Текст книги "Упоение местью. Подлинная история графини Монте-Кристо"

– Он словно накачивал меня своею силой, своими необычайными способностями, всем своим могуществом. И вот так, – она медленно провела пальцами по шее, щеке, волосам и сладострастно улыбнулась, – более двух часов. Глаза прикроет, подышит – и снова за дело, со всей страстью. Он, девочки, – совершенно особенный! Кабы вы знали, какие ощущения он дает…

Ирина почувствовала головокружение. Не хватало воздуха. Пробормотав извинения, выскочила из комнаты и, подбежав к окну в галерее, рванула на себя раму. Холодный воздух освежил лицо и прояснил голову.

«Определенно в папиросках что-то не то. Не иначе травка какая примешана», – подумала она, но, отдышавшись, все-таки вернулась в комнату.

Софи уже стояла перед сестрой с бокалом в руке. Леночка смотрела на нее с обожанием.

– А, это ты… Входи же, – Ирине показалось, что в глазах Софи промелькнула насмешка.

– Ирэн, ну где же ты была? Пропустила самое интересное! Тут Софи еще такое рассказала… Не поверишь! Софи, повтори, пожалуйста! Ну хоть в двух словах! – Леночка умоляюще взглянула на сестру.

– Ах, оставь, Элен, – Софи скорчила гримасу. – Не могу же я все по два раза рассказывать. Пойду ванну приму, – она, выгнув спину, с наслаждением потянулась и направилась в сторону двери. У выхода приостановилась. – Проветри, не забудь. А то отец опять меня воспитывать примется.

Леночка послушно распахнула окно, а потом, усадив Ирину на диван, устроилась рядом.

– Ты не представляешь! – громким шепотом проговорила она, наклонясь к самому уху. – Знаешь, что у Софи теперь там… – опустила глаза, указывая взглядом на живот, – там… внутри?

– Ре-ребенок? – с сомнением в голосе спросила Ирина, мысленно прикидывая, может ли такое случиться так быстро.

– Какой еще ребенок, о чем ты?! У нее там… шарик.

– Какой еще шарик? – настала очередь удивиться Ирине.

– Господи, какой-какой, обычный! То есть не обычный, конечно. Из камня. Кажется, обсидиан называется. Теперь шарик все время у нее там внутри будет. Ну, не все время, конечно, его и вынуть можно, но он сказал, что надобно для тренировки женских мышц его удерживать там подольше. Потом такие ощущения получаются! – восторженно сказала Леночка и даже закатила глаза.

– Глупость какая! – смутилась Ирина. – Ты-то откуда знаешь?

– И ничего не глупость! – обиженно воскликнула Леночка. – Он так сказал.

– Да кто он-то?

– Как?! Ты что ж, не поняла? Распутин! Софи имела сношение с самим Распутиным! Представляешь? Она у нас теперь как царица.

– Почему как царица? – нахмурилась Ирина.

– А ты будто не знаешь? – хмыкнула Леночка, недоуменно глядя на наивную подругу.

– Вранье все это! – строго сказала Ирина.

– И почему же вранье? Все об этом знают! Даже наши раненые из госпиталя говорят, что на фронте и то про это слышали! А в синематографе запретили давать фильму, где государь возлагает на себя Георгиевский крест, знаешь, почему? Всякий раз, как это показывают, кто-то в зале непременно да и скажет из темноты: «Царь-батюшка с Егорием, а царица-матушка с Григорием», – Леночка хихикнула.

– Лена! – Ирина поднялась с дивана. – Как ты можешь? Как вы все можете пересказывать эти низкие сплетни и втаптывать в грязь самое святое? Я не могу, понимаешь, не могу слышать, когда унижают нашего государя и государыню. И как можно делать это сейчас, именно сейчас, перед врагами внешними, внутренними, во время самой грозной войны, которую когда-либо вела Россия? Стыдно, право! Неужели ты не понимаешь, как это стыдно и недостойно?!

Леночка вспыхнула и подскочила с дивана.

– Зря ты сердишься, Ирэн, – обиженным тоном сказала она. – Вот ты не веришь, а весь Петроград верит! Да из-за твоего любимого государя рушится все, на чем держалась Россия! Неужели ты не видишь и не понимаешь? Россия гибнет из-за слабости одного мужа к одной жене! И это ужасно! И я презираю его за это! Слышишь? Презираю! – почти прокричала она.

