Текст книги "Мария-Антуанетта. Верховная жрица любви"

Высота причесок достигала такого размера, что они не проходили в двери или делали невозможной поездку в карете, так что дамам приходилось становиться на колени. Наиболее находчивые особы пользовались механизмами для подъема и опускания прически. Было модно украшать волосы именно живыми цветами, для чего шустрые стеклодувы наладили производство крошечных бутылочек, в которые вставлялись их стебельки, предотвращая преждевременное увядание. Но любимым украшением Марии– Антуанетты были перья страуса. Как-то в ее прическе их насчитали десять штук. Разгневанная императрица Мария-Терезия в сердцах отправила обратно де Мерси присланный им портрет ее дочери с перьями в прическе:

«Это портрет не королевы Франции, а актрисы!».

Невзирая на большое количество личных драгоценностей (не говоря уж о роскошных драгоценностях короны), королева все-таки принимала у себя и видных парижских ювелиров. В результате в 1776 году она пополнила свою шкатулку серьгами-жирандолями с крупными камнями редкостной чистоты за 350 тысяч ливров и двумя браслетами, которые де Мерси оценил в 300 тысяч. После рождения сына Мария-Антуанетта появилась на балу по случаю этого события в платье, расшитом редкими бриллиантами и сапфирами.

Естественно, все женщины пытались подражать королеве, имитируя ее прически и туалеты, что стало сущим разорением для мужей и отцов, причиной семейных сцен и скандалов, бешеного роста задолженности людей. Некоторые мещанки потихоньку от мужей подрабатывали проституцией, чтобы обеспечить себя вожделенными туалетами. Парижане роптали, что королева разоряет француженок. Как-то Мария-Антуанетта увидела на балу женщину, одетую более скромно, чем другие, и шутливо прошлась насчет ее скупости. Но дама не полезла за словом в карман и резко осадила ее:

– Мадам, недостаточно того, что мы оплачиваем наши платья, ведь нам приходится оплачивать еще и ваши.

Невзирая на огонь революционных потрясений, сохранилось множество счетов королевских поставщиков, и можно бесконечно приводить бешеные суммы, которые ежегодно тратила на себя супруга Людовика ХVI год. Не дешевле обходились и королевские дети. Например, в 1779 году было заказано детское приданое для первенца монаршей четы, Мадам Руаяль, изготовление которого вылилось в кругленькую сумму 299 тысяч ливров. Оно обновлялось каждый год, с рождением дофина сумма удвоилась.

Бездонной пропастью для финансов королевы стала игра в карты. Ее склонность к этому виду развлечения не предвещала никаких опасностей, пока она вместе с членами королевской семьи практиковала те виды с невысокими ставками, вроде каваньоли, которые были изобретены собственно для того, чтобы убить время. Но когда ее обучили действительно азартным разновидностям, таким как фараон и ландскнехт, где все зависело от того, как ляжет карта, проигрыши достигли колоссальных сумм. В январе 1776 года она проиграла 427 тысяч ливров – двойную сумму годовой субсидии ее личной шкатулки. Естественно, за все безмолвно платил муж. Но со временем придворные, устрашенные такими ставками, постепенно самоустранялись от игры в покоях королевы, и туда стали приглашать банкиров, богатых иностранцев, профессиональных игроков, встречались даже шулера, что придавало этому салону оттенок притона.

Но Мария-Антуанетта не усматривала в этом ничего недостойного, а думала только об одном: как бы не умереть со скуки. Для ощущения большей свободы ей пришлось приступить к ломке закостеневшей вековой системы версальского этикета.

Долой этикет!

Дофина еще могла позволить себе выходки, немыслимые для королевы Франции. Марии-Антуанетте теперь надлежало смириться с обычаями Версаля. Она же была полна решимости проявить свою независимость и свою волю.

Первый инцидент имел место по случаю «траурных реверансов». Облаченные с головы до пят в черное, все знатные дамы королевства, даже те, которые десятилетиями не бывали при дворе, оставаясь в своих поместьях, явились выразить соболезнование Марии-Антуанетте. Вереница казалась бесконечной. Кое-какие древние одеяния вызвали у нее улыбку, и королеве не удалось скрыть насмешливое выражение лица, тщетно прикрывая его веером. Некоторые герцогини оскорбились и поклялись, что ноги их больше не будет при дворе «сей маленькой насмешницы». Клятва не стоила и ломаного гроша – разве они могли обойтись без версальского воздуха?

