Текст книги "Куда улетают ангелы"

Есть и проверенные способы «остуды». В первый вторник молодого месяца надо накалить длинный гвоздь и сунуть его в воду, глядя на месяц и приговаривая: «Именем Адоная, да остынет во мне страсть к рабу божьему Александру». И залпом выпить эту воду, не останавливаясь. Сколько же воды с привкусом горелых гвоздей я выпила до Варькиного рождения!

Надо признаться, в чем-то я очень преуспела. Виноградов так и не отвязывался от меня. То, что случилось сейчас, я объясняю лишь тем, что мне через два года будет сорок лет, а это страшно для мужчины, который рядом. К тому же никто не сказал, что Саша больше не пригласит меня, когда снова поменяется ветер в его королевстве, разделить с ним восторги соития.

Я стояла и смотрела на Садовое кольцо, на высотку на Смоленской, но главное – на небо над домами. Погода была как по заказу. Ясное небо, начинающее розоветь у горизонта. Главное – не загадывать ничего конкретного. Просто надо смотреть, впитать в себя те неизведанные, загадочные флюиды, которые несутся в воздухе в этом месте, на несколько секунд раствориться в том самом розовеющем небе и потом вернуться в себя, уже наполненной новой силой, о природе которой я могу только догадываться.

Все произошло так, как надо. Я постояла лицом к площади Восстания несколько секунд или минут – мне трудно сказать. И вернулась к метро.

Когда я переходила дорогу, сильно загудела машина, остановившаяся у светофора. Я поспешила ступить на тротуар, думая, что уже погас зеленый. Машина загудела снова. Я взглянула на нее. Нет, я, кажется, не знаю такой машины. Разве что Саша опять купил новую. Я подумала: «Мало ли кто кому может гудеть» и повернулась, чтобы идти в метро. Машина загудела опять. Я вновь обернулась. И увидела, как замигали фары аварийной остановки, из машины вышел человек и стал пробираться в потоке двинувшихся автомобилей.

Я смотрела на него и думала: «Вот будет смешно, если я сейчас обернусь, а за спиной у меня стоит красивая двадцатитрехлетняя девчушка с упругими щечками… или газетчица со свежей прессой». Я отвернулась, а человек в это время подошел ко мне и, слегка склонившись, поздоровался:

– Здравствуйте, Лена Воскобойникова.

– Здравствуйте, – ответила я, невероятно смутившись. Интересно, видел он, как я стояла столбом посреди площади Маяковского и смотрела на небо? Не предложит ли сейчас в этой связи свозить меня в клинику слабых психических расстройств?

– Подвезти вас куда-нибудь? – спросил Толя Виноградов.

– К метро, – ответила я.

Он посмотрел на большую букву «М» на торце углового здания.

– К следующей станции, – уточнила я. – А мы разве на этой машине ехали с дачи?

– Эта служебная. Я собираюсь что-нибудь съесть, – сказал он. – Не составите мне компанию?

Я представила Варьку с пачкой сока, терпеливо ждущую меня и обеда, и покачала головой.

– Спасибо. У меня дочка болеет.

– А с кем она? – Толя задал очень правильный вопрос.

– С… – я замялась – говорить, что у меня произошло за это время? Не говорить? Нет, конечно. – С соседкой.

– Лена… – Он посмотрел на меня и не стал продолжать. – Да. Хорошо. К сожалению, из-за пробок не смогу подвезти вас, из центра сейчас не выедешь. А вам сразу надо домой?

Я неуверенно кивнула. Толя тут же заметил это и вопросительно посмотрел на меня. Я улыбнулась. Он тоже улыбнулся. Взял мою руку в перчатке и наклонился, чтобы поцеловать ее. Но это была совсем не та перчатка, которую стоило целовать. Я осторожно высвободила руку, сняла перчатку и поднесла повыше руку, чтобы он больше так не наклонялся. Он взял мою руку в обе ладони, подержал ее чуть-чуть, потом поднес к губам ладонью кверху и поцеловал.

– Позволю себе, раз уж вы на работу ко мне не пошли… – он опять улыбнулся. – Совершенно напрасно, кстати. Скоро буду самым большим начальником. А вы, гордячка, отказались мне кофе подавать.

