Текст книги "Рассказы о святителе Луке (Войно-Ясенецком). Удивительная жизнь, ставшая житием"

Зачем врачу в палате зонтик?

С трехлетней Наташей Попковой случилась беда. Девочка упала с качелей и больно ушибла ножку. Ее колено сильно распухло и стало постоянно болеть. После операции ногу девочки и вовсе скрючило, она перестала разгибаться в колене. Так девочка промучилась пять лет, и в восьмилетием возрасте ее снова прооперировали. Но опять неудачно. Прошло еще четыре года. И вот однажды старшая сестра Наташи сказала, что надо везти сестренку в Большую Мурту: там, говорят, в больнице работает ссыльный хирург, который просто чудеса творит.

Наташу привезли в Большую Мурту, положили в больницу. Печальная лежала она в палате и со страхом думала о предстоящих новых мучениях. И вот в палату вошел высокий, широкоплечий, с седой бородой и очень добрыми глазами дедушка.

– Как тебя зовут? – спросил он.

– Наташа!

– А я Валентин Феликсович. Что у тебя болит, Наташенька? Нога? Давай посмотрим… Анна Павловна, дайте зонд, пожалуйста!

Наташа удивилась, зачем доктору в палате понадобился зонт? Но вместо зонтика медсестра протянула ему какую-то большую иглу. Оказалось, доктору нужен был вовсе не зонт, а зонд, которым зондируют, то есть прощупывают, больное место.

– Потерпи, девочка. Я должен тебя осмотреть, – сказал доктор и воткнул иглу ей в ногу. Наташа приготовилась к боли, даже зажмурилась, но ничего не почувствовала. Заметив это, Валентин Феликсович сказал:

– О, коновалы! Ну и коновалы, девочка, тебя лечили! Так изуродовали ногу! Надо было вот здесь немного подрезать, прочистить, и не мучилась бы ты столько лет! Ну, ничего, прооперируем тебя, и недельки через две ты уже будешь бегать!

Хотя доктор был очень добрый, Наташа все равно ему не поверила. Уже столько лет она болела, и никто так и не смог ей помочь.

Когда настал день операции и Наташу положили на операционный стол, она попросила:

– Только дайте мне побольше наркоза, чтоб я боли не чувствовала!

Валентин Феликсович засмеялся и говорит:

– Дадим, дадим, Наталочка! Не бойся, все будет хорошо!

И ей вдруг стало очень спокойно, она ему полностью доверилась… После операции нога Наташи стала быстро поправляться, и скоро девочка начала выходить на крылечко больницы. Проходя мимо, Валентин Феликсович ласково гладил девочку по голове:

– Ну что, Наташа, поправляешься? Скоро – домой! Ты еще будешь у нас барыню плясать!

«По окончании войны готов вернуться в ссылку»

Когда началась Великая Отечественная война, епископ Лука послал Председателю Верховного Совета М.И. Калинину телеграмму, в которой просил прервать его ссылку и направить в госпиталь для лечения раненых. Телеграмма заканчивалась словами: «По окончании войны готов вернуться в ссылку».

Валентин Феликсович Войно-Ясенецкий,

1910

Анна Васильевна Войно-Ясенецкая (Ланская)

София Сергеевна Белецкая

В. Ф. Войно-Ясенецкий (слева) во время операции в земской больнице

Святитель Лука с сыновьями

Епископ Ташкентский и Туркестански Иннокентий (Пустынский) со священником Валентином Войно-Ясенецким, 1921

Священник Валентин Войно-Ясенецкий

Епископ Ташкентский и Туркестанский Лука, 1923

Архиепископ Лука. Фотография из следственного дела. Ташкент, 1939

Епископ Лука. Село Большая Мурта, 1940

Архиепископ Лука в окружении паствы

Архиепископ Тамбовский и Мичуринский Лука со священством Тамбовской епархии

Святитель Лука с родственниками и близкими людьми. Алушта, 1950

Святитель Лука Крымский, икона афонского письма

В сентябре 1941 года за гениальным хирургом в Большую Мурту прилетел самолет и доставил его в Красноярский госпиталь для работы в местном эвакопункте – учреждении из десятков госпиталей. Владыка был назначен главным хирургом эвакогоспиталя 15–15 и консультантом всех красноярских госпиталей.

