ней, как кролик, пыхтел, но кончить так и не смог. Ещё Лариса была, но и с ней ничего приятного – слюнявые поцелуи, скомканный быстрый перепихон и никакого кайфа. Тут я снова возвращаюсь в квартиру Руси. По ощущениям это был высший класс. Но как подумаю, кто стал виновником этих самых ощущений, начинает тошнить. Тьфу, блять!

– Парень, приехали, выходи, – трясёт меня за плечо водила.

– Спасиб, мужик, выручил, – пробурчал я и, выдохнув пары перегара в морозный воздух, побрёл к своему дому. Захотелось немедленно залезть в ванну, но я боялся шуметь, поэтому проскользнул в свою комнату, завалился на диван, но так и не смог уснуть.

Каникулы кончались. Мне казалось, что все знают обо мне и смотрят с презрением и отвращением. На следующий день я притворился больным и не пошёл в школу. «Что зассал, да? – спрашиваю себя. – Зассал». На следующий день я побросал в сумку учебники и всё же пошёл. Колени предательски дрогнули, когда я приблизился к школьному забору. Мне чудилась надпись на фасаде с моим именем, а не Стаса. Но я продолжал идти, с трудом передвигая ставшие как будто ватными ноги. На злосчастной стене – прежнее граффити про Стаса. Отлегло. Я вошёл в класс.

– Опа, поца, смотрите, Тихон припёрся! – зубоскалил Васька.

– Ну чо, мудила, как праздник Новый год? Выебал Снегурочку? – заржал Васька.

– Никого я не ебал.

– А вот нашему Стасику Дедушка Мороз, наверное, подарил большую сосульку. Да, Стасик? – и Васька отвесил ему звонкий щелбан.

Стас только мотнул головой.

После уроков все опять столпились в туалете.

– Что, Тихон, опять на стрёме стоять будешь или поучаствуешь в перевоспитании Стаса? Надо же, наконец, из него нормального мужика сделать.

Я переминался с ноги на ногу. Про себя думал: «Какой же ты урод, Васька. Вот кто настоящий пидор – так это ты. А я – слабак, потому что не могу тебе это сказать в глаза».

– Да, на шухере я.

Из туалета послышались всхлипывания.

– Шубись, ребзя, дирик идёт! – заорал я.

По коридору никто не шёл. Я обломал их грязное дело, но это не изменит жизнь Стаса и мою тоже. Я ломанулся по коридору в лестничный пролёт. Перескакивая через несколько ступенек, я выскочил на улицу, бежал, как будто за мной гонится стая собак.

Мать удивлённо встретила меня на пороге.

– Мам, я больше не пойду в эту школу. Всё.

Нормально всё

Люблю ночь, точнее не саму ночь, а возможность забыться сном. Но после ночи всегда приходит утро. Каждый день наступает и наступает своей реальностью мне на голову. И каким бы он ни был – летним ли солнцем заливает комнату, дождём ли стучит по подоконнику, рассыпается ли красивыми пушистыми снежинками – не радует. Давно не радует. Даже если бы открыв глаза, за окном я увидела море и услышала шум прибоя, а не кашель ребёнка, то и тогда у меня не появилось бы желания с радостью и улыбкой входить в этот новый, очередной день. А сейчас я этого физически сделать не могу, потому что посадила себя в банку, трёхлитровую, стеклянную. Из неё я наблюдала за происходящим снаружи и за собой – той, что осталась там, за стеклом. Она что-то там постоянно делает: куда-то идёт, работает, отдыхает, тупит в телик или в комп, читает книги, учит уроки с сыном, готовит, убирается, разговаривает по телефону.

– Как дела? – спрашивает мама.

– Нормально.

– Как сын?

– Нормально.

– Ну и хорошо.

На этом чаще всего наш обмен ничего не значащими репликами ограничивался. Потому что… Ну как мне ей объяснить, что я живу в банке и задыхаюсь в ней! Однажды на слове «нормально», мой голос предательски дрогнул, и я вдруг неожиданно для себя сказала, «как мои дела», благо про банку умолчала. В ответ она зарядила долгую тираду на тему: «Бог даёт тебе очередные испытания, в церковь иди – молись и вообще, тряпка соберись». И тряпка собралась, утёрла бесполезные слёзы, засунула свою панику в проход, о котором не принято говорить в обществе, и пошла делать то, что надо делать.

– А помнишь, ты на велике, на огромной скорости мчалась и солнце садилось, и ветер в лицо?

– Помню.

– А помнишь, как тёплые волны ласкали твоё тело?

– Помню.

– А помнишь, как мужчины языками вылизывали твоё тело не хуже морских волн, вызывая такие приливы, что страшно было захлебнуться от удовольствия и счастья?

– Помню.

– А помнишь, как с мужем с любовью обживали своё первое «гнёздышко»?

– Помню.

– А помнишь первый крик долгожданного ребёнка?

– Помню.

– А помнишь, ты убежала из семьи как последняя эгоистка и какое-то время жила одна и тебе это даже нравилось? – продолжила застекольная Наташа.

– Помню. Но это была попытка убежать от себя, и можешь не злорадствовать, потому что она оказалась неудачной.

– А помнишь…

– Хватит! Заткнись! Всё я помню. Ладно. Утихла. Мне надо котлеты перевернуть, а то сгорят.

– Наташа, какие на хер котлеты! – Ты забыла, что живёшь за стеклом? Хотя ладно, иди, но по-быстрому, и возвращайся.

