Текст книги "Мария-Антуанетта. Верховная жрица любви"

Вхождение в королевскую семью

На следующий день вечером блестящее собрание прибыло в замок Мюэтт на краю Булонского леса, где надлежало переночевать. На столе Мария-Антуанетта обнаружила подарок: роскошную парюру с бриллиантами, причем в браслет был вделан портрет короля. Она немедленно надела его вместо своего – об этом ее также предупредили. Именно здесь ей были представлены младшие братья дофина, Луи-Станислас, граф Прованский и Шарль-Филипп, граф д’Артуа.

Вечером состоялся ужин, на котором невеста, возможно, не обратила внимания на необычное возбуждение вокруг нее, ибо по-прежнему считала его причиной самое себя. Она любезно ответила на приветствие чрезвычайно красивой молодой женщины в белом платье, обильно украшенном бриллиантами, имени которой не разобрала. Когда эта особа уселась в конце стола, присутствующие буквально замерли от возмущения. И было от чего: король воспользовался присутствием неосведомленной дофины, которое делало невозможным любое возмущение окружающих, чтобы навязать придворной знати присутствие своей новой фаворитки. Когда Людовик увидел, что девушка не сводит глаз с улыбающегося лица графини Дюбарри, он наклонился к ней и спросил:

– Как вы находите эту даму?

– Очаровательной, – искренне ответила Мария-Антуанетта. Но она почувствовала какой-то подвох и, снедаемая детским любопытством, наклонившись к своей статс-даме, графине де Ноай, спросила ее, каково положение этой особы при дворе. Опытная графиня лишь на минуту замешкалась и выпалила:

– Каковы ее обязанности? Развлекать короля!

– В таком случае я объявляю себя ее соперницей! – задорно провозгласила Мария-Антуанетта. Ее не сочли нужным предупредить об истинном нравственном облике монарха, которого ей надлежало почитать как деда, являющего собой средоточие всех добродетелей. Но в тот момент король, в полном восторге от того, что ввел в общество свою возлюбленную, был признателен будущей невестке. Ответные письма Людовика ХV императрице были исполнены величайшего удовлетворения. Однако более внимательный наблюдатель понял бы, что эта полудевочка-полубарышня не позволит ни одной другой женщине оспаривать свое первое место при дворе.

На следующий день, 16 мая, состоялось венчание в Версале, в капелле Людовика ХIV. Молодая была восхитительна в платье из белой парчи с огромными панье, от чего выглядела еще более хрупкой и трогательной. Жених буквально сиял в золотом костюме, украшенном бриллиантами, причем «с поразительно богатыми пуговицами, каждая из цельного камня» и с лентой ордена Святого Духа, наискось пересекавшей его грудь. После завершения обряда присутствующие расписались в книге регистрации бракосочетаний прихода Нотр-Дам, к которому был приписан версальский замок. Рука новобрачной явно дрожала, ибо после своих четырех имен «Мария Антуанетта Иозефа Анна» она поставила огромную кляксу – уже тогда это сочли дурным предзнаменованием.

Вечером состоялся парадный ужин в исключительно узком кругу – семья короля и принцы крови, всего 21 человек. Тогда как новобрачная, как принято выражаться, лишь слегка клевала крохи от подаваемых блюд, ее муж уплетал за обе щеки изрядные порции праздничных яств. Дед, не без тайной усмешки, заметил ему:

– Не набивайте желудок дополна для сегодняшней ночи! – на что получил недоуменный ответ:

– Отчего же? Мне всегда спится лучше после плотного ужина.

По окончании трапезы молодых отвели в спальню новобрачного, архиепископ благословил ложе и, после протокольного надевания сорочек, уложили и задернули тяжелый полог. На другой день двор не дал никакого сообщения.

16 мая молодой Людовик-Огюст отметил в своей записной книжке:

«Мое бракосочетание. Покои в Галерее. Королевский праздник в оперном зале».

Запись от 17 мая содержит лишь одно слово:

«Ничего».

Однако надо иметь ввиду, что молодой человек имел привычку кратко заносить в книжку только события дня, не сопровождая их никаким выражением чувств. Так. 13 марта 1767 года он просто отметил:

«Кончина моей матери в восемь часов вечера».