Началась титаническая круглосуточная работа. Хирург-епископ ежедневно проводит в операционной по 9-10 часов, совершая до пяти больших операций в день. Сотни раненых проходят через его руки. Поток! И тем не менее в отношениях с ранеными владыка сохраняет свой принцип: врач должен иметь дело не с тем или иным ранением, а со страдающим от ран человеком.

За два года работы в госпиталях он спас жизнь многим раненым, извлекая из ран осколки пуль и снарядов, излечивая нагноившиеся раны. Прооперированные им офицеры и солдаты очень любили своего спасителя. Когда он обходил палаты по утрам, они радостно приветствовали его, салютуя высоко поднятыми забинтованными ногами. Об этом периоде у святителя остались самые светлые и радостные воспоминания.

«С этим именем к тебе вернется речь!»

Доктор Войно-Ясенецкий не только телесные болезни врачевал – прекрасно знал он и душу человеческую. Он вполне мог бы быть (да и был на деле) отличным психотерапевтом.

…В одном из красноярских госпиталей шел врачебный обход с профессором-консультантом Войно-Ясенецким во главе. Остановились у койки молоденького солдатика.

– А тут кто у вас лежит? – спрашивает профессор.

– Тут у нас контуженный. Он после контузии говорить перестал.

Профессор повернулся к свите и жестом велел всем выйти. Потом сел на край кровати, взял паренька за руку, заглянул в глаза:

– Хочешь снова заговорить?

Солдатик согласно кивает. Хочет, стало быть.

– Ты девушку когда-нибудь любил?

Тот кивает.

– Как ее зовут?

Солдат в ответ только: «Ы-ы» – ничего не выходит!

Поднялся профессор и строго, чеканя каждое слово, проговорил:

– Каждый день с утра до вечера тверди ее имя. С этим именем к тебе вернется речь!

Прошли сутки, вторые. Солдат старается, мычит, а имени выговорить не может. Наступила третья ночь. В палате все заснули. И вот среди ночи будит его сосед по палате:

– Э! Э! Проснись! Ты что, дурень, кричишь! Какую тебе Таню? Нет тут никакой Тани!

Проснулся солдатик, а сам спросонья все твердит:

– Таня! Таня!

Так и заговорил. Выходит, не обманул его профессор!

Юлочка
(Из воспоминаний Юлии Дмитриевны Мироновой)

Шла война. Мы жили в Новосибирске. В 1943 году – мне тогда 7 лет было – братья мои двоюродные – им по пятнадцать было – решили сбежать на фронт – в партизаны податься или там в разведчики. А меня решили с собой прихватить в качестве переводчицы, так как я с детства от бабушки, этнической немки, знала немецкий. Прихватили мы кое-какой еды и удрали.

Доехали мы так до станции Котлубань, и там нас обнаружил патруль. Снял с платформы и отвел в штаб. Привели к комиссару. Он и говорит:

– Значит так, я вас, хлопцы, возьму, а этой пигалицы чтобы и духу здесь не было. Отведите ее на станцию и отправьте домой.

Ну, делать нечего. Повели меня на станцию. А тут бомбежка началась, и вот мне осколком разрубило ухо. На станцию прибежали, а с меня кровь хлещет. Смотрим – какой-то эшелон, рядом женщина-врач, мы – к ней… Она меня затащила внутрь, рану обработала и стала зашивать… А тут состав тронулся, братья едва успели спрыгнуть и толком ничего обо мне не рассказали.