«Да, у государя, конечно же, есть слабость в характере, – растерянно подумала Ирина. – Но эта слабость от любви к государыне, от тревоги за цесаревича, это жертвенная слабость отца и мужа и потому – простительна и даже трогательна. Как все они этого не понимают?»

– Знаешь, Ленусь, – взглянула на подругу почти неприязненно, – в нашем споре победителей все равно не будет, а тебя я потерять не хочу, потому прощаю твою горячность и, пожалуй, поеду домой…

Леночка ничего не ответила, только смотрела обиженно.

…Через полчаса пролетка дернулась с места, отбросив Ирину на жесткую спинку сиденья.

* * *

«Как хорошо, что дома никого нет, – думала Ирина, выкладывая вещи из саквояжа. – Отец в Москве по делам. Менее всего сейчас хотелось бы отвечать на его вопросы. Как жаль, что Ники в отъезде, – открыла подаренный Ракеловым флакончик духов «Флер д-оранж», смочила пальцы и провела за ухом. По комнате распространился нежный весенний запах. – Господи, как же мне его не хватает!»

Она переоделась, присела к туалетному столику и принялась расчесывать волосы. Отражение в зеркале задумчиво поглядывало на нее. Ирина отложила гребень и приблизила лицо к зеркалу. Ей всегда казалось, что в ней живут два существа – одно действует, а другое наблюдает, только для того, чтобы по вечерам терзать вопросами, на которые порой невозможно найти ответа.

«К счастью, сейчас не вечер», – решила обнадежить себя она, но отражение глянуло так осуждающе, что вопрос прозвучал вполне ожидаемо:

«Если для тебя все услышанное – грязь, зачем ты слушала Софи?»

«Почему ты спрашиваешь? Ведь вечер еще не наступил», – почти взмолилась Ирина.

«Какая разница? Все равно в доме никого нет. Зачем откладывать?»

«Ну да, ты ведь все равно не отвяжешься».

«Не отвяжусь, поэтому отвечай».

«Признаюсь, мне было любопытно», – смутилась Ирина.

«Но если ты слушала, даже из любопытства, чем ты лучше Елены или Софи? Значит, тебя тоже манит порок? И тебе интересно подсматривать в замочную скважину?»

«Нет! Как ты можешь такое говорить? Я еще даже не знаю, что такое порок».

«Но очень хочешь узнать, так?» – съязвило отражение.

«Нет! Я хочу знать, что такое любовь!»

«Любовь и порок идут рука об руку».

«Значит, любовь греховна?»

«Вся жизнь греховна… Если ее таковой считать…» – вспомнила Ирина слова Порфирия.

* * *

Сон все не приходил. Рой беспорядочных мыслей жалил перевозбужденный мозг. О прошедшем дне не хотелось думать. Казалось, сегодня ее окунули в грязь. С головы до пят.

«Но разве Леночка виновата? – думала Ирина. – Грязь сейчас повсюду. И скоро все просто захлебнутся ею. Забыли о чести, порядочности, совести и сладострастно лапают и поносят бывших кумиров, которым самозабвенно поклонялись, в сторону которых и посмотреть-то не могли, настолько низко гнули спины. Похоже, наступает время вседозволенности, разврата, пошлости и лжи, подобное гигантскому водовороту, который крутится все стремительнее, увлекая и засасывая все чистое, светлое и святое. Дьявольское наваждение! Может, это и есть конец света, который начался в России? И тогда понятно, почему Распутин появился именно здесь. Он просто не мог не появиться. И стоит ли удивляться, что он притягивает к себе родственные души? Подобное всегда притягивается подобным».

Перевернулась на другой бок и натянула одеяло на голову.

Телефонный звонок, разорвавший ночную тишину, был некстати. Ирина приоткрыла глаза. «Наверное, Леночка. Видно, тоже переживает, – подумала она. – Не подойду. Хочу спать. Я хочу спать», – накрыла голову подушкой.

Звонок в дверь заставил ее поднять голову.