Причем это событие в свое время глубоко потрясло его. Историки тщательно изучили записные книжки Людовика-Огюста, сравнив их с официальной регистрацией действий сначала дофина, а затем короля, и пришли к выводу: «ничего» означает, что в указанный день он не принимал участия в своей любимой забаве – выезде на охоту. К сексуальной жизни Людовика-Огюста это слово не имело никакого отношения.

Торжества, окропленные кровью

Празднества продолжались. В специально построенном для такого случая оперном зале, оборудованном по последнему слову техники, состоялось представление оперы Люлли «Персей», которую по причине наводимой ею скуки урезали на целый акт. В финале, для ознаменования торжественности события, символ имперской власти, орел, спускался с небес, чтобы зажечь священный огонь на алтаре Гименея. На следующий день состоялся выезд двора на охоту. Потом был дан костюмированный бал, который новобрачные открыли менуэтом, и, хотя дофина несколько не попадала в такт, все отметили ее грацию, легкость и гибкость.

Далее гостей поразили фейерверком, отмененным в день венчания из-за проливного дождя. Мастера превзошли самих себя. В небе загорелся герб Франции и вензель из переплетенных имен новобрачных. Финал огненной забавы ознаменовался выпуском 20 000 зарядов – такого даже видавшим виды придворным доселе не довелось наблюдать. Далее зажглась иллюминация парков Версаля, оркестры, спрятанные в боскетах, заиграли танцевальные мелодии. На канале засветились разноцветными огнями лодки. Посетители парка без удержу веселились всю ночь. Дофина наблюдала за этим ошеломляющим зрелищем с большого балкона дворца, стоя подле деда, и ей страх как захотелось присоединиться к праздничному гулянию. Однако король удержал ее: дофине не подобало смешиваться с толпой. Мария-Антуанетта была так расстроена, что еле сдержала слезы. Именно тогда она начала чувствовать стеснительные ограничения своего положения.

21 мая состоялся маскарад. Дофина не надела маску, только легкое домино, и с час сновала по залам, где вовсю кипело веселье. Но только она, так сказать, вкусила от этого развлечения, как ее отправили спать. Далее последовали театральные представления, весьма понравившиеся ей. Но постепенно промежутки между увеселениями становились все длиннее. 30 мая был дан заключительный аккорд: народное празднование в Париже на площади Людовика ХV (ныне площадь Согласия) с фонтанами вина, угощением, танцевальными площадками и иллюминацией. Часть придворной знати наблюдала за праздником из окон окружавших площадь зданий. Ни король, ни дофин не изъявили желания поехать в Париж. Мария-Антуанетта настаивала, и ее допустили туда в обществе трех теток мужа: новобрачной было дозволено после окончания фейерверка прокатиться по улицам в карете. Дамы выехали в столицу, но по прибытии туда оказалось, что посетить площадь невозможно из-за произошедшей там катастрофы.

Дело в том, что о ту пору площадь представляла собой большую строительную площадку. На ней уже были сооружены два павильона, для дренажа их окружили рвами, через которые перекинули легкие мостки. По окончании фейерверка произошла давка, возможно также, что начался пожар. По официальным сообщениям погибло 132 человека, которых похоронили на близлежащем кладбище церкви Мадлен. Дофин и дофина пожертвовали в помощь пострадавшим свое месячное содержание. Многие вновь увидели в этом событии дурное предзнаменование. Никто и не подозревал, что почти полвека спустя на этой же площади, переименованной в площадь Революции, Мария-Антуанетта будет казнена, а ее труп – брошен в общую могилу жертв празднества по случаю ее свадьбы.

Кое-кто из наиболее суеверных особ выразил мнение, что свадьбу не стоило устраивать в мае, хотя во французском языке название месяца и глагол «маяться» не созвучны. Но знатоки истории припомнили, что в мае 1625 с большой помпой было отпраздновано венчание сестры королевы Людовика ХIII, принцессы Генриэтты-Марии, с королем Англии Карлом I. Как известно, впоследствии в Англии разразилась гражданская война, король был казнен, а его супруге и детям предстояло провести полтора десятилетия до реставрации монархии в изгнании. Опять-таки, никто не мог предположить, что Марию-Антуанетту ожидает еще более страшная судьба. Но уже последствия свадьбы дофина прозвучали печальным звонком, который никто не услышал: роскошные празднества обошлись в кругленькую сумму, возмещать которую было нечем. Накануне Великой французской революции эти долги так и оставались неоплаченными.