Мария-Антуанетта не сдержалась и весьма опрометчиво промолвила:

– Сии чопорные особы есть призраки прошлого века. Всем этим олухам одна дорога – убраться отсюда.

Немного позже она не менее беспечно заявила:

– Я не понимаю, как после тридцати лет можно осмеливаться появляться при дворе. – Мария-Антуанетта привыкла судить о людях, так сказать, по эстетическим впечатлениям, которое они производили на нее: женщины – красотой, мужчины – хорошим телосложением, выправкой, остроумием. Она могла отказать в приглашении лицам, которые плохо танцевали.

Граф де Сегюр впоследствии писал в своих мемуарах: «Все те, кто занимал посты, должности подле трона, для нас принадлежали к иному времени, к другому веку, нежели мы. Внутренне мы уважали старые обломки древнего режима, чьим нравам, невежественности и предрассудкам мы со смехом бросали вызов. Совершенно не думая оспаривать у них бремя дел, мы помышляли лишь о развлечениях. И, направляемые удовольствием, как раз среди балов, праздников, выездов на охоту, игр и концертов мы весело продвигались вперед, не предвидя наши судьбы».

Но вот что выглядело более серьезным: королеве надлежало добросовестно подчиняться традициям малого и большого утреннего туалета. Ее обучили всем жестам, которые она должна совершать в порядке вереницы появлений знати. Для герцогов, герцогинь, камергеров достаточно одного кивка головы. Если же речь шла о принце или принцессе крови, то королева, сидя в своем кресле, окруженная женщинами, причесывавшими или пудрящими ее, должна облокотить свои руки на подлокотники кресла, как будто намеревается встать, но продолжает сидеть.

Стоило также ознакомиться и с другими пустяками, которые Мария-Антуанетта считала устаревшими. Церемония выводила ее из себя. В один прекрасный день она действительна была задета за живое. Вот как описывала это мадам Кампан: «Одевание королевы являло собой шедевр этикета. Все было отрегулировано до высшей степени совершенства. Фрейлина и камер-фрау, вдвоем, если присутствовали обе, с помощью первой горничной и двух обычных горничных, выполняли главное обслуживание, но между ними были различия. Камер-фрау надевала юбку, представляла платье. Фрейлина лила воду для омовения рук и надевала сорочку. Когда при одевании присутствовала принцесса из королевской семьи, фрейлина уступала ей эту вышепоименованную обязанность, но не уступала ее напрямую принцессам крови; в таком случае фрейлина возвращала сорочку первой горничной, которая передавала ее принцессе крови. Каждая из этих дам скрупулезно соблюдала эти правила, ни на йоту не уступая свои права, ибо они знаменовали их близость к королеве.

Одним зимним днем получилось так, что королева, полностью раздетая, пребывала на стадии передачи ей сорочки. Я протянула ей ее, полностью развернутую. Вошла фрейлина, поспешила снять свои перчатки и взять сорочку. В дверь постучались. Открыли: это оказалась герцогиня Шартрская. Ее перчатки были сняты. Она вышла вперед, чтобы взять сорочку, но фрейлина не должна была передавать ее ей, она возвратила сей предмет мне. В дверь вновь постучали: это была графиня Прованская; герцогиня Шартрская передала ей сорочку. Королева держала руки скрещенными на груди, и, похоже, мерзла. Мадам, видя ее жалкое состояние, ограничилась тем, что бросила свой носовой платок, не стала снимать перчатки, и, надевая сорочку, растрепала волосы королевы[27]27
  Графиня Прованская была ростом ниже королевы..


[Закрыть], которая рассмеялась, чтобы скрыть свое нетерпение, но потом несколько раз процедила сквозь зубы:

– Отвратительно! Сколь докучно!

Докука, которой она решила более не подвергать себя. Теперь сорочку будет подавать первая камер-фрау, которая находится в комнате. Последовал взрыв сурового осуждения. Королева облила презрением неписаные иерархические законы. Она пошла еще дальше: отменила, или, точнее, упростила церемонию утреннего туалета. Сразу же после того, как ее причесали, королева покидала всех дам, которые держали придворное платье вокруг нее, прощалась с ними милой улыбкой и возвращалась в свои покои, чтобы завершить свой туалет только с горничными».