Я хотела пошутить в ответ, но быстро не смогла сообразить. Он еще раз поцеловал мою руку, теперь уже обыкновенно – тыльную сторону ладони, и отпустил ее.

– До свидания, – сказала я.

– Вы мне тогда звонили… У вас действительно все хорошо?

Я помедлила, посмотрела в его глаза. Оглядела лицо с остатками летнего загара, а может, и зимнего, наверняка природного. Трудно было представить себе Толю Виноградова, валяющегося на топчане в солярии, намазанного кремом для быстрого загара. Хотя… я ведь его совсем не знаю.

Мне трудно было сказать, какое у него лицо. Наверно, моя мама сказала бы: «страшное». Но она и фильмы с Депардье не смотрит из-за того, что он не Делон. Изабелла любит на экране конфетных длинношеих красавчиков. Желательно, чтобы у них были большие глупые глаза и вороватая улыбка. Имеет значение также длина ног, форма ягодиц… Моя покойная бабушка та просто говорила: «У мужчины должен быть красивый затылок!» Почему именно затылок? Вовремя не спросила у бабули, теперь не спросишь.

Я тоже в свое время купилась на пленительную улыбку записного красавца Саши Виноградова. Хотя вот у Нельки муж – лицом так просто урод, а какой при этом гад – дерется, жадный, похотливый…

Я обратила внимание на шрам, сползавший с его виска и перерезавший мочку. Чем это его так, интересно? И где? Он заметил мой взгляд, прищурился, поднял воротник пальто, но ничего не сказал. Пошутить? Сказать, что «шрам на морде» – лучшее украшение для мужчины? Разрядить обстановку, как-то очень сгустившуюся вокруг нас.

Вместо этого я сказала скучным голосом:

– У меня… Да. Все нормально.

А что бы еще я могла ему ответить? Рассказать про Гарика и всю невероятную историю с судом? Бред. Объяснить, наконец, почему я уволилась? Я – дура, у меня все по-дурацки в жизни, перед свадьбой уходят женихи, в квартире живут чужие люди, пьяницы, дочка болеет от той жизни, которую я ей устроила, и сама я одинокая и беременная.

И у меня, у дуры, осталось около тысячи долларов наличными на всё про всё и на неопределенный срок. Потому что, когда у меня появлялись деньги, я их не копила, а тратила. У меня есть пальто за полторы тысячи долларов, короткое, оранжевое, которое вышло из моды три года назад. Мои скромные сбережения сидят в земле у Саши на даче в виде сортовых рододендронов, коллекционных голубых елочек и смешных карликовых деревьев, которые нравились Варьке – ей казалось, что это волшебная страна гномов, где деревья не вырастают выше нашего пояса, но очень похожи на настоящие.

– У меня все хорошо, – повторила я и даже попробовала спокойно улыбнуться.

Зачем притворяться, улыбаться, да еще насильно, когда человек хочет знать, на самом деле хочет, как у тебя дела? Значит, я по-другому не умею. И моя реальность такова, какой я сама ее себе творю.

– Что ж. Тогда до свидания.

Я протянула ему руку для пожатия, он ее пожал, а потом опять поцеловал. Я глупо засмеялась. Я сама понимала, что это – кризис. Кризис среднего возраста. Кризис одиночества в мегаполисе. Кризис бесконечного женского одиночества. Мне стали нравиться офицеры. Мне стали нравиться крупные офицеры со страшноватыми лицами, шрамами, высокими должностями, целующие руки в людном месте.

– Моя мама тоже считает, что я дурак, – неожиданно сказал Толя Виноградов.

– А моя – меня не очень любит.

– Мы бы с вами успели съесть по пирожному в каком-нибудь кафе, Лена.

Руку мою он не отпускал, я ее не отнимала. Это было невероятно глупо и приятно.

– Я не люблю пирожные. И я не оставила дочке обеда.

– Лена…

– Да?

– Позвоните мне в пятницу.

Не люблю мужчин, которые просят, чтобы им звонили. Как будто им нужна твердая уверенность, что им не скажут: «Пошел вон», если они позвонят сами.

– До свидания, Толя. Мне, правда, пора.

