Текст книги "Мария-Антуанетта. Верховная жрица любви"

Сладость бескорыстной дружбы

Принцесса де Ламбаль не слыла красавицей: «Ее величайшей красой была безмятежность ее лика, сам блеск ее глаз был умиротворяющим». Ласковая, искренняя и чистосердечная молодая женщина была далека от сплетен и изощренных козней прожженных дворцовых интриганов. По мнению придворных интеллектуалов типа мадам де Жанлис, умом принцесса также не блистала. Тем не менее, язык у нее был подвешен хорошо, и она умела вовремя и польстить, и посочувствовать дофине. Мария-Антуанетта, инстинктивно тянувшаяся ко всему изысканному и утонченному, быстро подпала под обаяние молодой вдовы. Де Мерси-Аржанто сразу же заметил, как принцесса выказывает к дофине «совершенно особенную привязанность», что ему сразу же не понравилось. Он счел, что «сия дорогая Ламбаль слишком склонна потакать капризам и фантазиям дофины, которая зачастую принимает ее одна».

Впоследствии принцесса высказалась:

– Я знаю, что мою дружбу с королевой оклеветали…, ничего из того, что говорили, не является правдой…

Слухи о не совсем здоровом характере привязанности Марии-Антуанетты к принцессе де Ламбаль поползли очень быстро. Были для того какие-то основания? Не стоит забывать, что ХVII и ХVIII века – эпоха расцвета культа дружбы. Безусловно, Мария-Антуанетта не читала трактата Монтеня «О дружбе», но это чувство всячески прославлялось при дворах как ее родителей, так и мужа. Сколько в отношениях закадычных подруг среди француженок было совершенно невинного элемента и сколько лесбийского, сказать трудно. Во всяком случае, севрская мануфактура совершенно не случайно выпускала статуэтки, посвященные женской дружбе. Они изображали пары «нежных подруг» или «обмен секретами», в которых присутствовал ярко выраженный чувственный элемент.

Известен случай, когда графиня Дюбарри, тогда еще малоизвестная Жанна Вобернье, в самом начале своей галантной карьеры, служа в 1760 году компаньонкой у вдовы богатого откупщика, мадам де Лагард, подверглась домогательствам со стороны невестки своей работодательницы, графини де Сент-Ампир. Мадам де Лагард уволила компаньонку, но ее невестка от порочных наклонностей не отказалась, и в 1767 году по приговору суда Шатле была заключена в монастырь Св. Елизаветы «за безнравственное поведение и распутство». Своими шумными романами не только с мужчинами, но и с женщинами прославились известная актриса и певица Софи Арну (1740–1802) и королева «Комеди франсез» Франсуаза Рокур. Масонскую женскую ложу напрямую называли «Ложей Лесбоса», ходили также упорные слухи о некой «секте Анандрина (безмужних)» и о парижских салонах с сильно лесбийским уклоном. О том, что творилось в женских монастырях, существует немало свидетельств в литературе, но там, безусловно, следует учитывать специфику этого закрытого узкого мирка, куда родственники насильно заключали молодых девушек, вовсе не склонных стать христовыми невестами.

Историк А.-Э. Сорель писал о принцессе де Ламбаль: «Она существует в тени Марии-Антуанетты, она – избранная среди избранных, она не отходит от нее. Наконец-то у нее есть сердце, которому можно довериться, человеческое существо, которое можно лелеять всем своим бескорыстным существом, она чувствует себя готовой отдать себя в жертву за нее. Они вместе катаются на санях, вместе ужинают, хохоча по самому ничтожному поводу».

Но вот внезапно скончался Людовик ХV, и его наследники стали властителями Франции.

– Вы ведь любите цветы? Я дарю вам прекрасный букет, – будто бы заявил Людовик ХVI, преподнося жене в подарок Малый Трианон.

Увлечение королевы превращением Трианона в свое царство немедленно вызвало толки при дворе. Дамы негодовали, что она приглашала туда лишь ограниченное число избранных, и в особенности порицали молодую вдову, которую незамедлительно нарекли «Трианонская Сафо». За свою повелительницу вступилась ее первая камер-фрау мадам Кампан, на всех углах твердившая, что эта близкая связь Марии-Антуанетты основывалась лишь на ее совершенно невинном желании обзавестись истинно бескорыстной подругой, этакой чистой голубкой в среде алчных до денег и синекур придворных.