Мадам Кампан пишет: «Сии обычаи соблюдают, потому что все цепляются за свои права. Соблюдение старшинства по рангу льстит тщеславию». Отменив их, королева ранила придворных дам в самое чувствительное место.

Мария-Антуанетта также начала воевать с другими традициями. Ее обслуживали сотни слуг, и обслуживали отвратительно. Каждый исполнитель должности имел определенную обязанность и строго придерживался ее, не по отсутствию любезности, но во избежание конфликта полномочий. Королева увидела пыль под своим ложем. Она вызвала камердинера. Тот заявил:

– Ложе ее величества, когда королева не спит на нем, считается мебелью. – Таким образом, пыль подпадает под круг обязанностей лакея-обойщика комнат.

Случись Марии-Антуанетте испытывать жажду, ни одна горничная не имеет права подать ей стакан воды. Это – обязанность фрейлины или первой камер-фрау. Если они отсутствуют, королева не получит воды.

При этом прислуга откровенно обворовывала монархов. На содержание версальского дворца уходила пропасть денег. Придворные и челядь мертвой хваткой держались за свои должности, ибо они давали приличные побочные доходы. Например, служба стольников торговала съестными припасами, причем не только отходами со стола королевской четы. Согласно существовавшему с незапамятных времен правилу, свечи, зажженные в малых покоях королевы, тушились, как только она их покидала, и тотчас же заменялись новыми, даже если они погорели всего несколько минут. Почти целые, они тут же продавались, причем деньги от реализации также делились согласно неписаному старому правилу: от сбыта свечей из прихожей, кабинетов и коридоров доставались лакеям, а от игорных салонов – горничным королевы. Между прочим, стоимость восковой свечи равнялась недельному жалованью рабочего. Было подсчитано, что горничные Марии-Антуанетты выгадывали на этом дельце до 50 000 ливров в год. Торговали всеми мало использованными вещами. Горничным полагалось несколько метров лент и пара башмаков каждую неделю, естественно, часть шла на продажу.

Молодая женщина не вникала в подобные низменные мелочи (попытался вникнуть король, но попытка экономии самым жалким образом провалилась), а принялась открыто издеваться над вековыми привилегиями придворных. До нее королевы Франции могли появляться на публике окруженные исключительно женщинами. Эта традиция восходила к Анне Бретонской, которая и ввела при дворе штат фрейлин. Мария-Антуанетта нарушила эту традицию. Мужчинам было вменено служить ей напрямую, и она часто передвигалась по дворцу в сопровождении камердинера или пары выездных лакеев.

Старые придворные вновь зароптали. Гофмейстерина уважительно призвала королеву вернуться к обычаям времен Марии Лещинской, на что получила следующий ответ:

– Мадам, устраивайтесь как вам угодно. Но не считайте, что королева, урожденная эрцгерцогиня австрийская, придает этому такой интерес и значимость, как какая-то там польская принцесса, ставшая королевой Франции.

Марией-Антуанеттой завладела мысль коренным образом омолодить свое окружение, и она начала с того, что обзавелась подругами-фаворитками по своему выбору, в чем до сих пор ей было отказано. Нет ничего удивительного, что ей так хотелось дружить с кем-то – для ее возраста это было совершенно естественно, но именно такой возможности молодая женщина до сих пор была лишена. У нее не было подруг в детстве, их заменяли сестры, с которыми ее так рано разлучили в угоду политическим соображениям. Теперь же она была вольна выбирать в подруги кого пожелает.

Фаворитки и фавориты

«Когда не хватает фантазии придумать себе занятие, зловещая потребность развлекаться и убивать время делает ее рабыней своих фаворитов и так называемого общества».