«Господи, который сейчас час? – Ирина села на постели. – Может, отец вернулся из Москвы? Вот было бы чудесно», – накинув одеяло поверх сорочки, она босиком подошла к двери.

– Рара, это ты?

– Ирэн, милая, ну слава богу! – услышала голос Ракелова и обмерла, а потом торопливо и неловко, придерживая одной рукой края норовившего сползти одеяла, начала открывать замки.

– Ники! – все еще не веря, распахнула дверь, забыв, что не одета и не причесана.

– Ирэн, ради Бога, простите! – Ракелов, сняв шапку, стоял на пороге. На его лице, бороде, ресницах, меховом воротнике и плечах расстегнутого пальто поблескивали капельки воды и уже начавшие подтаивать снежинки, и оттого он казался еще более растерянным и милым. – Я, Ирина Сергеевна, прямо с поезда. Позвонил Трояновским, Леночка мне сообщила о вашем отъезде, вам позвонил, никто не брал трубку, и я решил отбросить все приличия, и… вот я здесь…

Ирина молча сделала шаг назад, пропуская Ракелова внутрь квартиры, и он, продолжая извиняться и говорить про метель на улице, про то, что беспокоился, потому что Сергей Ильич в отъезде, и про то, что скучал, наконец переступил порог. Она слышала его взволнованные, сбивчивые слова, но их смысл не имел значения, потому что Ирина просто слушала его голос и, обхватив себя за плечи, вглядывалась в его растерянное и такое любимое лицо.

– Холодно… – наконец едва слышно сказала она.

– А я прямо с поезда… к вам… Я очень волновался… Время такое… – Ракелов вдруг оборвал себя на полуслове.

– Холодно… – повторила она громче.

Ракелов наконец услышал и, скинув пальто на пол, прижал Ирину к себе, поцеловал, потом отстранился, глядя счастливыми глазами.

– Какие губы у вас…

– Какие? – Она улыбнулась.

– Нежные, – выдохнул он. – А воздух… Вы чувствуете, какой сегодня воздух? Воздух сегодня густой, – сказал Ракелов, поглаживая ее по волосам. – Не то что движениям – мыслям сквозь него пробраться мудрено. Для всего усилия нужны, – его голос подрагивал. – А усилия происходят от неуверенности в необходимости замысленного. Ежели делаешь что, ощущая сопротивление, значит, Бог тебе делать это не велит, дьявол сделать торопит, а душа предостерегает.

– Так что же, душа вас разве предостерегает? – прошептала Ирина, испытующе глядя ему в глаза.

– Может, и предостерегает. Только я в последнее время что-то слеп стал да глух.

Приподнявшись на цыпочки, она поцеловала его, прошептав:

– Ники, милый, давай поделим эту ночь пополам – ты бери свет, а я возьму тьму…

* * *

Звезды, подвешенные за окном на тоненьких небесных нитях, подрагивая от любопытства, пытались заглянуть в спальню. Круглая сонная луна снисходительно улыбалась перламутровым ликом. Она тоже иногда позволяла себе заглядывать в окна, но только туда, где ее ждали, туда, где слова любви и признаний сливались в единый поток страсти, поднимающийся с грешной земли к небесам с мольбой о прощении. За безумную страсть и за то, что она делает с людьми…

6

Автомобиль подъехал к дому на Мойке. Распутин вслед за Юсуповым вошел в дом с заднего крыльца.

– У тебя, Феличка, никак гости? – нахмурился Распутин, услышав доносившиеся сверху веселые голоса и смех.

– Григорий Ефимович, не обессудьте, это у жены, друзья собрались. Скоро уйдут. Пожалуйте пока в столовую, – Юсупов указал на лестницу, ведущую вниз.

Распутин снял шубу, расправил расшитую васильками шелковую рубашку, подвязанную толстым малиновым шнуром, и, показалось, нехотя, начал спускаться. Когда вошел – приостановился у двери и оглядел комнату, разделенную аркой на две части. Скользнув взглядом по коврам, красным вазам китайского фарфора, массивной дубовой мебели, подошел к инкрустированному секретеру с множеством крохотных бронзовых колонн и ящичков, и принялся открывать и закрывать их, с детским любопытством заглядывая в каждый.