Я аккуратно освободила свою руку из его ладони и ушла в метро. До пятницы было еще два дня, я вполне могла сосредоточиться и понять, нужно ли мне ему звонить.

Дома меня ждал приятный сюрприз. Накормленная Варька спала. Любовь Анатольевна, спеша и заикаясь, бросилась объяснять мне, что девочка очень просила есть, и она накормила ее паровыми котлетами и свежим бульоном. Я только растерянно поблагодарила свою хозяйку и сама быстро проглотила оставшиеся котлеты. Как-то я почувствовала, что предлагать деньги за обед было бы сейчас нехорошо.

Встреча с Толей Виноградовым подействовала на меня катастрофически. Я села за компьютер и написала черновик объявления, которое можно дать в газету или в Интернет:

«Красивая умная беременная мама очаровательной девочки семи лет хочет найти отца своим детям и себе мужа. Альфонсов и семейные пары просим не беспокоиться. Лучше, если бы отец был офицером, носил пятидесятый размер одежды и не очень много шутил».

Много лет подряд мне казалось, что способность Виноградова всё и вся тут же обшучивать, вышучивать, сводить любой разговор к игре слов и каламбурам – это его самая приятная черта. Пока не оказалось, что мы ни о чем серьезном и не договаривались – мы шутили. Мы жить вместе никогда не собирались – мы каламбурили. И вот, прокаламбурив свою жизнь, я сижу сейчас в съемной комнатке, набитой сумками и пакетами, и пишу объявление: «Ищу мужа!» Я удалила эту глупый файл и решила дописать любую неоконченную статью, хотя бы столетней давности.

Для начала я написала второй вариант объявления:

«Красивая умная журналистка, ожидающая ребенка, имеющая изумительную, умную, красивую, здоровую и спокойную дочь семи лет, хочет встретить мужчину, к которому можно подойти и вот так спрятаться».

Так, теперь надо поставить двоеточие и пририсовать, как именно спрятаться: я стою, нет, лучше сижу, маленькая, на коленях у большого дяди, (похожего на одного моего знакомого из ТАССА…) и прячусь в его объятиях.

Рисовать я все же не стала, завела папку «Клиника моего маразма», положила в нее объявление и аккуратно переложила в папку «Всякое». Потом стала дописывать начатую полгода назад статью про вятское театральное землячество. Работа подействовала на меня, как крепкий отвар пустырника, и уже через двадцать минут я рухнула рядом с Варей. Меня разбудил звонок мобильного телефона. Я долго искала телефон, пока не сообразила, что оставила его в кармане пальто. А пальто висит в коридоре. Почему-то мне казалось, что это звонит Толя Виноградов. Надо успеть, ведь я точно ему не перезвоню, если не успею ответить…

Я ответить не успела. Увидев, что звонила Ольга, я даже порадовалась. Как пользоваться ее дружбой, если меня не оставляет такое странное ощущение – она живет в другом мире, где нет мужчин. Точнее, они есть, но исполняют какие-то другие функции. Обслуживают, охраняют, возможно, помогают считать деньги и сохранять здоровье в порядке. Но как личностей, которых можно любить, ревновать, ненавидеть, их нет. В том мире есть своя пугающая гармония или, по крайней мере, некая тайная система взаимоотношений, свое женское масонство. Но мне совсем, совсем не хочется становится членом этого тайного общества.

Я положила трубку рядом с диваном, на котором мы спали. И не зря. Не успела я заснуть, как телефон заиграл вновь. На дисплее я увидела слова «Саша моб» и сначала решила не отвечать. Но он позвонил снова, и я подумала, а вдруг он вспомнил, что надо бы деньги Варьке дать – хотя бы на питание…

– Ты не дома?

– Нет, Саша.

– Поздравляю.

– Не с чем, Саша.

– Это меня не интересует, Лена.

Надо было положить трубку. А я продолжала слушать.

– Я знаешь, что звоню… Я тут на дачу съездил. Ты что меня опять позоришь?

– В смысле?

– Ты зачем идиотские записки по всему дому понатыкала? Чтобы люди надо мной смеялись?

– Я вообще-то не людям их писала, а тебе.