Ну, стали у меня допытываться: кто я и откуда, а я молчу… Так мы Новосибирск и проехали – ночью, кажется. Наконец добрались до Красноярска, и здесь решили меня все-таки сдать в милицию. И вот врач эта, которая ухо зашивала, ведет меня по городу и плачет. «Я, – говорит, – из-за тебя на поезд опоздаю, и откуда ты навязалась на мою голову!». Идет быстро, я за ней едва поспеваю, и вдруг – остановились.

Ну, я, как малявка, первым делом вижу перед собой ноги: мужские, без носков, в парусиновых туфлях поношенных. Дальше – брюки холщовые из самой простой, грубой ткани, а сверху такая рубаха, знаете, как Толстой носил, и перепоясана веревочкой плетеной. Борода и волосы седые, помню, обстрижены как-то грубо, небрежно. Видно, что не до парикмахерской человеку. Вот это, как выяснилось позже, был святитель Лука – Валентин Феликсович Войно-Ясенец-кий, прославленный теперь святой, архиерей и известный хирург.

А тогда оказалось, что докторша моя – его ученица, и они не виделись давно, так что обнялись и давай плакать. Столько, видно, накопилось в душе, что только слезами и выскажешь.

Вообще, первое, что меня поразило, – это его глаза: грустные такие, страдающие. И мне вдруг его так жалко стало, что я возьми и ляпни:

– Дедушка, может, у тебя зубки болят? А я могу боль снимать, меня бабушка научила.

Он улыбнулся и ответил:

– Да нет, девочка, не зубки у меня болят.

Ну, потом спутница моя объяснила святителю ситуацию, а он и говорит:

– Так я как раз иду отмечаться в милицию, я ведь ссыльный и часто туда хожу, так что давай я девчушку отведу, а ты беги уже на поезд. Не опоздай.

Ну, врачиха моя обрадовалась, поблагодарила Валентина Феликсовича и побежала обратно, а мы пошли дальше, в милицию. А мне домой, как я уже сказала, ну никак не хотелось.

А святитель Лука тем временем по дороге все у меня так обстоятельно расспрашивает, и, знаете… я руку его запомнила, такую большую, теплую. И так мне его за эту руку держать уютно, что вот так бы и прижалась щекой. С самого начала я ему как-то доверилась. А он меня сразу стал называть Юлочкой и называл так уже все время.

И вот мы подошли к опорному пункту, а я уперлась и дальше идти не хочу. Тогда Валентин Феликсович мне говорит:

– Ты, Юлочка, не бойся, я тебе даю слово, что насильно тебя в милицию не сдам. Давай так сделаем. Ты посиди во дворе, подумай пока, а я пойду, отмечусь и вернусь. И если ты захочешь домой, то мы тебя отправим, а если нет – так и нет. Не бойся, я тебя не обману.

Оставил меня на скамейке у милицейского участка, а сам зашел внутрь. А я все же насторожилась и думаю: вдруг он выйдет сейчас с милиционером и загребут меня как миленькую… Ну и спряталась за кустами.

Святитель Лука выходит, оглядывается, а меня нигде нет. Потом увидел и говорит с укором:

– Юлочка… Ай-яй-яй… Как же тебе не стыдно… Не поверила. Я ведь тебе слово дал. Ну что, не надумала домой ехать?

Я насупилась и только головой мотаю. Он вздохнул и говорит:

– Ну ладно, возьму тебя с собой, в госпиталь… А там что-нибудь придумаем.

Взял за руку, и мы пошли. Подошли мы с ним к госпиталю, а там одни ступени ведут наверх, в фойе, а другие – вниз, в подвал, и возле этого спуска, как сейчас помню, звонок и табличка на стене: «Дворнику звонить здесь». То есть святитель жил в каморке дворника. Такая небольшая комнатушка, кровать, стол, стул, топчанчик. Иконы в углу, перед ними лампадка теплится, а за окном… А за окном обратная сторона деревянных ступеней парадного входа. То есть, понимаете, у него окно было как раз под крыльцом. Вот так он и жил.