Пленница Версаля

Итак, празднества закончились, и начались унылые будни, которые дофине предстояло проживать в строгом соответствии с этикетом Версаля[13]13
  Подробности этикета Версаля см. в моей книге «Графиня Дюбарри».


[Закрыть]. Следует учесть, что вследствие отсутствия королевы-свекрови Мария-Антуанетта, собственно говоря, стала первой дамой Франции. На самом деле французские монархи являли собой рабов жесткого этикета, определенного еще Людовиком ХIV. Жизнь во дворце, вмещавшем в себя более трех тысяч придворных и челяди, была расписана согласно строгому ритуалу, и все в жизни придворного – карьера, удача, изгнание от двора, – зависело от его способности к этому церемониалу приспособиться. Главные герои сего сложного представления, члены королевской семьи, были вынуждены постоянно исполнять предписанные им роли и ни на йоту не отступать от них. При венском дворе этикет не был столь строгим, и не привыкшая к ограничениям Мария-Антуанетта всячески старалась отделаться от них. Поэтому она смертельно возненавидела свою статс-даму, графиню де Ноай, которая всячески старалась ввести ее поведение в рамки правил. Вот как описывала свой день в письме к матери сама дофина:

«Я поднимаюсь в десять или девять часов, одевшись, творю утреннюю молитву, затем завтракаю и иду к моим тетушкам, где обычно нахожу короля. Сие длится до половины одиннадцатого; затем в одиннадцать часов меня причесывают. В полдень вновь призывают войти мой штат и всех прочих, т. е. кроме людей неблагородных. Я румянюсь и мою руки перед всеми, затем мужчины выходят, а женщины остаются, и я одеваюсь перед ними. В полдень церковная служба; если король в Версале, я с ним и моим мужем и тетушками иду к службе; если король отсутствует, иду одна с дофином, но всегда в тот же самый час. После службы мы обедаем вдвоем в присутствии придворных, но трапеза кончается в половине второго, потому что мы оба едим очень быстро. Оттуда иду к дофину, если он занят, я возвращаюсь к себе, читаю, пишу или работаю, потому что шью жилет для короля, который не продвигается, но надеюсь, что с помощью Божией он будет закончен через несколько лет. В три часа я вновь иду к своим тетушкам, куда в этот же час приходит король; в четыре часа ко мне является аббат, в пять часов каждодневно учитель игры на клавесине или пения, урок длится до шести часов. В полседьмого я почти ежедневно иду к моим тетушкам, когда не выхожу на прогулку; надобно знать, что мой муж почти всегда посещает со мной тетушек. С семи часов до девяти длится игра в карты[14]14
  У Мадам играли только в две игры, разрешенные церковью, исключавшие повышенные ставки и отсюда всякий азарт.


[Закрыть], но, когда погода хорошая, я ухожу гулять, и тогда играют не у меня, а у тетушек. В девять часов мы ужинаем, и, когда короля нет, мои тетушки приходят ужинать ко мне, но, когда король есть, мы идем ужинать к ним, посещаем короля, который обычно приходит без четверти одиннадцать, но, ожидая его, я обычно укладываюсь на большое канапе и сплю до прихода короля, когда же его нет, мы идем ложиться спать в одиннадцать часов».

Сюда следует отнести немаловажный момент: выбор туалетов на целый день. Утром при пробуждении гардеробмейстер дофины протягивала первой камер-фрау книжку с образцами туалетов, снабженную подушечкой с булавками. Туда была включена дюжина платьев по сезону, среди которых Марии-Антуанетте надлежало каждый раз сделать выбор в трех различных категориях. Утро – придворное платье, после полудня – дезабилье и для вечера – нарядное платье для ужина и игры в карты. На выбор предлагались всего тридцать шесть тщательно выбранных туалетов для всех пунктов распорядка дня. Дофина помечала булавкой те, в которые желала облачиться.