– Да. И еще. А диски с мульфильмами зачем все уволокла? И книжки?

– У тебя ведь нет других детей, Саша. Зачем они тебе?

– Нет – будут. А вот у тебя точно ничего уже не будет. Слышишь, Воскобойникова? В твоем возрасте надо было скромно сидеть и ждать, пока я… воздухом свежим надышусь. Еще. Где картина, которая висела в вашей комнате наверху?

– Но мне же ее мама подарила.

– Не тебе, а нам!

– Да, но это наша картина, из нашего дома, это бабушкина картина…

Он засмеялся.

– Так. Ладно. Я соскучился о дочери.

Как же мне стало тошно от его спокойного голоса!

– Саша, не лицемерь. Брошенные дети становятся просто статьей расходов.

– Я сказал: я хочу повидаться с Варей.

– Саша. Ты сделал с Варей то же, что и со мной – вышвырнул из своей жизни. Просто она этого до конца еще не понимает.

– Шантажируешь ребенком? Хочешь, чтобы я с тобой жил из-за нее?

– Нет, Саша, не хочу. А ты не хочешь Варе денег дать?

– А что, ей нечего есть? Ты вообще не работаешь? Может быть, хватит бездельничать?

Я набрала воздуха и собиралась спокойно ему ответить, что у меня не так все просто, что…

– В общем так, – сказал Саша Виноградов, который забрал у меня четырнадцать лучших лет жизни и оставил меня босой и раздетой. – Мы тут на выходных едем на дачу с моей подругой. По дороге я заеду, погуляю во дворе с Варей, познакомлю с подругой, она давно об этом мечтает – посмотреть, какая у меня дочь. И потом ты получишь деньги на месяц. Для этого тебе придется приехать туда, где ты живешь. Там у тебя люди какие-то непонятные отвечают. Пускаешь черт знает кого. Вы-то сами, кстати, сейчас где?

Есть в русском языке удобные хулиганские рифмы в ответ на наглые бесцеремонные вопросы. Обидчику, хрястнувшему тебя тяжелым грязным ботинком, его же оружием – не разбирая куда, главное – попасть, дать сдачи.

Но я с матом не в ладах. В моей родительской семье мат использовался только эпизодически, как самое страшное, последнее ругательство. Два раза в десять лет. В литературе и кино мат для меня – как цветные стеклышки, которыми украшен торт: ярко, чудно, вызывает оторопь и совершенно несъедобно. Я в курсе, что есть огромный пласт жизни, где мат – неотъемлемая часть повседневной рутины, секса, юмора, воспитания детей, фольклора, взаимоотношений близких людей. Но меня среди тех людей нет.

– Я сняла комнату, Саша.

– Это твое дело. Все придумываешь, не знаешь, как вывернуться… Я сказал: в субботу в одиннадцать я жду Варю у подъезда. Мы ждем.

– Саша, оформи, пожалуйста, алименты в бухгалтерии.

– Ты – дрянь, Воскобойникова. Но я – оформлю. И твоя Варя будет получать три тысячи рублей в месяц. Ты этого хочешь?

Я нажала отбой, больше я не могла терпеть. Наверно, надо было закричать: «Подонок! Сволочь!» Или это же сказать без крика. А я просто нажала отбой. Поэтому он перезвонил и очень спокойно произнес:

– Лена, а ты не боишься, что я девочку у тебя заберу, у идиотки?

– Саша, что ты говоришь? Зачем она тебе?

– Я ее буду воспитывать. Она будет учиться в хорошей школе, будет там ночевать, ее будут укладывать спать и будить утром спокойные, доброжелательные воспитательницы.

– Ты… ты хочешь отдать ее в интернат? – я аж задохнулась.

– В пансион, – мягко уточнил Саша. – Дорогой, прекрасный пансион, где не будет тебя, истерички. В воскресенье я буду ходить с ней в детский театр, в ресторан, на каток. А тебя к ней не пустят – совсем. Тебе просто поставят диагноз, тот, который у тебя есть. Ты этого хочешь? И стоить это мне будет дешевле, чем твоя некупленная норковая шуба. И ты ничего – слышишь, идиотка? – ни-че-го не сможешь поделать.