К сожалению, конец первому сезону пребывания подруг в Трианоне положил свекор принцессы де Ламбаль. По политическим мотивам ему пришлось выехать в Бретань, губернатором которой он являлся, чтобы успокоить назревавшие там волнения. Герцог попросил невестку сопровождать его, и подруги расстались, проливая потоки слез. Пока герцог де Пантьевр активно занимался государственными делами, невестка помогала ему, столь же рьяно трудясь на поприще благотворительности. Подруги не прекращали переписку, причем Мария-Антуанетта упрашивала подругу «вернуться как можно скорее, в каком бы состоянии она ни была». Мари-Терез возвратилась через два месяца, в феврале 1775 года, и обнаружила, что Мария-Антуанетта приказала нарисовать портрет подруги на своем зеркале. Подруги разрыдались и поклялись никогда более не расставаться.

11 июня состоялась коронация в Реймсе. Как будто бы король, после того, как архиепископ возложил на него корону Карла Великого, пробормотал:

– Она мне жмет, – хотя корону для Людовика ХVI, невзирая на плачевное состояние госказны, изготовили совершенно новую.

В это время в Париж прибыл отец принцессы, принц Савойя-Кариньян с двумя сыновьями, Виктором и Эженом. Он решил не упускать удобного момента и пристроить своего младшего отпрыска при французском дворе. Это взволновало императрицу в Вене, опасавшуюся засилья пьемонтцев (имея в виду жен братьев короля) в Версале. Посол де Мерси заверил ее, что министры и Людовик ХVI против этой затеи. Но Мари-Терез, озабоченная судьбой своего брата, обратилась напрямую к подруге-королеве, которая тут же взяла в оборот супруга. Даже не посоветовавшись с министрами, не подумав о длинном списке офицеров, жаждавших получить повышение до звания полковника, король предложил 23-летнему Эжену командование национальным пехотным полком с годовой пенсией в 30 тысяч ливров, не считая 14 тысяч жалованья вместо положенных четырех. Такая милость вызвала неудовольствие не только у придворных, но, по словам де Мерси, «была дурно воспринята во всей Франции».

Но эту новость вскоре затмила другая, ибо Мария-Антуанетта начала усиленно работать над воскрешением престижной придворной должности, о которой за ненадобностью основательно подзабыли. Это был пост гофмейстерины королевы; занимавшая его женщина обладала превосходством, возвышавшим ее над всеми прочими дамами двора. Его создал для своей племянницы Олимпии кардинал Мазарини еще в 1661 году. Олимпии, сызмала отличавшейся огненным темпераментом, приписывали также юношеские грехи Людовика ХIV, и для прикрытия оных ее поскорее выдали замуж за принца Савойя-Кариньян, двоюродного деда принцессы де Ламбаль[32]32
  Одним из отпрысков этой четы стал знаменитый полководец, принц Евгений Савойский.


[Закрыть]. Со временем Олимпия оказалась замешанной в «Деле о ядах и ворожбе», и ей пришлось покинуть Францию. Должность купила за двести тысяч экю любовница короля, маркиза де Монтеспан.

Поскольку после смерти супруги Людовика ХIV место королев на троне длительное время оставалось вакантным, то и должность по этой причине со временем упразднили. Полномочия гофмейстерины были обширными: в покоях королевы она заменяла фрейлину, выбирала драгоценности, подавала веер и перчатки вместо первой камер-фрау; она единственная имела право садиться в королевскую карету, надзирала за организацией балов и праздников, за портными, парикмахерами, горничными и камердинерами, и помимо этого еще была и «председателем Совета королевы». Там она руководила все штатом королевы, включая канцелярию, секретаря по заказам, казначея и его заместителя, общим счетом 500 душ.

