Текст книги "Неушедшее лето Павла Блуднова"

Не клюнул

– Привет, Санёк, дорогой! Я сегодня чуть пораньше пришел. Ничего, что так? Помнишь, я обещал угостить тебя особой рыбкой, донским эндемиком из Ельца? Называют его местные рыбаки бирючком.

При этих словах Паша вытащил из сумки солидный полиэтиленовый пакет с чем-то замороженным в единый кусок.

– Давай, Санёк, ушицы заварим из этого чуда-юда. Я научу тебя, как это сделать по особому рецепту. Пальчики оближешь, и долго будешь вспоминать. Главное условие – ничего не выбрасывать и всё в дело пустить. Рыбку, Санёк, ни в коем случае нельзя потрошить – нужно варить целиком в кипящей вьюшке, приготовленной на луке с перцем и лаврушкой.

Пройдя на кухню, Паша вывалил в раковину десяток рыбин, чем-то напоминавших одновременно крупных ершей и мелких черноморских бычков.

– Санёк, я хочу попросить тебя достать кастрюлю, залить в неё воды, почистить две большие луковицы, порезать их крупными кольцами, и поставить всё это на плиту. Я же займусь бирючками и пока буду их оттаивать и мыть, расскажу про то, как эти рыбки получились в природе. Наши елецкие утверждают, что они появились в результате скрещивания осетра с ершом. Можешь себе представить такое – подплывает наглый ерш к осетрице и так её «тыры-пыры», что, собственно, и все! Вот вам и бирючки, без всяких церемоний, а то – Дарвин, эволюция, естественный отбор… Всё, Санёк, от Бога! Один он всем управляет: и рыбами, и зверьём, и человеком.

П.Б. Блуднов. Май. Сирень

– Да, ладно тебе, Паша, – говорю ему в ответ. – Ты что же действительно веришь, что какой-то ерш, пусть даже самый шустрый, может, способом «тыры-пыры» повлиять на законы природы? Любой школьник знает, что осетр, равно как и ерш, появляется мальком из икры, оплодотворенной самцами того же вида во время нереста, и вряд ли какой-то ерш будет допущен до такого таинства, как оплодотворение икры благородной рыбы. Вздор всё это, Пашенька! Единственное что ерш может, так это прорваться в то место, где созревает икра осетра, и пожрать её как хищник. И никаких других плотских удовольствий как поесть и воспроизвести самого себя, ему природой не отмерено.

Паша покосился на меня лукавым глазом и произнес:

– Извини, Санёк, я просто хотел тебя проверить, клюнешь или не клюнешь, ты же у нас академик! Видишь, как мне всё доступно объяснил из рыбьей жизни. Ладно, ну не знаю, как и что у них там произошло, не присутствовал, как ты понимаешь, только смотри, вьюшка уже вскипела, луком и лаврушкой потянуло… Давай-ка я нашу рыбку туда запущу, да и тяпнем по маленькой за свиданьице. Долго варить уху – ни боже мой! Пять минут и хватай кастрюлю с плиты! А, аромат-то, аромат!.. Где ты в Москве отведаешь такое? Не томи, давай быстрее по тарелкам, и рыбку, рыбку не забудь! С икоркой она, смотри, как с ней надо управляться – в рот целиком с головы до хвоста! Раз!!! Ах, вкуснотища какая!! Ну, наливай!

Лето на двоих

– Санёк! Я тут про нас с тобой думал, и вдруг меня осенило, чем-то мы похожи на Серова с Коровиным. Помнишь, как их называли члены мамонтовского кружка – Коров и Серовин. Неразлучными друзьями были, а художники какие! Одним словом – гении! Конечно, по масштабу дарования нам далеко до них, но всё же мы не самые последние в ряду нынешних…

Веселый Паша

Что скажешь? Вот ты за людьми подглядываешь, над портретами работаешь. А я красотами природы любуюсь, пишу цветы всякие, лужайки, перелески с оврагами, огороды с курами. Весну люблю писать, когда земля парит, травка пробивается, солнышко греет.