Первое, что меня поразило, – это то, как почтительно к нему обратилась пожилая женщина-санитарка. Как я сейчас понимаю, она взяла у него благословение, а тогда меня просто потрясло, как она, сложив руки лодочкой, поцеловала руку святителя, а он перекрестил ее склоненную голову. Я такого в жизни не видела.

Потом Валентин Феликсович вымыл руки, надел чистый халат, который ему принесла эта женщина, водрузил на голову белый колпак… И таким он показался мне величественным и красивым, что и я попросила его меня благословить. Он обрадовался, обхватил мою голову, поцеловал, перекрестил. И знаете, точно светлее стало на свете!

Тем временем его поторопили, и он, повернувшись к санитарке, сказал:

– Позаботьтесь, пожалуйста, о девочке, накормите ее, оденьте.

И вот эта женщина повела меня в комнату, где было много полок с бельем и больничной одеждой. Там она выбрала халат поменьше, скроила по мне и стала его сметывать и строчить на машинке. А пока шила, все рассказывала, с кем меня свела судьба.

– Валентин Феликсович – хирург от Бога, – рассказывала она. – Он такие операции делает, которые никто не умеет: кости, суставы из осколков складывает, молитвы читает, и они срастаются. Знаешь, как его больные любят, – словами не передать! Да и мы все – врачи, санитары, медсестры – считаем его помощником Бога на земле.

Ну вот так я поселилась в госпитале и жила прямо в каморке у святителя Луки. Он тогда много оперировал, жутко уставал, случалось часто, что и ночью поднимали его. Но, когда у него выдавалось время, он со мной много разговаривал.

Жаль, я маленькая тогда была, восемь лет, почти ничего не помню. Помню только, как мне хорошо с ним было, спокойно, радостно.

Все расспрашивал про маму, про папу… И вот я ему сказала как-то:

– А я с мамой не дружу…

Он так вздохнул и говорит:

– Ну, бывает…

Вообще, он не старался меня как-то специально «воспитывать»…

Стала я обживаться в госпитале, помогать по мелочам, но важничала ужасно, что вы: такое дело нужное делаю, за ранеными ухаживаю… А кушали мы в каморке со святителем. Он в столовую не ходил, а ему приносили в подвал какую-то баланду, ну и мне заодно, и мы с ним кушали за одним столом, разговаривали. Здорово было. А еще он меня научил кровать застилать, так… по-солдатски. И вот я до сих пор кровать застилаю именно так, как меня научил святитель Лука.

Как-то в субботу мы на бричке поехали на окраину города в Никольский храм, где святитель служил иногда, и там он меня окрестил. Сам мне крест на шею надел. Потом спохватился и говорит:

– Нет, все равно этот крест с тебя снимут. Положи-ка ты его в кармашек и никому не показывай.

И знаете, я ведь этот крест сохранила. А недавно подарила его своему внуку как самое дорогое, что есть у меня в жизни.

Не помню, что мне святитель рассказывал перед крещением, но за несколько дней до этого он все спрашивал:

– Ну что, ты – готова? Решилась? Точно хочешь окреститься? А я-то что: – Да. Да, конечно… Если вы хотите, Валентин Феликсович, то я хоть сейчас… Очень я его полюбила. Как родного. Еще я пела иногда для бойцов в палате. И вот раз пою, а дверь в коридор приоткрыта, и вижу: он идет мимо, остановился и стоит, слушает, а потом все спрашивал: – Ну, когда мы уже с тобою сядем спокойно и ты мне споешь?

А мне только того и надо.

– Да я, – говорю, – пожалуйста. Хоть сейчас!