– Затейливый шкапчик! – пробормотал он, чуть оживившись, когда наигрался вдоволь. Заметил стоящее сверху распятие из горного хрусталя и гравированного серебра и прикоснулся к нему осторожно, будто боясь повредить хрупкую вещицу.

– Итальянская работа, – незамедлительно пояснил из-за спины Юсупов, который, хотя и старался выглядеть спокойным, все же был чуть более суетлив, чем обычно, словно торопился закончить решенное дело. Два часа перед встречей он провел в молитве в Казанском соборе, потому, казалось ему, не испытывал никаких душевных мук, ощущая себя лишь исполнителем возложенной на него свыше миссии.

– Красиво, – Распутин оглядел распятие, но, прежде чем отойти от секретера, снова открыл и закрыл пару ящичков. Подошел к накрытому столу, на котором дымился самовар и было выставлено блюдо с бисквитами и иными сластями.

– Никак чайком потчевать будешь? – глянул на хозяина дома вопросительно.

– Пожалуйте к столу, Григорий Ефимович, – радушно пригласил гостя Юсупов, указав рукой на стул, такой же старинный и заслуженный, как и все предметы вокруг – роскошные, но разнородные, будто собранные вместе немного поспешно.

– Что ж, сяду, коли просишь. Не обижу, – Распутин уселся у стола и уперся взглядом в хозяина.

Юсупов выдержал и не отвел глаза.

«Ишь, глазенки-то как блестят, – подумал Распутин и даже развеселился. – Гляжу, не наигрался еще в игры свои. А коли так, надобно тебя, милок, чуток попужать».

– Промежду прочим, Протопопов сегодня ко мне приходил, – небрежно сообщил он. – Просил из дому не выходить в эти дни. А знаешь, мил-друг, почему? – протянул руку к тарелке с пирожными.

– И почему же? – Юсупов опустился на стул напротив.

«Ох, Феликс, Феликс, – подумал Распутин, пряча усмешку. – Будто не знаешь», – чуть наклонился вперед, выбирая, которое пирожное взять.

– Тебя убьют, говорит.

– А вы что же ответили? – Юсупов пододвинул тарелку. – Угощайтесь, Григорий Ефимович.

– Да вот, вишь, – Распутин наконец выбрал пирожное и поднес ко рту, – тайком от соглядатаев к тебе пришел. Не боюсь я, – он насмешливо посмотрел на князя и отправил пирожное в рот. Заметил, что Юсупов напрягся, и во взгляде его появилось ожидание.

«Чего-то ждет Феличка, – отметил про себя. – Не иначе как пирожные чем напичкал. Ну да ладно. Словечко таперича ему такое скажу – век помнить будет». Взял с тарелки еще пирожное и, глядя на Юсупова ласково, проговорил медленно, будто вбивая слова ему в мозг:

– Меня, Феличка, убить нельзя.

Юсупов выслушал внешне спокойно.

– Вина мне таперича налей. Пить хочу, – неспешно, словно получая удовольствие, Распутин облизал пальцы под взглядом князя.

Тот с готовностью, будто желая поторопить события, налил вино в бокал, на дно которого прямо перед самым приходом гостя доктором Лазовертом был также положен яд.

Распутин опустошил бокал и вытер рот ладонью.

– Славное винцо! – сказал он одобрительно.

– Рад, что угодил, – Юсупов снова наполнил его бокал. – Это, Григорий Ефимович, наше собственное, – пояснил с любезной улыбкой. – В Крыму производим. У нас там такого вина – полные погреба. Коли понравилось, распоряжусь, чтобы вам прислали.

– Это хорошо, – Распутин подхватил еще одно пирожное с блюда, но на этот раз сразу есть не стал, а принялся задумчиво рассматривать.

– Убить вот меня ищут враги, – взглянул на князя, будто ища сочувствия, – а подпорочка-то ведь я, – сказал почти обреченно, как человек, который вроде и рад бы уйти из дела, да только никак не может, потому как ответственность понимает и тяжкое бремя нести обречен. – Вынут – и все покатится, и сами со мной укатятся. И ты, – он уколол Юсупова взглядом, – укатишься. Так и знай. А то, что на меня клевещут да таперича заговоры всякие строят, так, милый, и Христа гнали. Он тоже за правду муки принимал. А поношение – душе радость, понимаешь?