Москву люблю писать, я ведь москвич потомственный. Всё мне дорого в этом городе, но жить в нём не люблю. Суетно как-то. Люблю Юрьев, а ещё больше Елец. Вот зову тебя который год в гости, а ты не едешь. Да я ради такого случая даже биотуалет поставлю. Знаю, занят по горло. Смотри, сколько на себя взвалил: и ученый, и художник, и литератор с музыкантом, и чиновник, и хрен ещё знает, кто! Санёк, остерегайся, не рви себя, родной, жизнь и без того коротка. Ведь если что с тобой – я безутешным буду, прикипел к тебе всей душой. Правду говорю. Ну да ладно. Слушай, а давай мотанём вместе на море, в Турцию, а ещё лучше в Египет. Недорого ведь это, зато удовольствия!… Люблю я в теплых краях бывать, но недолго. Да и что там долго делать? Недельку понежился на песочке, поплескался в морской водичке и домой в Елец. Эх, хорошо! От одной такой мысли уже тепло и хорошо! Хорошо-то хорошо, Санёк, а что мы с тобой сидим без дела? Может, напишем какую-нибудь картинку вместе? Ты же всё пристаешь ко мне с показательным мастер-классом. Вот тебе на практике мастер-класс и будет, а я заодно у тебя поучусь, подсмотрю приёмчики у академиков от живописи. Ха-ха!… Да ты не обижайся, – я любя! Санёк, есть у тебя свободный холст на подрамнике?

– Есть Пашенька, – отвечаю я, едва поверив в своё счастье, – конечно, есть и даже офактуренный, как ты любишь. Не задалась мне одна работа. Я её жирно писал, мастихинами, но она уже просохла. Можно будет любой краской сверху эту мазню закрыть и всё готово для совместного творчества.

– Вот и хорошо, тогда что телимся – вперед, в мастерскую. Да, не забудь из холодильничка взять «потненькую», которую я принёс и пару рюмочек к ней. Это вдохновению не помешает…

Мы поднялись пятью этажами выше и оказались в моей мастерской.

– Слушай, как у тебя удобно, всё под рукой… Показывай, где что. Ага! Замечательный холст и размер достойный для таких чудиков как мы. Ставь на мольберт, а я пока по маленькой разолью – надо тяпнуть за почин, чтобы мурашек в нужную сторону побежал и помог нам. Ах, хорошо! Вот теперь правильно, теперь можешь убирать бутылочку с глаз долой и за работу. Как ты думаешь, что нам выбрать в качестве сюжета? Натюрморт не хочется, и пейзаж на двоих – не тема. Да и какой ты пейзажист, прости Господи! Поди и не помнишь, когда последний раз был на этюдах. Закопался совсем в студии со своими академиками и длинноногими девчонками. Кстати, о девчонках – а что, Санек, не написать ли нам бабу? Ух, какую бабу! Чтобы со всеми достоинствами, как полагается.

П.Б. Блуднов, А. Г. Толстиков. Лето. Х.м, 2010

– Хорошая идея, – отвечаю, – что же ещё может прийти в голову Корову и Серовину. Бабу, так бабу! Но у меня есть встречное предложение – использовать только спектральные краски, кисти не меньше двадцать четвёртого номера, флейцы малярные и мастихины. Идет?

В мастерской в Москве

– Санёк, да я не против. Ты же видел какими кистями я обычно работаю? Давай отберём нужные краски. Сейчас разорять тебя буду, сам нарвался, никто тебя за язык не тянул. Выкладывай кадмий желтый лимонный, кадмий желтый средний, оранжевый, кадмий красный, светлый и темный. Вот ещё, положи кадмий пурпурный. Да не жмись, клади по две тубы. А что ты хотел, ведь пастозно писать будем! Вытаскивай кобальты зеленые и синие. Что у тебя есть? Вот, вот, давай сюда кобальт зеленый светлый, кобальт зелёный темный, теперь все по очереди синие, и главное кобальт синий спектральный не забудь. Думаю, нам понадобятся кобальты фиолетовые всех градаций. Самой темной краской возьмем ультрамарин. Нет! Слушай, а есть у тебя голубая ФЦ? Превосходная краска, я тебе доложу, какие с ней удивительные смеси с капут мортумом и с белилами получаются, а если ещё и кадмий лимонный подложить… – такая серебристая тоныпь! Я хмурые небеса люблю писать с применением таких смесей, ну, конечно, не только ими. Ага, нашел? Здорово! Вот и будет у нас в качестве самой темной краски голубая ФЦ. Подкинь сюда краплак, белила титановые, неаполитанскую желтую телесную. А что это за странный тюбик с желтой краской?! Вытащи-ка его, дай прочитаю. Написано – желта боя. Санёк, откуда это у тебя и что значит боя?