Из письма императора Иосифа II послу де Мерси-Аржанто

Слишком раннее вдовство

Первой близкой подругой Марии-Антуанетты, еще в бытность ее дофиной, стала Мари-Терез, принцесса де Ламбаль (1749–1792). Эта особа была невероятно родовита. По отцу она происходила из рода принцев Савойя-Кариньян, ветви, отпочковавшейся от династии королей Савойских. Когда герцог де Бурбон-Пантьевр, один из богатейших и знатнейших вельмож Франции, решил женить своего сына и подыскал ему невесту соответствующего происхождения, он не стал засылать сватов к ее отцу, принцу де Савойя-Кариньян. Нет, сам король Франции Людовик ХV в январе 1767 года направил своего посланника, барона де Шуазёль-Бопре в Турин, снабдив его собственноручно написанным письмом. В нем он просил у сардинского короля Карла-Эммануэля III дать согласие на этот брак, который, несомненно, послужит укреплению дружеских отношений между двумя государствами. Так что брак восемнадцатилетней Мари-Терез совершался поистине в высших государственных сферах.

Она действительно походила на ангела со своей нежнейшей белой кожей, прелестными голубыми глазами, белокурыми волосами, унаследованными от своей матери, немецкой принцессы Катерины Гессен-Райнфельд-Ротенбург. Копна волос у нее была восхитительная. По воспоминаниям ее горничной, однажды молодая женщина вышла из ванной и спешно попыталась надеть платье. Чепец свалился с головы, и все ее тело мгновенно исчезло под длинными волосами. Взгляд Мари-Терез был несколько меланхоличен, что относили за счет жестоких мигреней. Она страдала ими с детства, и, по заверениям лекарей, этот недуг должен был исчезнуть с наступлением возраста половой зрелости. Невзирая на чрезвычайно родовитое происхождение, отец Мари-Терез в золоте не купался. Принц охотно дал согласие на замужество дочери не только потому, что жених был также высокородным, и Людовик ХV выражал удовольствие видеть новобрачную при своем дворе, но и потому, что отец жениха был одним из богатейших людей Франции. Трудно сказать, было бы это волеизъявление дано столь безоговорочно, если бы принц имел хоть малейшее представление об образе жизни будущего зятя.

Луи Александр Жозеф Станислас, принц де Ламбаль, сын герцога де Пантьевра, как по отцу, так и по матери происходил от двух последних бастардов короля Людовика ХIV и его фаворитки, мадам де Монтеспан. Всего этих отпрысков было восемь, выжило шестеро, которых чадолюбивый монарх узаконил и посредством хитроумных ходов вписал в слой наивысшей знати придворного общества. Герцог де Пантьевр был сыном самого младшего ребенка, графа Луи-Александра Тулузского (1678–1737). Граф Тулузский в 1696 году купил герцогский титул Пантьевр и стал обладателем, помимо огромных земель и солидной недвижимости в виде нескольких исторических замков, также кучи титулов и званий, в частности, герцога де Данвиля, де Рамбулье и де Шатовиллен, принца де Ламбаль[28]28
  Ламбаль – небольшой городок в Бретани, историческая столица владений герцогов де Пентьевр.


[Закрыть] и де Геньян, пэра, адмирала, королевского обер-егермейстера и губернатора Бретани. Его сын очень серьезно воспринимал возложенную на него миссию крупного сеньора и истинного христианина, тратя огромные деньги на благотворительные деяния, что обеспечило ему в народе кличку «Принц бедняков». Его смирение было настолько велико, что, подавая милостыню нуждающемуся, он прочувствованно изрекал:

– Благодарю вас за то, что вы приняли мое вспомоществование.

Герцог де Пантьевр женился на принцессе Мари-Терез д’Эсте-Моденской (1726–1754), которая равным образом была потомком бастарда короля Людовика ХIV и мадам де Монтеспан, их дочери Франсуазы-Мари, мадмуазель де Блуа. Мадмуазель де Блуа была выдана замуж за племянника Людовика ХIV, герцога Орлеанского, вошедшего в историю Франции под именем Регент[29]29
  Герцог Филипп Орлеанский (1674–1723) правил во время малолетства короля Людовика ХV и прославился свои исключительным распутством.


[Закрыть]. Подобное созвездие кровосмесительных браков привело к тому, что из семи родившихся отпрысков герцога де Пантьевра выжили только вышеупомянутый сын и дочь Мария-Аделаида. Да и сама мать столь квелых чад долго не зажилась на этом свете, скончавшись в возрасте всего 28 лет от последствий очередных родов, что погрузило ее мужа в состояние непреходящего горя.