Он смеется:

– Нет, Юлочка, сейчас некогда, а вот потом как-нибудь…

И действительно, уставал он страшно, спал урывками. Все время оперировал. Вообще, время было тяжелое, трудное. И он меня все уговаривал, чтобы я маме написала. Не требовал, а именно уговаривал:

– Ну что ты, маме не надумала написать? Нет? Жаль, очень жаль… Она ведь там переживает за тебя…

У меня был хороший, каллиграфический почерк, и вот я навострилась писать раненым солдатикам письма. А однажды не выдержала и написала дедушке в Новосибирск, похвасталась, что служу санитаркой в госпитале, помогаю Родине бить врага. Через несколько дней пришла телеграмма от мамы: «Срочно приезжай, папа прислал вызов из Магадана».

Делать нечего, обнялись мы с Валентином Феликсовичем на прощанье, я ему говорю:

– Вы только не забывайте меня никогда, пожалуйста!

А он отвечает:

– Ну что ты, Юлочка… Как же я тебя забуду, милая… И ты меня не забывай!

При этом у него глаза такие печальные стали, он поцеловал мою голову и говорит:

– Я так мало уделял внимания своей дочке, больше – сыновьям… И когда я взял впервые твою ладошку в свою руку, то почувствовал, что Господь послал мне ангела.

Я прижалась к нему и стала бормотать, что уже не могу жить без него. А он говорит:

– У тебя есть родные! Папа, мама, дедушка, бабушка… Они тебя очень любят. Ради них ты должна вернуться.

На том и простились, и отправилась я домой, в Новосибирск, потом – к папе в Магадан…

Красноярский архиепископ

Весной 1942 года на фоне военных неудач постепенно стало меняться отношение власти к Церкви: тяготы войны, патриотизм верующих заставили Сталина изменить церковную политику. Во многих местах стали открываться православные храмы, народ обратился к Церкви за утешением и поддержкой, столь необходимым в трудные военные годы.

Срок ссылки архипастыря Луки закончился в середине 1943 года. Той же осенью он был возведен в сан архиепископа и назначен на Красноярскую кафедру.

В Красноярске на тот момент не было уже ни одного храма. Стараниями владыки была открыта первая церковь в Николаевке, пригороде Красноярска. Как он ликовал! «После шестнадцати лет мучительной тоски по церкви и молчания отверз Господь снова уста мои», – радостно сообщает он сыну Михаилу.

В сентябре того же года Красноярский архиепископ едет в Москву, где состоялся Поместный Собор, на котором Патриарший Местоблюститель митрополит Сергий был избран Патриархом. На том же Соборе архиепископ Лука избирается членом Священного Синода.

Тамбовский архиерей

В 1944 году, вслед за победоносным наступлением наших войск, красноярские эвакогоспитали перебрались в Тамбов. Владыка Лука был назначен туда хирургом-консультантом всех 150 госпиталей.

В том же году он назначается архиепископом Тамбовским и Мичуринским. Здесь, как и везде, борьба богоборческой власти с Церковью дала «обильные плоды». Если до революции в епархии было 110 церквей, то к моменту приезда владыки их осталось только две: одна в Тамбове, другая – в Мичуринске.

Здесь, как и прежде, призванный «благовестите» архипастырь большое значение придает проповедованию слова Божия. Для него было важно не только совершать службы для верующих, но и бороться за души тех, кого государственное богоборчество оторвало от веры и от Церкви.

Проповеди владыки производили огромное впечатление на прихожан. Их приходили послушать и верующие, и неверующие, в том числе и представители интеллигенции. Он оживлял заскорузлые души людей, одичавших за годы гонений на Церковь, возвращал их Господу. В те годы даже в действующих церквах проповедь вообще перестала звучать, защита веры от безбожия была под запретом.