П.Б. Блуднов. Зима в Юрьеве

– Боя, Паша, по-болгарски – краска. Сохранилась она у меня с незапамятных времен, когда сотрудничал с Союзом болгарских художников. В перестройку я организовал кооператив по производству художественных лаков, растворителей и красок, которые поставлял в Болгарию и не только. Как-нибудь расскажу об этом подробнее, если попросишь.

– Ты, Санёк, пострел! Везде поспел, везде наследил, дай

я тебе пожму трудовую руку. Начинай выдавливать краски на палитру, я же набросаю рисунок на холсте. Не хочу тебе доверять это дело, ты со своей академической выучкой начнешь все выстраивать, вымерять… А я быстро и без всякого занудства нарисую, пока ты с красками возишься. Не зевай, время пошло!.. Ну, что скажешь, как тебе в контурах наша красотка?!

– Здорово, отвечаю, – здорово, Паша! Как ты её быстро сочинил! Просто руки чешутся, так хочется начать работу красками!

– Ладно, Санёк. Я предлагаю разбить условно холст по диагонали. Сначала я пишу лицо, бюст и торс, а ты попу, ноги и весь фон, затем меняемся и вносим изменения и дополнения в работу друг-друга. И так несколько раз. Думаю, часа за три управимся. Поехали. Не жалей краски и мешай, мешай больше, не клади открытых цветов. Где ты их в природе видел? Несмотря на декоративность, мы с тобой должны всё сделать убедительно, чтобы во всём была гармония – ив цвете, и в форме. Ты вспоминай фовистов. Например, как у Матисса сочетаются красные, розовые тона с зелеными и синими. Вот смелые ребята были! Как тебе матиссовская банка с красными рыбками?

– Если честно, то я её не сразу принял, ещё молодым смотрел и расстраивался: где же тут художник? Сейчас всё на своих местах. Матисс велик! А что нам с тобой мешает сотворить чудо?! Стой, не лезь на мою территорию, смотри, как вяло у тебя самого здесь, здесь и вот здесь. Дай поправлю – тоже мне академик, привык все рисовать, а ты пиши, пиши, священнодействуй! Уже лучше, лучше получается! Ничего одолеем, можно я у тебя вот в этом месте мазну фиолетовым? Это ничего, что попа, тут можно и фиолетовым. Смотри, как красиво получается.

Так за работой с разговорами и мурлыканьем любимых мелодий незаметно пролетело время. Мы оторвались от холста под вечер.

– Санёк, а ей богу, здорово! Молодцы мы с тобой! Теперь давай, иди в конец коридора, а я поставлю мольберт с картинкой в прямой видимости в проём двери дальней комнаты. Я буду флейцем обобщать некоторые места на холсте, а ты следи и кричи, если будет перебор. Ну что, как! Хватит?

– Всё прекрасно, хватит, хватит, Пашенька! Ура! Теперь давай поставим наши подписи в разных углах и тем самым увековечим коллаборацию вновь испеченных Корова и Серовина. Тащи сюда бутылочку, выпьем за рождения шедевра! Как назовем его?

В Русском музее. «Молодец Илья Ефимович!»

– Санёк, я предлагаю назвать картинку «Лето».

Была такая богиня в греческой мифологии. Если не ошибаюсь, жена Зевса, мать Аполлона и Артемиды. Чем наша хуже? Вот попомни мои слова, коллекционеры ещё будут охотиться за этой картинкой. Спасибо тебе, дорогой, за приятный день.

Устал что-то, пойду потихоньку домой. Не провожай, не надо.