– Чего ты хочешь? – с трудом сказала я.

– Я хочу, чтобы ты давала мне Варю тогда, когда я скажу. Насколько мне будет нужно – на час, на день, на три… И тебя не касается, с кем я при этом буду. Ясно?! – он вдруг заорал не своим голосом.

Я положила трубку и представила себе, как судья Морозова – та самая, ведь именно она будет судить, по месту жительства – улыбаясь, скажет: «Именем Российской Федерации… лишить материнства…» За что? А за десять тысяч долларов, которые она получит в конверте.

Судья Морозова никого и ничего не боится, в отличие от меня. А Саша Виноградов десять тысяч может потратить за границей за один день. Есть такие заграницы – с высоким уровнем жизни, доходов и расходов, с высокими гостями и высокими заборами вокруг их вилл. Вилла имеет непосредственный выход к океану, бассейн с подогретой морской водой в принципе есть и прямо в спальне, можно почувствовать себя дельфином, в бассейне же и позавтракать. Одна Сашина фуагра будет стоить там столько, сколько мы можем позволить себе потратить на еду в неделю. Я жалею, что меня теперь нет в таких заграницах? И мне не подадут фуагра в розеточке из авокадо с нежным искристым шампанским на сверкающем серебряном подносе?

Я не люблю шампанское, это раз. Я не хочу больше думать о Саше и обо всей жизни, связанной с ним. Это два. Но мне тошно и плохо по-прежнему, я потеряна и разбита. Это, увы, три.

Я заставила себя сходить в ванную, умыться ледяной водой. Потом легла и стала вспоминать, как мы радовались с Варькой прошлой осенью, когда в мой день рождения, на следующий день после приезда из Турции, сажали на даче луковицы тюльпанов, нарциссов, крокусов и анемонов.

Я так хорошо себе представляла, как ранней весной, чуть только сойдет снег, из-под земли появятся сначала белые анемоны, потом, белые и винно-малиновые крокусы. Следом за ними наперегонки полезут мохнатые нарциссы – я купила очень необычный сорт нарциссов, с густыми махровыми лепестками, похожие на пионы. И затем начнут выпускать стрелки тюльпаны. А уж тюльпанов я накупила, штук сто, не меньше…

Через месяц-два Саша, отчаянный флорофоб, будет с отвращением смотреть, как лезут из земли ненавистные ему лютики-цветочки, портящие зеленую гладь газона… Зачем сажала? Сортовые луковицы по пятьдесят рублей штучка… Жили бы с Варькой на эти деньги месяц – горя не знали. На такси бы катались, Варька пила бы свежеотжатые соки. Ладно. На такси теперь в Москве далеко не уедешь – встанешь в первой же пробке. А свежеотжатые соки вредны для детского желудка.

Интересно, почему ни вчера, ни позавчера не звонил никто, а сегодня все сразу? Я уже не удивилась, когда телефон заиграл снова. Только испугалась, что это опять Виноградов. Но это оказался Женька. Он тоже, оказывается, звонил на мой старый домашний номер и напоролся на Гарика.

– Ленуся, я скучаю. О тебе. О Вареньке. Почему вы не приходите покушать?

– Придем, Женя. Спасибо, обязательно.

– Завтра сможете?

– Постараемся.

– Пожалуйста, постарайтесь! А в следующее воскресенье у меня будет хороший спектакль. Ты не смотрела его – «Виндзорские проказницы» Шекспира. Очень смешной. Я играю, – он сам засмеялся, – главную проказницу. Можно с Варенькой прийти. Потом пойдем поужинаем. Варя чучела посмотрит. Я тебя за ручку подержу…

Я улыбнулась. Женька талантлив от бога. Причем его талант – не только собственно лицедейство – клоунада, страсти напоказ, перевоплощение. Главный его талант – необыкновенное обаяние. Вокруг него всегда как будто повышается температура – если вокруг холодно. И дует свежий ветерок, если на улице жара. Когда с ним говоришь по телефону, становится хорошо, не от каких-то его слов, а просто потому, что говоришь. Почему же тогда… Я не решилась ни отвечать себе на вопрос, ни даже толком его сформулировать.

– Приходите, Ленусенька, буду надеяться и ждать. Пригласительные возьми у администратора. Целую.