Статс-дама дофины, мадам де Ноай, всю свою жизнь провела при дворе, и для нее правила этикета являлись чем-то совершенно непререкаемым и не подлежащим обсуждению. Стремясь привить уважение к ним своей подопечной, она руководствовалась наилучшими намерениями, но делала это жестко и неуклюже, отчего заслужила ненависть дофины и кличку «мадам Этикет». Но Мария-Антуанетта вела себя подобно маленькому ребенку, отказываясь чистить зубы и носить корсет. Она даже прибегала к детской лжи, утверждая в письмах матери, что во Франции никто не носит эти приспособления из ткани, укрепленной китовым усом, сковывающие фигуру от бедер до плеч. В конце концов дофина была вынуждена сдаться; именно корсету она впоследствии была обязана своей осиной талией и прямой спиной. Парадоксально, но в конце своего жизненного пути Мария-Антуанетта не захочет отказываться от этих оков.

В подростке постепенно накапливалось раздражение против неумолимых требований версальского этикета. К нему добавлялась досада от непрекращавшейся опеки матери, выражавшейся теперь в потоке писем, на которые дофине надлежало неукоснительно и очень подробно отвечать. Содержание этих посланий должно было быть известно только дочери и матери, отсюда их пересылка доверялась исключительно специальным курьерам, двигавшимся окольным путем через Брюссель, который тогда находился в Австрийских Нидерландах. По прочтении письма надлежало либо сжечь, либо порвать. Прежде всего они были полны чисто практических советов:

«…не ездите верхом, сие мешает вынашивать детей и приводит, в конце концов, к порче цвета лица…, носите ваш корсет на китовом усе…, вы слишком неряшливы, даже относительно чистки зубов и опрятности ваших ногтей…, то, что вы делаете, всего лишь прихоти, вы упорствуете, настаивая на своем, и становитесь предметом высмеивания для общества…, выказывайте себя ласковой с вашим мужем, удвойте нежность…».

Но Мария-Терезия не ограничивалась чисто практическими советами и настаивала, что в среде фривольных и ветреных французов ее дочь должна подавать пример и демонстрировать непоколебимые германские ценности:«Не усваивайте французскую легкомысленность, оставайтесь законченной немкой и гордитесь быть ею…».

Императрица полагала, что ее дочь должна продемонстрировать поведение истинной королевы в отношении достойной презрения семье Людовика ХV, утратившей чувство долга и не умеющей заставить любить себя.

«Не допускайте никакого выказывания небрежения ни на вашем лице, ни в вашем поведении… По сему единственному предмету не следуйте ни примеру, ни советам сей семьи; именно вы должны задавать тон в Версале; вы в совершенстве преуспели в сем; Господь наградил вас такими талантами, такой кротостью и послушанием, что все должны вас любить; сие есть дар Божий, надобно его сохранить…».

Трудно представить себе, почему императрица считала, что этот подросток будет задавать тон в Версале. Мария-Терезия слишком верила угодливым отчетам австрийского посла в Париже, графа Флоримона де Мерси-Аржанто. Он был профессиональным дипломатом валлонского происхождения на австрийской службе, побывавшим в ранге посла в различным столицах, включая, между прочим, Санкт-Петербург и Варшаву. Граф был отличным исполнителем, следуя каждой букве инструкций министерства иностранных дел. Ему очень нравился Париж, где он проживал в комфортабельном особняке, устраивал весьма популярные приемы и содержал одну из лучших оперных певиц столицы, выступавшую под псевдонимом Розали[15]15
  Привязанность к Мари Розе Жозефе Левассёр сохранилась у него до конца жизни, во время Революции он женился на ней, чтобы узаконить их ребенка.


[Закрыть].

Больше всего на свете де Мерси боялся потерять эту превосходную во всех отношениях должность. Отсюда в своих отчетах на нескольких десятках страниц посол всячески превозносил достоинства дофины и то благоприятное впечатление, которое она производила на двор, будто бы пребывавший в полном восторге от нее. Заодно он прозрачно намекал на некоторую туповатость, неповоротливость и заторможенную сообразительность дофина, но уповал на то, что Людовик-Огюст явно будет преображаться в лучшую сторону под влиянием столь замечательной супруги. Во всяком случае, посол был уверен в том, что Мария-Антуанетта уже в скором времени будет вить из него веревки. Де Мерси бесконечно льстил императрице и сообщал то, что ей хотелось услышать. Тем не менее, нельзя сказать, что он ел свой хлеб даром, ибо опутал дофину такой паутиной слежки, которая извещала его о каждом шаге его подопечной. Посол подкупил одну из ее камер-фрау, маркизу де Дюрфор, и двух лакеев, так что, по его собственному выражению,

«к сему прибавляю мои собственные наблюдения, так что нет ни одного часа в течение дня, когда я не был бы в состоянии дать отчет о том, что мадам эрцгерцогиня могла сказать или сделать, или услышать…».