Я успела переделать все необходимые дела и только зашла в своё стеклянное жилище, как снова позвонила мама. В этот раз она, минуя стадию приветствия, сразу стала учить уму-разуму.

– Ты, доча, дура! Сама делаешь такой свою жизнь. Создаёшь трагедии на ровном месте, расстраиваешься, меня расстраиваешь. Запомни: человек – кузнец своего счастья. Не ныть надо, а вкалывать и о близких заботиться. Ты, кстати, кресты новые на могилы отца, деда и бабки поставила?

– Поставила.

– А ограду?

– И её. Муж всё делал.

– Вот. Большое спасибо ему. Хороший он человек. А ты лентяйка и паникёрша. Возьми себя в руки – и всё будет хорошо. Пока.

– Пока.

– Чего же ты хочешь, Наташа? – спросила я себя.

– Ничего, – послышался слабый голос. – Ничего я уже не хочу, – голос окреп. – НИЧЕГО!!! – заорала я, задрав голову вверх, и с ужасом обнаружила, как «выросла» моя банка. Она стала похожа на огромную колбу, вышиной в пять этажей. – Точнее хочу, чтобы меня не было, чтобы я не рождалась вовсе.

– Ну, это не тебе решать. Ты уже здесь.

– Да, и обречена на жизнь…

По ту сторону стекла – люди, много людей. И чужие и близкие. Там мама, муж, ребёнок. Нужна ли я им, если сама себе не нужна?..

«Домой, как в склеп, заходишь», – часто повторял муж, глядя на мою кислую рожу. Мне и самой противно на себя смотреть, поэтому и убрала все зеркала, чтобы не видеть в них сумасшедшую противную старуху-себя. Коллеги перестали со мной шутить, потому что в ответ я уже не пытаюсь вымучить улыбку. Я отклоняю ставшие теперь совсем редкими вызовы весёлых знакомых, которые хотят поделиться своими успехами в жизни и спросить, как у меня дела. Потому что мне надоело им врать про «всё нормально».

Зато сколько счастья и радости было раньше! Я благодарна, что прожила такие яркие и интересные моменты, которые многим даже и не снились. Всё, всё, всё у меня было. И любила и была любима. Жизнь не была ко мне несправедлива. Она всем раздаёт поровну: и счастья, и несчастья. Просто я, видимо, неправильно распределила подаренный мне жизнью «кусок счастливого пирога». Накинулась на него и с жадностью проглотила, не жуя, а надо было удовольствие растягивать, чтоб на всю жизнь хватило. Но ведь кто ж её знал, когда она, эта жизнь, закончится, да и есть сильно хотелось. Вот и нажралась, а теперь ни крошки сладкой не осталось, ни изюминки, только слёз стакан, да горечь-тоска – выпей и закуси.

А вперёд посмотрю – всё кладбище мерещится. А иной раз идёшь-идёшь и упрёшься прямо в свежевырытую могилу. Постоишь на краю, подумаешь, обойдёшь и дальше вперёд. А что там дальше? Дальше такие же могилы.

– А где ж твои мечты, где амбиции? Ты, вроде, известной хотела стать, автографы всем раздавать!

– Да какие автографы, если я помереть нормально не могу!

– Так смоги, раз так тебе хуёво! – продолжала злиться Наташа за стеклом.

А мимо шли люди. И они не замечали, как одна молотит по стеклянной колбе, выросшей почти до неба (тотальное одиночество), а другая сидит на стеклянном полу и беззвучно плачет.

– Только ныть и жаловаться ты можешь, кусок человечины, – хором поддержали Наташу прохожие.

Я помолчала. А что тут возразишь? Если большинство так считает, значит так и есть. Не могу же все ошибаться! Если бы я, в самом деле, была такая умная, талантливая и нужная, то не сидела бы здесь одна.

– Я знаю, что мне делать, – как-то уж слишком спокойно ответила Наташа и встала с пола, – только боюсь.

– А ты доведи сама себя до полного отчаяния, – уже добродушно предложила Наташа, что стояла на улице. На самом деле ты давно мертва, существует только твоё физическое тело, которое мучается и страдает. Так отпусти его, дай себе шанс. Тем более счастьем ты наелась и терять тебе уже нечего. Сделай так, чтобы оставаться здесь физически стало невмоготу, тогда страх перед суицидом станет совсем ничтожным.

– А как это сделать?

– Ты меня спрашиваешь? – расхохоталась Наташа. И все мужчины, и женщины, и старики, и дети, наблюдавшую эту сцену, тоже рассмеялись.

Я сняла квартиру на неделю (думаю, этого времени достаточно для того, о чём говорила Наташа). Серые отштукатуренные стены, разбитая стяжка на полу, серые плиты потолка, из одной торчит загнутый кусок арматуры. Заляпанные какой-то строительной фигнёй мутные стёкла. За окном – поле и старые деревянные домишки. Эта многоэтажка стала первой в будущем спальном районе. То, что надо! Я подошла к окну. Зазвонил телефон. Блин, симку забыла вытащить!

– У тебя всё нормально? – спросила мама.

– Да.

– В церковь ходила?

– Да.

– Выздоровели?

– Да.

– Ну вот и хорошо. Мать надо всегда слушаться. Мать плохого не посоветует. Пока.

– Пока.

Открыла окно и выкинула телефон.

Принесла с кухни замызганный табурет, оставленный там, видимо, строителями, подставила в то место, где торчал кусок арматуры. Уцепилась за него одной рукой, повисла, чутка раскачалась. Выдержит. Улыбнулась…