Королева без труда получила от своего супруга согласие на учреждение этой должности и пожелала, чтобы Мари-Терез переселилась в Версаль, в покои из дюжины комнат и одиннадцати помещений на антресолях. Ее назначение вызвало бурю негодования со стороны знати обоего пола: невестка бастарда Людовика ХIV – гофмейстерина? Но ведь она – принцесса крови по замужеству, а не по праву рождения! Мария-Антуанетта расценила это возмущение как мятеж и заставила мужа подписать грамоту о назначении подруги на эту должность с окладом 50 тысяч ливров. Назначение стало вершиной карьеры принцессы де Ламбаль. Как писал в своих воспоминаниях современник: «Королева выказывает самую живую дружбу к молодой принцессе… Известно, что ее величество часто устраивает вечеринки с ней в Малом Трианоне или Малой Вене, и допускает туда лишь несколько дам из свиты, но ни одного мужчины. Там она предается свободе со всеми милыми безумствами ее возраста…».

Именно в покоях гофмейстерины состоялась эта знаменитая игра в карты, которую разрешил «на один-единственный раз» Людовик ХVI по просьбе супруги. Как известно, в Париже азартные игры были запрещены. Играли в фараон, партия длилась будто бы тридцать шесть часов без перерыва. Королева присутствовала за столом до пяти часов утра первой ночи и до трех часов последующей. Людовику это не понравилось, но Мария-Антуанетта с милой улыбкой заметила ему, что он разрешил игру, не установив ее продолжительность. Она потеряла за игорным столом около ста луидоров, что вызвало величайшее возмущение парижан, которым подобные развлечения на законном основании были недоступны:

– Австриячка к тому же и картежница! Она вынуждает короля оплачивать свои проигрыши из его личных средств!

Похоже, Мария-Антуанетта не была в состоянии понять, что королева не может позволить себе спуститься с трона супруги помазанника Божия, возносящего ее надо всеми рядовыми подданными. Зима 1776 года выдалась чрезвычайно холодной, и она, а вслед за ней и весь двор, увлеклась катанием на санях. Королева облачилась в горностаевую шубу, отделанную пухом и перьями лебедя, меховую шляпку-ток с пером цапли. Со складов конюшен извлекли сани времен Людовика ХIV и несколько подремонтировали и осовременили их обветшавший вид. Принцы и вельможи заказали себе новые, цена порой доходила до 10 тысяч ливров. Сани королевы были оформлены в виде корзины цветов; оснащенные бубенчиками и колокольчиками, они резво носились по парку Версаля, вызывая восторг седоков. Но когда маршрут продлили до Елисейских Полей, проклятую Австриячку тут же обвинили во всех смертных грехах. Катание на санях, выглядевшее вполне в порядке вещей в Версале, произвело неприятное впечатление в столице. В нем усмотрели попытку насаждать во Франции влияние Вены со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Принцесса де Ламбаль с большим прилежанием принялась за исполнение новых обязанностей, причем к тому ее сильно понуждал свекор, монархист до мозга костей. По его мнению, невестка должна была стать безупречной исполнительницей воли королевы и делать честь своей должности. Между прочим, герцог еще и настоял на том, чтобы невестке положили огромное жалованье, 150 тысяч ливров в год, именно такое, какое получала предыдущая гофмейстерина, мадмуазель де Клермон. Правда, она была сестрой первого министра, герцога де Бурбона. Но для свекра принцессы де Ламбаль, герцога де Пантьевра, это был вопрос не денег, а чести его фамилии. Поддержание этой феодальной ценности дорого обошлось Мари-Терез. Заваленная кучей счетов, одолеваемая жалобами прислуги, проблемами организации празднеств, принцесса де Ламбаль стала властной, раздражительной, часто путалась во множестве не терпящих отлагательства дел. Окружающие, естественно, только и ждали ее ошибок, с радостью примечали их и ставили ей каждое лыко в строку. Гофмейстерина постепенно теряла ту беззаботность, которая столь нравилась ее повелительнице, часто жаловалась и плакала, что раздражало королеву. В эту холодную зиму дружеские отношения между принцессой и Марией-Антуанеттой значительно охладели.

Прекрасная соперница

У Мари-Терез появилась соперница. Вот как описывал ее один из современников: «Не скажу, что она напоминала тех ангелов, которых англичане изображают с белокурыми волосами и светло-голубыми глазами, несколько увядшими красавицами, как почти все в их стране; у нее была одна из тех головок, которым Рафаэль умел придать возвышенное выражение бесконечной доброты. Другие могли вызывать больше изумления и больше восхищения, но от нее нельзя было отвести глаз…».