К этому следует добавить отчеты аббата де Вермона. При пересечении границы Мария-Антуанетта была лишена своего окружения при австрийском дворе, но аббат де Вермон был французским подданным, и его пощадили. Архиепископ Парижский счел его недостаточно подготовленным, чтобы отправлять обязанности духовника дофины, однако Мария-Антуанетта, чрезвычайно привязавшаяся к нему, обратилась с мольбой к свекру. Людовик ХV принял соломоново решение: аббата оставили, но в должности чтеца. Поскольку его подопечная упорно отказывалась от чтения книг, де Вермону приходилось читать вслух душеспасительные сочинения и править ее письма к матери.

Переписываться с прочими братьями и сестрами, за исключением поздравлений и соболезнований, Мария-Терезия запретила, опять-таки из опасения перехвата и перлюстрации. Единственно, что выпросила у нее дочь, так это право обмениваться письмами с Марией-Каролиной, супругой короля Неаполя и обеих Сицилий. Опять-таки, корреспонденция должна была направляться не напрямую, а пересылаться через Вену, проходя через руки самой императрицы. Переписка сестер не сохранилась, о чем историки бесконечно сожалеют.

Подозревала ли Мария-Антуанетта о том, что каждый ее шаг становится известен матери? Трудно сказать, но постоянные предостережения императрицы, что за всеми ее шагами следят враги при французском дворе, не давали ей покоя. Она жила в постоянном страхе, что с ее ключей могут быть изготовлены дубликаты, и не расставалась с ними круглые сутки. Это выглядело сильно по-детски, но нет ни малейшего сомнения в том, что враги либо у франко-австрийского союза, либо у самой дофины были.

В 1771 году исчезло обручальное кольцо Марии-Антуанетты, надо полагать, умыкнутое кем-то из прислуги, когда она сняла его, занимаясь своим туалетом. После длительных тщетных поисков, когда даже были подняты плитки паркета, пришлось изготовить новое. Хозяйка не придавала этому особого значения до тех пор, когда после рождения дочери в 1778 году кольцо не было возвращено ей священником парижской церкви Мадлен в сопровождении записки:

«Я получил сие кольцо при условии сохранения тайны исповеди, каковое передаю вашему величеству, со свидетельством, что оно было украдено с намерением наведения порчи, дабы помешать иметь детей».

Невзирая на самый разгар века Просвещения, при дворе еще вовсю процветали суеверия и невежество времен правления Короля-Солнце![16]16
  См. главу «Дело о зельях и ворожбе» в моей книге «Король-Солнце Людовик ХIV и его прекрасные дамы».


[Закрыть]

Попытки развлечения

Поскольку Мария-Антуанетта упорно отражала все попытки аббата де Вермона углубить свое образование, у нее оставалось много времени, которое она не знала чем занять. По молодости, необразованности и ограниченном знании языка она была не в состоянии задавать тон в обществе, привлекая туда придворных. Большая часть фрейлин ее штата состояла в нем еще со времен Марии Лещинской и Марии-Жозефы Саксонской, т. е. они были на четверть века старше нее и, будучи взращенными рабынями версальского этикета, мало чем отличались от графини де Ноай. Их вполне устраивали сложившиеся обычаи, но для дофины они казались ископаемыми диковинками из коллекции Габсбургов, всегда увлекавшихся покровительством наукам.