Художник Павел Блуднов, Александр Толстиков, Ольга Толстикова, академик РАХ Сергей Краснов

Из Пашиной побывальщины

«Санёк, дорогой, хочешь, я тебе расскажу, как мне однажды пришлось надерзить одному великому народному художнику. Не стану называть его имени, скажу только, что он является родоначальником большой и официально признанной династии советских и современных российских мастеров кисти. По твоим глазам я понял, что ты узнал кто это.

Ну, так вот! Проходил я творческую стажировку на Академической даче, что в Вышнем Волочке. Чудесным весенним днём с увлечением писал этюд. На душе было солнечно и тепло. Писал берёзы, и тень, и темную воду реки. Краем глаза заметил, что ко мне не спеша подошел красивый, немолодой человек.

Постояв несколько минут, он сделал замечание, что тень на моей картинке написана не с той стороны. Я оглянулся и вежливо попросил его сказать «раз», он недоуменно посмотрел, но все же сказал: «Раз». Я набрался смелости, хотя уже и признал в нем известного лидера советского реализма, и попросил сказать «два». Он не без раздражения сказал: «Два». Чтобы дальше не нервировать любимца партийной элиты, пришлось сказать, что пока он говорил «раз» и «два», солнце повернулось, и тени сдвинулись, и цвет поменялся, и если б я гонялся за точностью расположения теней, то никогда бы не успел написать этюд, верно передающий общее состояние. Ведь зритель не будет считать количество теней, количество ветвей и стволов. Он должен видеть и ощущать радость от моей работы, и, если он это видит и чувствует, значит, я, как художник свою задачу выполнил. Мой оппонент высокомерно посмотрел на меня и тихо удалился. Я быстро завершил этюд и вернулся в дом творчества.

Наступило время обеда, потянулись художники к столам в светлой столовой. Кто-то шел, улыбаясь (видно работа удалась), кто-то брёл хмуро, вытирая цветные руки о промасленную тряпку. Стали рассаживаться по своим местам, только начальственный стол оставался пустым, начальство где-то задерживалось. Люди уже доедали, как вдруг двери распахнулись и вошли Народные и Заслуженные. Зал приниженно затих. Некоторые художники, особенно из провинции, подобострастно вскочили, и слегка наклонившись, стоя дожевывали обед. Впереди начальства выступал мой сегодняшний оппонент, он снисходительно улыбнулся всем и протянул руки вперед, как Христос: «Сидите-сидите, кушайте». Все снова зашумели, обед продолжился, а меня как черт дернул, и я закричал петушиным голосом: «Встать, смирно – раз, два!!» Все вскочили руки по швам, кроме художников-начальников. За этот проступок меня хотели отчислить с творческой дачи, но заступился ленинградский художник Загонек, благородный, интеллигентный старик. Но я все же уехал. Жить в казарме не хотелось. А однажды в Гурзуфе на Коровинской даче я был в потоке, которым руководил блестящий художник Макс Бирштейн. Он никогда никому не мешал работать и жить в этом раю. В группе были люди разных возрастов: мужчины и женщины. Кто-то работал с натуры, бродя по окрестностям с этюдником, а кто-то корпел в мастерской. Несколько молодых художников целыми днями болтались на море, а работали ночью. Когда кончилось время блаженства и пришло время отчетной выставки один из «ночных» маэстро подготовил большое полотно под названием «Голод». На желтом фоне сидит негр, он обнажен и у него стоит огромный член, а перед ним пустая тарелка. Комиссия принялась обходить ряд выставочных картин и перед «Голодом» просто обомлела. Макс Бирштейн пожилой, с очень демократичными взглядами на искусство человек, спросил автора, почему он назвал картину «Голод»? На что молодое дарование ответил, что негр очень хочет кушать, и от страшного голода у него возникла эрекция. Макс Авадьевич, этот раскрепощенный демократ не на шутку рассвирепел: «Ты знаешь, что такое голод??! Да??! А я знаю, я выжил в Ленинграде в блокаду. От голода ни у кого ничего не может встать!» Старый художник знал, что говорил. Вот так, Санёк!»