Это была графиня Иоланда Мартина Габриэль де Полиньяк (1749–1793). В 1776 году ей исполнилось 27 лет, примерно столько же, как и принцессе де Ламбаль. По воспоминаниям одних современников, «ни одно другое лицо не излучало более очарования и нежности». По мнению других, оно несло на себе отпечаток «ее бесстыжего плутовства». Такой авторитет как фаворит Марии-Антуанетты, барон де Безанваль, считал «ее характер еще более совершенным, чем ее лик», она «обладала таким спокойствием, каковое ни одна ситуация, никакие обстоятельство, никакой предмет не могли поколебать». По мнению де Мерси и мадам Кампан, под кроткой искренностью мадам де Полиньяк скрывала «больше цепкости и хитрости, чем могло показаться». Она умела прикинуться смиренной, вкрадчивой, бескорыстной, жаловалась лишь с «почтением и мягкостью», но, когда желала получить какую-то милость, воздерживалась требовать ее, «обладая талантом вынудить предложить оную милость себе».

Габриэль (именно под этим именем она была известна в узком кругу родных и знакомых) де Полиньяк родилась в старинной дворянской семье Поластрон, которая давно растеряла свое состояние. Малышке было всего три года, когда умерла ее мать, и воспитанием сирот занялась тетка. В шесть лет она поместила ее в монастырский пансион, а в семнадцать выдала замуж за графа Жюля де Полиньяка (1746–1818), равным образом отпрыска старинного обедневшего рода, капитана королевских драгун и чрезвычайно обаятельного мужчину. Практически единственным источником его дохода было капитанское жалованье в 4 000 ливров, которого недоставало даже для нищенского существования семьи с двумя детьми, не говоря уж о том, чтобы претендовать на какую-то видную роль в Париже. Между супругами, невзирая на типичный аристократический брак по расчету, установилась взаимная симпатия, что совершенно не мешало им без особого шума изменять друг другу.

Трудно сказать, содействовал ли возвышению Габриэль случай, который нередко выносил на поверхность мутных вод самые неожиданные личности, или же ее золовка, графиня Диана де Полиньяк (1748–1818). Она была некрасива, некоторые современники пишут даже, что горбата и оттого коренаста и небольшого роста. Отсюда не удивительно, что ей удалось стать компаньонкой графини д’Артуа, жены брата короля. Сама графиня, также малорослая, была на редкость непривлекательна и не терпела в своем окружении красивых женщин, тем более, что ее супруг имел репутацию завзятого бабника. Новая компаньонка оказалась бесценным приобретением, ибо Диана де Полиньяк отличалась острым умом и быстро стала душой окружения четы д’Артуа. Она умело скрывала естественное желание улучшить положение своей большой семьи посредством замысловатых интриг, на которые была великая мастерица. Прежде всего, она устроила своей невестке приглашение на бал в Версале.

Невзирая на свой возраст, Габриэль была свежа как юная девушка. Эта брюнетка с синими глазами, белоснежной кожей, мелкими жемчужными зубками[33]33
  В то время рудиментарной гигиены полости рта хорошие зубы были редкостью.


[Закрыть], покатыми плечами и длинной шеей выглядела необычайно грациозной и изысканной. Не удивительно, что на фоне придворных дам, с лиц которых буквально сыпалась штукатурка из пудры и румян, она немедленной привлекла к себе внимание королевы. Мария-Антуанетта пришла в восторг от этого прелестного создания и пожелала постоянно видеть Габриэль в Версале. Та совершенно безыскусно промолвила, что ограниченность в средствах не позволяет ей появляться при дворе. При этом признании ее синие глаза непроизвольно наполнились слезами. Потрясенная такой откровенностью, королева в приливе охвативших ее чувств заключила даму в свои объятия и пообещала устранить препятствия к тому, чтобы они могли наслаждаться взаимным общением. Но прелестница продолжала перемежать легкие всхлипывания наивными признаниями:

– Мы еще не любим друг друга достаточно для того, чтобы быть несчастными, если разлучимся. Я чувствую, что сие уже свершается. Вскоре я не была бы в состоянии покинуть королеву. Предупредим сие время, пускай ваше величество позволит мне уйти… – вот как донес до нас эту встречу в своих мемуарах принц де Линь.