Молоденьких фрейлин было всего несколько, и они также жаждали развлечений. Уже тогда обладавшая острым язычком дофина стакнулась с ними и не стеснялась отпускать, будто бы втихую, им на ухо шуточки по поводу всего, «что есть угрюмое и безобразное». Естественно, пожилых дам возмущали эти насмешки в лицо. Как заметил граф де Беллаваль, «она имела несчастье насмехаться над всеми и не сдерживать себя». Людовик ХV дал точные указания мадам де Ноай: «Я нахожу хорошим, что в своем близком кругу мадам дофина выказывает всю свою природную веселость, но на публике, когда у нее собирается общество, надобно выказывать немного более сдержанности в поведении». Особенно широкое поле деятельности предоставлялось молодняку во время балов, которые устраивала по понедельникам графиня де Ноай с целью несколько развлечь дофину. Все танцевали: дофин и его брат, граф Прованский, – весьма тяжеловесно, граф же Артуа блистал изяществом и легкостью в исполнении фигур. Именно во время этих балов дофина сблизилась со своей первой фавориткой, принцессой де Ламбаль.

Не следует забывать, что Мария-Антуанетта выросла в большой и дружной семье. Императрица поощряла совместные игры и участие в любительских театральных постановках, причем следует принимать во внимание, что тогда это подразумевало не только комедию, но и оперу, и балет. Некоторые приближенные Марии-Терезии даже считали (но предпочитали держать эти крамольные мысли при себе), что она перебарщивает, взращивая таким образом безмозглых марионеток. Императрица даже заказала художнику Вайкерту запечатлеть на полотне спектакль, состоявшийся во дворце в январе 1765 года. Эта опера-балет называлась «Сконфуженный Парнас», музыку написал великий Глюк, либретто – выдающийся мастер таких сочинений Метастазио. В ролях парнасских муз выступили Мария-Кристина, Мария-Элизабет, Мария-Амелия и Мария-Каролина, тогда как Мария-Антуанетта вместе с двумя братьями блистала в балете. Принц Леопольд сидел за клавесином. В 1778 году королева упросила мать прислать ей эту картину и повесила ее в столовой Трианона, как напоминание о безоблачном детстве.

Ее тянуло к детям, и она попыталась завязать дружеские отношения с сестрами своего мужа – 12-летней Клотильдой, которая настолько располнела, что заслужила прозвище Мадам-толстуха, и шестилетней Элизабет, очаровательным живым ребенком. Дофину больше привлекала эта живая кукла, но тут возмутилась гувернантка высокородных детей. Она во всеуслышание заявила, что Марии-Антуанетте следует уделять больше внимания старшей девочке, «которую природа обделила своими милостями». Дофину лишний раз оскорбило то, что с ней, первой дамой двора, обращаются как с несмышленым дитятей, заставляя выслушивать нотации. Тогда она занялась тем, что стала играть с детьми прислуги, бегая с ними по полу наперегонки на четвереньках и позволяя им делать все что угодно. В результате милые детки пакостили ей туалеты, ломали мебель и рвали обивку на ней, а также переворачивали в покоях принцессы все вверх тормашками. Эти занятия, недостойные дофины, также пришлось прекратить. Что оставалось ей делать? Наслаждаться обществом трех Мадам-вековух. Тем более, что, поступая таким образом, она следовала советам своей благоразумной матери.

«Сии принцессы исполнены добродетелей и талантов, что составляет счастье для вас; уповаю на то, что вы заслужите их дружбу».

Напоминаем, что до женитьбы дофина роль первой дамы исполняла Мадам Аделаида. Естественно, она ревностно относилась к неразумной девочке, занявшей ее место, и вместе с сестрами принялась воспитывать ее по своему образу и подобию. Мадам пытались ограничить ее кругозор мирком старых дев, являвшим собой средоточие дворцовых сплетен и интриг. Похоже, Мария-Антуанетта поначалу сделала попытку не поддаваться этому насилию, за что Мадам Аделаида немедленно окрестила ее презрительным прозвищем «Австриячка», которое впоследствии успешно перекочевало в народ и заменило королеве имя собственное. Мадам с наслаждением принялись обучать ее искусству мелочных дворцовых козней.

Естественно, первой целью стала ненавистная мадам Дюбарри. Напоминаем, что дети короля так и не примирились с существованием маркизы де Помпадур; Людовик же надеялся, что с внуками все будет обстоять по-иному, и во дворце воцарится теплая семейная атмосфера. Так бы оно и было, если бы не упрямство Марии-Антуанетты. Она испытывала в отношении этой дамы не какие-то нравственные предубеждения, но прежде всего холодную надменность как к женщине намного ниже ее по рождению. В Версале женщина ниже рангом не имела права первой заговорить с вышестоящей. Естественно, ни о какой благожелательной атмосфере во дворце не могло быть и речи, если дофина смотрела на фаворитку как на пустое место.