Памяти художника Павла Блуднова

Не проходит дня, чтобы я благодарно не вспомнил имя Павла Блуднова. Я скучаю без него. Я никак не могу примириться с тем, что Паши никогда уже не будет рядом. Его влияние на меня было огромным. Он был не просто другом, старшим коллегой по художественному цеху, Павел был Душой, Совестью, Добротой, Надеждой – он был Светочем.

Паша был желанным гостем в нашем доме. Мы всегда ждали его прихода, воспринимая это как праздник, да он и был человеком-праздником! Я, не скрывая своих чувств, искренне говорил ему об этом. В ответ Паша обворожительно улыбался: «А я знаю, Санёк, знаю еще и то, что добрый дом всегда ждет доброго гостя. Не хожу я по дурным местам, Господь отводит». Действительно, Бог отводил Павла от плохих домов и людей, собирая в широкий круг его многочисленных доброжелателей и почитателей.

Между тем, Паша время от времени по-детски обижался и канючил со свойственной ему простотой: «Смотри, как ко мне плохо относятся некоторые руководители Московского союза, руководство Академии художеств. Как так?! Раз я хороший и востребованный художник, мои работы знают, ценят, приобретают нарасхват, почему мне до сих пор не дадут никакого звания? Почему для меня нет места в Академии художеств? Сколько хороших живописцев остается за бортом внимания Союза художников, Академии и заслуженных званий. Вот ты, Санёк, настоящий народный художник, прямо народный талант. Ведь живопись не есть твой хлеб насущный. Не обижайся, я признаю твой высокий дар, ты прекрасно обученный профессионал, настоящий мастер, портретист, каких сейчас поискать. Но раз ты денег за свои работы не просишь и занимаешься ещё кучей других дел, и наукой, и музыкой, и просветительством, так кому, как не тебе давать высокое звание народного деятеля культуры. Считай, что я уже для тебя отлил такой знак из чистого золота. А ты? Почему ты не попросишь Церетели, чтобы меня избрали в Академию художеств? Мне уже за шестьдесят, а всё как мальчишка после училища. Ведь ты можешь это сделать! Попроси Зураба Константиновича за меня, а я за это тебе свой знаменитый автопортрет подарю. Тебе же он нравится? Нет, никогда и никуда меня не выберут, физиономией не вышел, да и помирать скоро. Недавно опять сердце ломило так, что дыхание приостановилось. Да и сахар в крови – не попировать, как прежде. А про геморрой проклятый и говорить не хочется. Замучил, зараза, не дает в последнее время мужиком себя по-настоящему почувствовать. Так что, осталось мне из всего «сладкого» на горшке торчать и картинки пописывать.

Грустный Паша

Милый, добрый Паша! Конечно, с моей стороны было бы абсолютной бестактностью убеждать, что не в званиях и наградах дело. К сожалению, и в них тоже!!! Особенно в нашей стране! Вообще, если касаться этой деликатной темы, то думаю, прежде всего, стоит выделить характерные типажи среди тех, кто по мере своих истинных заслуг или по воле случая получают награды и звания. Понятно, что есть герои, творцы, озаренные идеями и процессами их реализации. Это достойные люди, которые не задумываются о том, что за это им будет. Как правило, по поводу них говорят «награда нашла героя», и это оказывается достаточным стимулом для их дальнейшей успешной деятельности. А есть страждущие, или ещё точнее – алчущие, цель которых во что бы то ни стало получить очередную цацку. Сам факт этого рассматривается ими не только как новый скачок вверх по карьерной лестнице со всеми дополнительными финансовыми вливаниями в личную казну, льготами и удовольствиями, но и как моральное превосходство над всей остальной презренной людской массой.

Беседуя на эти животрепещущие темы с Павлом Блудновым, я старался успокоить и обнадежить своего друга словами о том, что уже само признание его творчества серьезными искусствоведами, государственными галереями и музеями, крупными частными коллекционерами и широкой публикой и есть высочайшая награда, которую может заслужить современный художник при жизни.

«Прекрати ныть, Паша, – говорил я ему, – работай, как работаешь и даже ещё лучше. Вспомни выражение Сальвадора Дали – «Художник – рисуй!» и всё остальное рано или поздно придёт».