– Спасибо, Женя…

– Кстати, я совсем забыл тебе на даче сказать одну вещь. Вспоминаю каждый день перед сном, какую замечательную сказку ты Варьке рассказываешь. Я же слушал тогда лежал, на коврике… Почему ты ее не запишешь?

– Да ладно, Жень…

– Не ладно! Запиши-запиши! Прекрасные добрые герои, такие коллизии… Смешно, остроумно, трогательно. А? Ленусь? Попробуй издать.

– Хорошо, я попробую.

– Напиши и покажешь мне. Ладно? Целую, жду вас.

Я положила трубку рядом с собой и чуть подождала. А вдруг – раз уж такой вечер встреч сегодня… Вдруг еще кто-то позвонит… Но именно он и не позвонил. Поймав себя на приятном ощущении, что стрелочка со словом «он», кажется, чуть-чуть, но передвинулась в другую сторону, на другого, совсем другого человека, я улыбнулась и уснула.

Ночью я проснулась, будто меня кто-то толкнул. Мне не спалось и не спалось. В голову лезли сожаления и размышления. А если бы я приехала жить в Митино и расположилась там с хозяйством… То он бы прогнал нас еще раньше! А если бы я не увезла вещи с дачи… То он был снес их все в подвал! Или ближе к лету стал бы предлагать приехать. Он бы резвился в городе с котятами, а я бы растила Варьку и малыша в животе. Мы бы дышали свежим воздухом, срезали в букеты тюльпаны, растили бы розы, стригли бы пышные ароматные самшитовые кустики… И плакали бы. Сейчас мы тоже плачем, я плачу, а Варька все порывается поговорить о папе. Но розы не растим.

Любовь – невероятный обман, придуманный Создателем для продления жизни в пространстве и времени. Зачем ему, Создателю, это понадобилось, он не удосужился нам рассказать. Прости, господи, не сочти за роптанье и недовольство. Я восхищена тем, как продуманно создан человек, как спрятан мозг так надежно, что сложно его пощупать и увидеть. Что душа спрятана еще надежнее – ее невозможно найти. Она здесь, где-то здесь моя душа – там, где я. Та самая, которая весит 21 грамм или 13,5 – в разных книжках написано по-разному. Но в момент смерти именно на столько уменьшается вес человека.

Но где она – моя душа? Где то, из-за чего мне дана моя короткая, мучительная и прекрасная жизнь? В сердце? В голове? Вокруг меня – как невидимая оболочка?

Когда Варе было три года, она спросила Александра Виноградова:

– Что такое душа?

– Это вот посередине, – ответил Александр Виноградов.

Маленькая Варя подумала и сама объяснила тогда папе:

– Душа – чтобы любить.

Я восхищена тем, как кто-то продумал всю сложнейшую систему функционирования организма, как просчитал месяцы, необходимые для формирования человеческого зародыша и плода, годы, требующиеся для окончательного формирования готового к размножению организма. Зубы, рассчитанные на сорок – пятьдесят лет, все ткани организма, стареющие ровно в положенное им время. Можно чуть убыстрить или замедлить – на год-два, или, если очень постараться, – на десять – пятнадцать лет. Но не на сто! Белковый организм не может просуществовать двести лет! Сложная хрупкая система перестает функционировать, сбивается, ломается, гниет и – останавливается. Если еще что-то успел за этот срок, кроме воспроизведения себе подобного – успел о чем-то подумать и поделиться результатами с другими, – хорошо. Не успел – твои сложности.

Я не ропщу, Господи. Просто я поняла однажды, что почти всю свою короткую жизнь промаялась с Александром Виноградовым, вернее, в его отсутствии – чтобы родить Варю. Выходит, так. Иного смысла в этом не вижу. И потом еще ровно столько же – чтобы зачать следующего. Теперь мне предстоит долгие годы любить их и бояться за них – то есть маяться и страдать от каждой их боли, каждой ошибки, каждой царапинки. И я не хочу, категорически не хочу и не могу любить кого-то еще! Моя душа просто не выдержит этой муки. Ведь придется страдать. Иной любви, по крайней мере к мужчине, я не знаю.