Подстрекаемая тетушками, Мария-Антуанетта постепенно начала накапливать злобу против фаворитки. Во-первых, она, конечно, понимала, что по красоте и роскоши туалетов та явно опережает ее: дофина же должна быть первой и недостижимой. Во-вторых, в конце 1770 года был отправлен в отставку и изгнание первый министр герцог де Шуазёль, причем это было приписано целиком интригам мадам Дюбарри. Мария-Антуанетта твердо усвоила: своим браком она обязана всецело де Шуазёлю и потому почитала его своим благодетелем. Далее, покорный сын своего отца, Людовик-Огюст, чьим любимым занятием была охота, после ежедневного выезда на это утомительное развлечение неизменно участвовал в легком ужине, который устраивала у себя мадам Дюбарри. Жена неоднократно просила его не появляться там, но он просто отмалчивался и продолжал посещать застолья у фаворитки.

Разумеется, дворцовые доброхоты донесли дофине, что графиня Дюбарри весьма посредственного мнения о достоинствах Марии-Антуанетты, да к тому же еще назвала ее «рыженькой». Все это лишь усиливало враждебность дофины, она начала подчеркнуто игнорировать фаворитку, которая в конце концов пожаловалась королю. Для начала Людовик ХV призвал к себе ее статс-даму, мадам де Ноай. Похвалив во вступлении к беседе достоинства дофины, король высказал сожаление, что Мария-Антуанетта проявляет слишком большую живость и мало сдержанности, позволяет себе чересчур свободно говорить о том, что она видит или «считает, что видит», а также указал, что ее «несколько смелые высказывания могут произвести дурные воздействия в семье». Был поднят также вопрос о досадных советах, которыми её снабжают. Мадам де Ноай отказалась говорить об этом «из уважения к источнику, из которого исходят эти советы». Король признал, что ему хорошо известен этот источник, и «сие ему не нравится».

История попыток примирить фаворитку и дофину длинна и нынешнему читателю кажется выеденной из яйца, но таковыми, по своей сущности, и были по большей части все придворные интриги. Однако здесь еще была косвенно задета и прочность союза между двумя государствами. Мария-Терезия переполошилась, ибо считала, что мадам Дюбарри имеет такое же воздействие на короля, как и мадам де Помпадур. Императрица поняла, откуда исходит зло, и не пощадила тетушек:

«Я их уважаю, я их люблю, но они никогда не умели заставить ни любить себя, ни уважать ни своей семьей, ни обществом, и вы хотите следовать тем же путем… Вы не должны ни считать, ни смотреть на мадам Дюбарри иным образом, нежели как на даму, допущенную ко двору и в общество короля. Вы являете собой его первую подданную, вы обязаны выказывать послушание и подчинение ему; вы должны быть примером для двора, для придворных, что волю вашего повелителя надобно исполнять».

Разумеется, был подключен посол, граф де Мерси, но Мария-Антуанетта упиралась до последнего, ибо считала обращение к фаворитке с несколькими словами признанием своей капитуляции. В конце концов 1 января 1772 года, проходя мимо вереницы дам, дофина остановилась перед мадам Дюбарри и равнодушно произнесла

– Сегодня много людей в Версале, – этого было достаточно, чтобы существование мадам Дюбарри было полностью признано. Король был настолько растроган, что соизволил более чем обычно проявить к дофине свою нежность. Мария-Антуанетта же заявила графу де Мерси недовольным голосом:

– Я последовала вашим советам, вот месье дофин, который засвидетельствует мое поведение. Я заговорила с ней один раз, но на сем решила остановиться, и сия женщина более не услышит моего голоса.

Фаворитка не прекратила дальнейших попыток сблизиться с дофиной, в частности, пыталась соблазнить ее дорогими серьгами из 4 бриллиантов невиданной красоты, оцененными в 700 тысяч ливров. Граф де Ноай показал эти серьги Марии-Антуанетте и сообщил ей, что, если она хочет заполучить их, то будет найдено средство сделать их подарком со стороны короля. Но дофина просто ответила, что у нее достаточно бриллиантов, и она не собирается увеличивать их число.