Так началась эта дружба, продолжавшаяся четырнадцать лет. Габриэль жеманничала, уверяя всех в своем полном бескорыстии.

– Если королева перестанет любить меня, я оплачу потерю друга, но не употреблю никакого средства, чтобы сохранить особые милости той, которая впредь будет лишь моей повелительницей.

Милости пролились на нее буквально золотым дождем. Для начала граф Жюль де Полиньяк был назначен первым конюшим королевы. Отсюда Габриэль получила право на четырехкомнатные апартаменты в Версале, ее муж – 8000 ливров пенсии, 8 000 пособия на оплату покоев в Версале, Париже и Фонтенбло, семь упряжных коней, четырех верховых, четырех лакеев, двух форейторов, двух кучеров. Отца полковника определили на престижную должность в посольстве Швейцарии. Графиню Диану де Полиньяк назначили фрейлиной сестры короля, Мадам Елизаветы. Семье выделили 400 тысяч ливров на уплату долгов, а дочери супружеской четы Аглае, унаследовавшей красоту матери, – 800 000 ливров приданого. Это позволило ей в возрасте двенадцати лет вступить в брак с герцогом де Граммоном. В свою очередь, зять получил капитанский чин и через год – поместье с доходом в 70 тысяч ливров. Двоюродного брата Жюля де Полиньяка, служителя церкви, сделали епископом в округе с приходами, приносившими 22 тысячи ливров дохода. В 1780 году граф де Полиньяк получил потомственный титул герцога, а в 1785 году был назначен директором почт.

В 1782 году воспитательница королевских детей, принцесса де Гимене, была вынуждена подать в отставку из-за банкротства своего мужа. Королева тут же назначила на эту должность свежеиспеченную герцогиню де Полиньяк, что вызвало взрыв негодования среди старой знати. Положение Габриэль считалось недостаточно высоким, чтобы претендовать на это место. Несоразмерно щедрым было предоставление ей покоев из 13 комнат. Любопытно, что Людовик ХVI весьма безропотно принимал все решения в отношении ублажения семейства Полиньяков, он также, похоже, подпал под влияние чар Габриэль. Кое-какие современники даже отмечали, что король «испытывал некоторую склонность к ней».

Эта ненасытность Полиньяков не на шутку обеспокоила посла де Мерси. Он считал их жадность натуральным «организованным грабежом королевской казны», но ничего не мог поделать. В этом он был не одинок.

«Видя, как распределяются дары, все заслуженные семейства возмущены несправедливым к себе отношением. Ежели так будет продолжаться дальше, протесты и разочарования намного умножатся».

Теперь дипломат с сожалением вспоминал времена принцессы де Ламбаль как счастливые и твердил, что следует опасаться мадам де Полиньяк как «более опасной и коварной», но поделать ничего не мог. В обществе дружба королевы с Габриэль вызвала настоящий шквал памфлетов и песенок, хотя не исключено, что некоторые из них появились на свет в самом Версале, и не без содействия графа Прованского. Впрочем, Мария-Антуанетта отреагировала со свойственной ей легкомысленностью:

– И меня не пощадили! Теперь мне приписывают две склонности, как к женщинам, так и к любовникам!

Беззащитная Габриэль, тем не менее, терпеть не могла свою соперницу, принцессу де Ламбаль, и в противовес ей открыла свой салон. Это предприятие вряд ли было обречено на успех, ибо Габриэль была недалекой и не особо образованной женщиной, чего не отрицала. Иной раз, когда ей пытались объяснить что-то сложное, она откровенно признавалась:

– Это выше моего понимания.