Юсупов слушал молча в ожидании.

– Я и царице втолковываю: покуда я с вами, за себя и монархию не бойся. Ну да мама – баба смышленая, сама понимает, кто я для нее есть, – сказал он многозначительно, будто подталкивал князя к вопросу о том, что же понимает царица?

– И что же царица понимает? – Юсупов откусил кусочек сдобного печенья.

– Понимает, мил-человек, – довольно усмехнулся Распутин, – что на роду Романовых проклятье лежит. Знаешь ведь, поди, как тому триста лет они ребеночка убили? И через тельце его, к воротам прибитое, к власти пришли. Ох, и вкусные у тебя пирожные, Феличка. Пожалуй, еще съем, – он снова потянулся к блюду.

– Ну так это, Григорий Ефимович, считайте, как жертвоприношение было. Вон взять хотя бы Карфаген… – Юсупов проводил взглядом очередное пирожное, исчезнувшее у гостя во рту.

– Чего замолк? Никак речи лишился? – Распутин отпил глоток вина.

Юсупов смущенно улыбнулся и подергал себя за мочку уха, будто стараясь отвлечься от мыслей.

– В Карфагене, Григорий Ефимович, новорожденных в жертву приносили. Даже места специальные для того были отведены.

– А молились при этом о чем? – Распутин прищурился, поглаживая бороду.

– Молились, чтоб бог принял жертву и дал власти. Точного числа не помню, но более сорока своих детей в жертву приносили. Считалось, что к богу, который у них вроде как Баалом звался, приближались и чуть ли не святыми становились, – Юсупов отпил большой глоток вина так торопливо, будто внезапно почувствовал неутолимую жажду.

– Своих деток-то?

– Своих, своих, Григорий Ефимович. У них ведь много жен и наложниц было.

– И чем же этот Карфаген кончил? – спросил Распутин так, что и не понятно было, то ли действительно не знает, то ли прикидывается. – Напомни, Феличка, запамятовал я, – глянул так жалобно, будто запричитал: «Ох, Феличка, стар я стал, ой, слаб, ой, совсем никудышный, ничего-то не разумею, ничего-то не чую. Прям дурак дураком», и потянулся за очередным пирожным.

– Разрушили Карфаген вандалы. Стерли с лица земли, – Юсупов скорбно посмотрел на гостя.

– Вот то-то и оно, – Распутин провел ладонью по животу, оставив на рубахе темные пятна от крема. – Ведь коли жертвы приносишь Богу, не проси ничего. А они власти да святости просили. Потому не жертвы, а убийства то были. Вот кровь невинно убиенных деток на их головы смертью и пролилась. Так и над романовским родом проклятье триста годов висит да вот-вот кровью обернется. Я же, Феличка, как штуковина этакая, что в грозу от молний дом бережет, пытаюсь от царского дома погибель, как молнию, отвести да монархию уберечь. Я ведь, сам знаешь, человечек-то не простой, – глянул хитро. – Слыхал небось, что меня «святым чертом» кличут?

Юсупов неопределенно повел головой.

– Вижу, слыхал. Но, гляжу, все не веришь? – Распутин глотнул вина. – Все сумневаешься?

– Да что вы, Григорий Ефимович! Меня и Ирина потому все просила, познакомь, мол, с Григорием Ефимовичем, очень уж человек интересный!

– И то правда! – при упоминании красавицы Ирины в глазах Распутина появился плотоядный блеск. – Дождусь ли сегодня? – Он посмотрел на Юсупова с сомнением, а потом откинулся на спинку стула и прикрыл глаза.

– Хорошо мне у тебя, Феличка. Покойно очень. Будто заново родился.

– Чтобы вновь родиться, Григорий Ефимович, надо сначала умереть, – сказал Юсупов, чуть оживившись.

– Говоришь, чтоб вновь уродиться, помереть сначала надобно? – Распутин неожиданно распахнул глаза и уставился на князя. – Красиво сказал, – он улыбнулся одобрительно. – И верно. Запомню, – подался вперед. – Налей-ка мне, Феликс, мадеры. Сам знаешь, люблю ее, сладкую, – протянул бокал. – Лей давай!