Смелые, яркие проповеди владыки прихожане записывали прямо в храме, а затем перепечатывали под копирку на машинке и распространяли среди верующих. Паства владыку очень любила. Вот как вспоминала о владыке жительница Тамбова О. В. Зимина:

«После службы он всегда благословлял каждого, подпуская к кресту, и в это время на лице его всегда царила нежная улыбка. Он смотрел каждому в глаза, и нам казалось, что он каждого из нас так же безгранично любит, как любим мы его. Мы были беспредельно счастливы и благодарны ему, смягчались скорби наших душ. Та же война, те же скорби, те же голод и холод, но сердца наши становились другими».

«Неблагодарный» профессор

В конце 1945 года профессор Войно-Ясенецкий был приглашен в Тамбовский облисполком для вручения ему медали «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.». Награда, надо сказать, весьма скромная для человека, внесшего столь большой вклад в приближение победы: благодаря его героическим госпитальным трудам тысячи солдат и офицеров вернулись в строй. За аналогичные труды многие его коллеги получали ордена. Только скорбным Владыкиным «анамнезом» можно объяснить столь скромную для его заслуг награду[3]3
  Церковь оценила его труды гораздо более адекватно: приравняв его лечение раненых к доблестному архиерейскому служению, возвела в сан архиепископа, а позже наградила правом ношения бриллиантового креста на клобуке.


[Закрыть].

По случаю торжества вручения наград в актовом зале собрались руководители города, представители городской медицины. Вручив медаль владыке, председатель облисполкома сказал:

– Хотя труд профессора Войно-Ясенецкого как консультанта эвакогоспиталя завершен, мы надеемся, что он и впредь будет делиться своим большим опытом с врачами нашего города.

Выслушав его, архиепископ Лука произнес ответную речь:

– Я учил и готов учить врачей тому, что знаю; я вернул жизнь и здоровье сотням, а может быть, и тысячам раненых и наверняка помог бы еще многим, если бы вы (то есть представители власти – Н. С.) не схватили меня ни за что ни про что и не таскали бы одиннадцать лет по острогам и ссылкам. Вот сколько времени потеряно и сколько людей не спасено отнюдь не по моей воле!

В зале воцарилась гробовая тишина. У начальства реплика профессора вызвала шок. Наконец, овладев собой, председатель нарушил тягостное молчание:

– Ну, профессор, прошлое пора забыть! Нужно жить настоящим и будущим.

– Нет уж, извините, не забуду никогда! – был ответ.

Неугодный архиерей

Конечно, после такого «выпада» местные власти затаили злобу на столь неудобного, неприручаемого владыку. К тому же они не обольщались насчет изменения церковной политики государства, считали его временным, связанным лишь с тяжелыми военными годами. Но война закончилась, и никому не хотелось иметь «рассадник религиозного дурмана» на вверенной ему территории.

Тамбовские руководители стали добиваться перевода неугомонного, не в меру популярного в научных и церковных кругах владыки из Тамбова куда-нибудь подальше.

Подходящим местом оказался Крым, превращенный войной в руины. В мае 1946 года Преосвященный Лука, несмотря на протесты тамбовской паствы, должен был покинуть Тамбов, который он уже успел полюбить. С печалью на сердце выступил он перед своей паствой с прощальной речью. Слушая любимого владыку, народ плакал навзрыд. «Горе и слезы паствы, горячо любящей меня, взволновали меня, – писал он в одном из писем того времени, – и опять стало хуже с сердцем».

В день отъезда владыки на вокзал проводить его пришло множество народа – все тамбовское духовенство и простые верующие люди. Окружив любимого архипастыря, с цветами в руках, они взволнованно со слезами говорили о своей любви, признательности, прощались…

Когда поезд тронулся, народ поклонился своему владыке до земли, а он стоял в дверях тамбура и, пока поезд не скрылся из глаз, растроганно благословлял всех.

За два года служения на тамбовской кафедре он многое успел и оставлял после себя уже около тридцати действующих храмов вместо первоначальных двух. А еще он оставлял здесь благодарную память по себе, любовь и уважение жителей епархии.