Поэтому ее гостиная не была салоном в истинном смысле этого слова, с интеллектуальными разговорами на возвышенные темы, изысканными оборотами речи, остроумными каламбурами и сложными аллюзиями, новоизобретенными словечками, тут же надолго укоренявшимися во французском языке. У Габриэль же полноправно царили, по свидетельству современников, «дурные нравы». Там злословили по поводу министров, клянчили милости, а аббат де Вермон вспоминал, что блиставшая там графиня д’Андло, тетка Габриэль, была некогда изгнана из штата Мадам Аделаиды и удалена от двора за то, что снабжала ее книжонками непристойного содержания. Играли в «войну шлепков», жмурки и прятки, ночное развлечение с сильно фривольным оттенком.

Правила были простыми. Местом действия избрали версальский бальный зал на открытом воздухе с его купами деревьев. Выбирали короля, который восседал на троне из папоротника, чаще всего это был граф де Водрей, любовник Габриэль де Полиньяк. Он подавал сигнал, и женщины разбегались по зеленым укрытиям, поджидая мужчин, которые придут их искать в вечерних сумерках. Обычно в темноте женщина видела только неясный силуэт. Если король приказывал, то игра быстро останавливалась, но это случалось редко. Зачастую он засыпал, и мужчины не удовлетворялись тем, чтобы просто найти беглянку. Еще более двусмысленной становилась ситуация, когда женщину находили двое мужчин. После того, как гости рассеивались по зарослям, они затем в полной темноте потихоньку направлялись в свои покои. Отсюда пошли слухи, что королева сама как безумная или вакханка носилась по зарослям. Мода на рискованную игру быстро распространилась в поместьях придворных. Зато это дало обильную пищу для потока памфлетов и скабрезных картинок, изображавших лесбийские связи королевы со своими фаворитками.

Шуточки, практиковавшиеся присутствующими, также зачастую были, что называется, «на грани». Как-то королева спросила у престарелого маршала, который имел обыкновение разговаривать на одну-единственную тему, о двух лошадях, которыми он пользовался на полях сражений. Как-то Мария-Антуанетта спросила у него:

– Сударь, которой из двух вы отдаете предпочтение?

– Мадам, – с комичной серьезностью ответил старый вояка, – если я в какой-нибудь день сражения вскакивал на свою гнедую, я уже не спешивался, чтобы вскочить на пегую. И если я сидел на пегой, я уже не сменил бы ее на гнедую.

Несколькими минутами позже зашел разговор о двух придворных красавицах.

– Сударь, – спросила королева у графа де Водрея, – которой вы отдаете предпочтение?

– Мадам, – ответил граф серьезно, подражая маршалу, – если в какой-нибудь день сражения я вскакивал на…

– Довольно, довольно! – вскричала королева, заливаясь смехом, который разделили все присутствующие.

Старая придворная гвардия ополчилась против салонов де Ламбаль и де Полиньяк, которые столь охотно посещала Мария-Антуанетта. По обычаю, королева сама должна была «держать двор», приходить к кому-то считалось ниже ее достоинства. Но та лишь смеялась:

– Здесь я больше не королева; здесь я сама.

Принцесса де Ламбаль, раздраженная щедрыми благодеяниями для Полиньяков, тоже начала просить милостей, если не для себя лично, то для родных. Ее свояк, герцог Орлеанский, более популярный, нежели король, считал, что его незаслуженно устраняют от государственных дел, и принцесса выпросила для него губернаторство Пуату. Она же выбила пенсию для племянницы своего свекра, графини де Ламарш, которую бросил муж, – 50 тысяч ливров. Двор опять пришел в негодование – пенсию такого размера назначали лишь вдовам принцев крови.

Принцесса устраивала в своем особняке сверхэксклюзивные ужины, притягательность которых заключалась в том, что их непременно почтит своим присутствием королева. Однако, будучи вдовой и пленницей этикета, Мари-Терез могла приглашать на них исключительно дам. На этих ужинах царила смертная тоска, а потому королева старалась как можно скорее сбежать оттуда. Утверждали, что Мария-Антуанетта не раз со вздохом изрекала:

– Напрасно я повысила принцессу де Ламбаль до ее нынешнего положения…

Но тут произошло важное событие, которое стало вехой в супружеской жизни королевской четы: в Париж инкогнито, под именем графа фон Фалькенштайна прибыл брат Марии-Антуанетты, соправитель ее матери, император Иосиф II (1741–1790).