По-видимому, в единственном сыне герцога, Луи-Александре, принце де Ламбаль, природа сочла нужным сосредоточить все порочные наклонности его предков, и он с младых ногтей пребывал в безумной погоне за удовольствиями. Чтобы остепенить разгульного сына, отец задумал женить его на чистой и добродетельной девушке, выбрав в свои невестки принцессу Мари-Терез де Савойя-Кариньян, обговорив в ее брачном контракте весьма щедрые условия для барышни из небогатого дома. Церемонии ее замужества проходили по образцу замужества Марии-Антуанетты: венчание по доверенности в Турине, передача невесты на границе с Францией с полным отказом от отечественной одежды и облачением во французское платье с драгоценностями от лучших ювелиров Парижа, затем 31 января 1767 года повторное венчание с натуральное женихом в Нанжи и брачная ночь в резиденции герцога. На следующее утро новобрачная писала матери:

«Я не могу не разделить с вами мое счастье! Оно было бы огромным, если бы я не была так далека от вас! Г-н де Ламбаль бесконечно любезен, могу заверить вас, что он намного красивее своего портрета[30]30
  Принц был рыжим и имел глаза разного цвета, что придавало его лицу несколько странное выражение.


[Закрыть]; он, как мне кажется, любящего и легкого характера и выказал мне огромную нежность….».

В парижском особняке герцога де Пантьевр свадебный ужин, поданный на сервизе, отлитом из золота, почтили своим присутствием все принцы крови. Уже 5 февраля принцесса де Ламбаль была представлена ко двору. Невзирая на то, что юбка ее парадной робы по линии панье растаращилась на положенные 5 метров 40 сантиметров, она ловко проделала все манипуляции перед королем и Марией Лещинской. Мари-Терез переночевала в Версале, король расцеловал ее в обе щеки согласно протоколу как новую носительницу имени одной из тех прославленных семей, члены которых имели честь носить титул «кузен короля». Казалось, пред ней открывалось блестящее будущее. Но уже в мае она написала своей матери отчаянное письмо:

«Что стало со временем, когда я говорила вам о своем счастье? Возможно ли, что всего за несколько месяцев оно изменило свой курс? От него остались только воспоминания и слезы! Я, тем не менее, употребила все, чтобы он сохранил ко мне чувства, каковые я была столь счастлива внушить ему… Меня терзают тысячи горестных предчувствий…».

Принц, который сгорал от желания как можно быстрее вступить в брак с прелестной принцессой, без околичностей и во всеуслышание заявил:

– У нее красные руки, слишком толстая талия, и она блистает полным невежеством в любовной науке!

Он же обладал подобными познаниями в избытке и вновь с головой окунулся в водоворот самого разнузданного разврата. Поскольку его похождения давно стали сказкой Парижа, то в мемуарах современников сохранились многочисленные описания его похождений с известными актрисами и куртизанками столицы. Тем в первую очередь нужны были его деньги, и они не только тянули их с любовника, но и шантажировали отца несуществующими беременностями. Чтобы уплатить хотя бы часть наиболее неотложных долгов, Луи-Александр украл у жены все ее драгоценности. Предаваясь оголтелому разгулу, принц заразился дурной болезнью и наградил ею свою супругу. Он попытался лечиться, но обратился не к докторам, а к шарлатанам, что лишь ускорило развитие недуга и приблизило неминуемый конец. Когда отец все-таки забрал сына в свой замок Лувесьен на берегу Сены и призвал на помощь лучших лекарей, болезнь зашла так далеко, что больного пришлось кастрировать. В конце концов 6 мая 1768 года он скончался в страшных мучениях, ввергнув отца и жену, не отходившую от его постели, в глубокое горе. В 19 лет Мари-Терез осталась вдовой. Она с горечью подвела итог своей только что начавшейся жизни: «Я была выдана замуж еще ребенком, пошла под венец прежде, чем стала женщиной, овдовела прежде, чем стать матерью…».

Чтобы этот особняк не стал для него постоянным напоминанием о потере единственного сына, герцог возвратил Лувесьен[31]31
  Земля под Лувесьен была куплена Людовиком ХIV еще в 1700 году, и на ней по его приказу был возведен особняк для инженера-бельгийца Арнольда Девиля, надзиравшего за установкой и работой акведука Марли, подававшего из Сены воду в резервуары Версаля. После отъезда бельгийца здание передавалось различным дворянам на усмотрение короля.