– Пожалуй, я в другой налью! – Юсупов потянулся за новым бокалом, на дне которого была еще одна порция яда. – Не стоит мешать вина. Аромат пропадет, – заботливо сказал он и аккуратно налил, стараясь унять вдруг появившуюся дрожь в руке.

– Душно тут у тебя, Феликс, – Распутин расстегнул ворот рубахи. – Совсем свежего воздуха нет, – он провел рукавом по лбу.

Юсупов согласно кивнул, вынул из кармана платок и тоже промокнул предательскую испарину, выступившую на лбу.

– А что, Григорий Ефимович, слыхал я, наше техническое военное могущество возрастает, как никогда? – спросил только для того, чтобы прервать паузу. – Снарядов будто наделали невиданное количество? Готовимся в феврале-марте к большому наступлению?

– А… – Распутин махнул рукой. – Война эта никчемная. Кровь почем зря льется. И вот сам посуди, мил-человек, от чего иногда все зависит. Помнишь, небось, я лежал раненый в Тюмени? Ну, когда меня баба та… без носа… ножом пырнула? Подлюка та Гусева, штоб ей издохнуть, все-е от нее пошло! Помнишь, раз было тоже, начиналась хмара из-за болгарушек? Наш-то хотел их защитить, а я ему тогда и сказал, царю-то: «Ни-ни, не моги, в кашу эту не влазь, на черта тебе эти болгарушки?» Он тогда послушался, опосля-то уж как рад был! И теперь то же было бы, ежели б не та безносая сука! Телеграмтов я им сюда, царям-то, пока больной лежал, много слал, да што бумага – подтирушка, слово живо – только одно и есть. Да-а, – он почесал бороду. – Делов много эта война настряпала и еще боле настряпает. Грех война эта, понимаешь? Смертоубийство – всегда грех незамолимый. Ты, голубочек, запомни: все делать можно, а убивать нельзя! – Сказав это, он пристально посмотрел на князя, который под этим пронизывающим, жгучим взглядом заерзал на стуле, а потом, все же не выдержав, неожиданно поднялся, обошел стул и встал, взявшись за спинку.

«Ага… вскочил Феличка, будто углей ему в штаны наложили», – Распутин взглянул понимающе и чуть насмешливо, как бы приглашая спросить про то, как и когда все-таки позволительно грешить?

– И как же это все, Григорий Ефимович, делать можно? Грешить, я имею в виду? – спросил Юсупов.

Распутин хрипло рассмеялся:

– А помнишь, Феличка, Христос с блудницами толковал да с собою водил? «Кто из вас без греха?», спрашивал. Помнишь? А разбойнику-то что сказал? «Нынче же будешь в раю». Это ты как понимашь? Кто к Богу ближе-то? Кто грешит али кто жизнь свою век сусолит, ни Богу свечка, ни черту кочерга? Я тебе так скажу: кто не согрешит, тот и не покается. Однако ж и радости не познает… и любви не познает. Думаешь, сиди за печью и сыщещь правду? Не-е, там только тараканов сыщешь. Во грехе правда! – сказал он наставительно и без тени сомнения. – И Христа во грехе узнаешь. Поплачешь, покаешься и узнаешь. Понял, што ль? – глянул снисходительно. – Все можно, Феличка. Убивать нельзя. Запомнил, милочек?

Юсупов не ответил, но вдруг заторопился из комнаты.

– Пойду, Григорий Ефимович, узнаю, уходят ли гости, – он поспешил за дверь.

– Иди, иди, милок, – Распутин проводил его тяжелым взглядом и откинулся на спинку стула. «Интересное это дело – за людишками наблюдать, – думал он. – Суетятся, барахтаются в своем тщеславии. Думают, словили меня в мышеловку. Да только я не мышь какая ничтожная. Я сам себе судья – сам сужу, сам приговариваю, сам приговор исполняю. Так что, милок, коли хочешь… что ж, доиграем… до конца. Однако последнее слово все одно за мной останется. И люди меня не забудут. Ни через десять лет, ни через сто. И я сумею в том убедиться… когда вернусь», – он хрипло рассмеялся и наполнил бокал ласковой мадерой…