«Да-а-а, тебе хорошо, – парировал мой друг, – ты член сразу двух академий, лауреат государственных премий, доктор наук, профессор, художник, тебе легко рассуждать. Ты встроенный в систему человек. А я просто социально незащищенный субъект. Знаешь, какая у меня пенсия – около пяти тысяч рублей. А во сколько мне плата за мастерскую обходится, знаешь? А ещё зубы надо себе вставить, с женой съездить в Египет, приусадебный участок в Ельце оформить в собственность, детям, внукам помочь. Вон, сынок мой жениться наконец решился, а где жить будет? Обо всём приходится думать, а ты: «Художник – рисуй!» К черту твоего Дали, не люблю я его! Бездушный он, рассудочный, одним словом – сюрреалист. А я за реализм и справедливость».

Такой страстный напор часто смущал меня, и я не всегда находил удовлетворительный ответ, хотя конечно Паша лукавил, уводя в сторону разговоры о творческих гонорарах, которые у него во все времена были стабильно высокими и включали, в том числе, средства, приходившие и от меня, и моих друзей, с удовольствием приобретавших его чудесные полотна. Не раз в таких разговорах и ситуациях я невольно сравнивал Пашу с Константином Коровиным, любившего уныло посетовать: «Люди, вы такие дикие! В вас нет Бога. Я художник, вся зависимость моя есть от общества, а вы не хотите обратить ваше внимание».

Я приводил Паше множество примеров, когда участь художника при жизни была намного хуже его собственной, а признание заслуг измерялось уже после смерти. Воспроизвести в памяти эти примеры не составляло особого труда: Караваджо, Модильяни, Ван-Гог, Утрилло. А сколько русских мастеров закончили жизнь в крайней нищете, в буйных нервных расстройствах и элементарном пьянстве?! Одна судьба Алексея

Константиновича Саврасова чего стоит. А Врубель, а Сергей Коровин – благородный русский Дон-Кихот?

Как-то, рассказывая Паше о жизни Диего Веласкеса, я спросил, можно ли было по ряду формальных показателей считать его профессионалом, оценивая с позиции прижизненной известности и доходов от продаж произведений, то есть по тем критериям, по которым, собственно, и судил о художниках сам Паша. Был ли до конца удовлетворен своей судьбой великий испанский мастер? Думаю, что был. И живописью занимался в своё удовольствие, в свободное от других дел время. В круг его служебных обязанностей при дворе короля Филиппа IV входила организация всех празднеств, приемов, убранство дворцовых покоев, а также пополнение королевских собраний произведениями искусства. Вероятно, единственное, что его могло тяготить, так это отсутствие широкого общественного признания. Кто мог видеть большинство работ художника, кроме королевской семьи и высшей знати, допущенной в королевский дворец? Да никто больше! И это в то время, когда Рубенс и Ван-Дейк по всей Европе украшали своими произведениями соборы, ратуши, свободно выставляли и продавали работы в частные коллекции, в том числе испанские. За всю свою жизнь Веласкес не продал ни одной картины. Все его произведения были отданы королевской семье, и получал он жалование исключительно за выполняемую работу придворного.

Посмертная персональная выставка П. Б. Блуднова в залах Государственного музея истории Москвы. 2013

А как быть с «малыми голландцами», многие из которых писали превосходные картины, но сводили концы с концами за счет продажи луковиц коллекционных тюльпанов, держали антикварные лавки, таверны, доходные дома, служили городскими менялами, в отрядах ополчения и т. п. В этом ряду – Ян Вермеер Дельфский, Ян Стен, Арт ван дер Нер и многие другие.

П.Б.Блуднов. Автопортрет

Так что, всегда ли обязательным и непременным при отнесении художника к разряду профессионалов или дилетантов является коммерческий успех на арт-рынке или главным следует считать вдохновенное, преданное и глубоко прочувствованное служение своей музе, изобразительному искусству.

Подобные беседы оказывали положительное воздействие на моего друга, он переключался, веселел и надолго откладывал скучные разговоры о своей «несчастной» судьбе.