[Закрыть] королю за незначительную компенсацию в четырнадцать с половиной тысяч ливров. Год спустя король презентовал это живописное поместье графине Дюбарри, и оно оставалось в ее собственности вплоть до трагической гибели хозяйки. Один из современников прокомментировал это следующим образом: «То, что пришло от порока, возвращается к пороку, ожидая великого грядущего очищения мечом и огнем». Будущее показало, сколь правильным оказалось это зловещее пророчество трагической судьбы графини Дюбарри, ее любовника, герцога де Бриссака и разграбления Лувесьена.

Согласно этикету, молодая принцесса, будучи не замужем или оставшись вдовой, не имела права ни завести свой собственный дом, ни появляться в обществе, пока ей не исполнится 25 лет. Она должна была поселиться в монастыре, для чего избрала обитель цистерианского ордена, самую богатую в столице. Но в его ледяных стенах мало что изменилось с тех пор, как он был основан королем Людовиком IХ и его супругой Бланкой Кастильской. Мари-Терез не должна была ни посещать монашек, ни спать, ни трапезничать у них, ни приглашать в свои покои без разрешения матери-настоятельницы, а ее посетители должны были в восемь вечера покидать монастырь. Правда, она пробыла там недолго: практически через полгода свекор забрал ее оттуда и увез вместе со своей дочерью Марией-Аделаидой в замок Рамбулье, надеясь, что сельская местность и усиленные занятия благотворительностью как-то помогут ему справиться со своим горем.

Вряд ли жизнь молодой вдовы была очень веселой. Свекор посвящал религии час молитвы утром после пробуждения, далее посещение церковной службы перед ужином, час, уделенный медитации после трапезы, в восемь вечера возвращение в часовню, в полдесятого ужин, в полночь он удалялся в свои покои, вновь молился, читал духовную литературу и отходил ко сну только в два часа ночи.

Герцог постоянно твердил, что молитва и благотворительность есть самые прекрасные добродетели, но это убеждение не мешало ему относиться к безответной невестке с некоторым высокомерием. Де Пантьевр чрезвычайно кичился своим происхождением, и когда одна из весьма знатных дам закинула ему удочку о возможной женитьбе своего сына, принца Ламбеска, главного конюшего Франции, но не принца крови, на Мари-Терез, герцог презрительно заявил, что об этом не может быть и речи. Его невестка ни в коем случае не должна потерять свое благоприобретенное положение принцессы крови. Так что она была обречена остаться вдовой, ибо ее замужество с другим принцем крови было маловероятно. Излишне впечатлительная (Мари-Терез падала в обморок при виде букета фиалок и либо раков, либо омаров, даже изображенных на картине), она страдала неврастенией, которая лишь усугублялась от монотонной жизни в сельском замке.

В декабре 1768 года компаньонка Мари-Терез по жизни в сельской глуши, дочь ее свекра Мария-Аделаида, была представлена ко двору и сразу же обратила на себя внимание сына герцога Орлеанского, т. е. главы младшей ветви династии Бурбонов. Девушка, бесспорно, обладала статусом самой завидной невестой королевства, и в апреле 1769 года состоялась свадьба. Лишившись подруги, принцесса де Ламбаль стала чаще бывать в Версале. Именно тогда, по ее собственным воспоминаниям, «в атмосфере этой агонии, скорбных картин глубокого траура, явилась ослепительная звезда, чтобы рассеять тучи, плывущие над моей изнемогающей головой и осушить горькие слезы, падающие жгучими каплями на мое жалкое существование».

Весной 1770 года в Версаль прибыла будущая жена наследного принца, австрийская эрцгерцогиня Мария-Антуанетта. По причине полного отсутствия взаимопонимания и привязанности со стороны супруга, у нее очень скоро возникла потребность в сердце, которому она смогла бы излить все свои горести. Судьба этих женщин оказалась слишком схожей, что предопределило их быстро завязавшуюся дружбу. Весьма своеобразный опыт сексуальной жизни (если ее можно было назвать таковой) Марии-Антуанетты и практика отталкивающих интимных отношений целомудренной принцессы де Ламбаль с одним из первых распутников Парижа притупили их чувственность и создали весьма существенные предпосылки для возникновения прочных уз между двумя юными созданиями, искавшими духовной опоры в только начавшейся взрослой жизни.