Текст книги "Тонкая грань"

Бедная Маша

Когда положение Леры в Голландии достаточно укрепилось, она предложила своей маме и младшей сестре Маше с детьми переехать к ней в Амстердам – благо квартира, которую она снимала, позволяла там всем свободно разместиться. Семья была дружной, они скучали в разлуке. Мама Леры, Нина Петровна, вышедшая к тому времени на пенсию, мечтала поскорее воссоединиться с дочерью в Голландии, а вот Маша долго колебалась. В Петербурге она работала медсестрой в поликлинике, и хотя зарабатывала немного, но этих денег хватало, чтобы прокормить себя и детей. Со своим мужем-черногорцем – красивым, весёлым и беспутным – Маша давно рассталась, а оставшиеся с ней дети, восьмилетний Милош и шестилетняя Соня, требовали особого ухода и присмотра: были они взбалмошные, своенравные, во всём похожие на своего отца. Маша полагала, что в своей поликлинике она сможет при необходимости получить необходимую помощь для детей. А в Голландии? Чего ждать в чужой стране?

В конце концов Маша поддалась на уговоры матери и старшей сестры, и семья объединилась в Амстердаме. Поначалу всё у Маши складывалось даже лучше, чем она предполагала. Детей удалось устроить в местную школу, где воспитание и обучение строилось на гуманных принципах бережного отношения к ребёнку и всячески стимулировало раскрытие заложенных в нём творческих способностей. Плохих оценок в школах не ставили, дабы не травмировать детскую психику. У Милоша и Сони в Голландии открылись таланты – оба хорошо рисовали и пели, и это позволило им снискать доброе отношение со стороны учителей. Успеваемость по другим предметам большого значения не имела.

Через некоторое время Маша познакомилась с Эриком, предпринимателем из Утрехта. После недолгого ухаживания Эрик сделал Маше предложение, и они вскоре поженились. Однако их семейный союз оказался недолгим: через полтора года Эрик оставил Машу, и вскоре выяснилось, что его бизнес давно уже приносил одни убытки, что сам он погряз в долгах и кредитах. И – о ужас! – однажды на имя Маши пришло решение местного суда, согласно которому все долги Эрика, образовавшиеся в период их брака, делились пополам с его женой, то есть с Машей. Такие вот голландские законы! Как ни бились Маша с Лерой, обращаясь во все возможные инстанции в поисках справедливости, всё было тщетно. Пришлось Маше, только недавно устроившейся на работу в универмаг в Утрехте, выплачивать каждый месяц кредиторам вполне ощутимую сумму из своей зарплаты.

Как-то раз я оказалась в очередной раз в гостях у Леры. Мы с Лерой и её мамой сидели за столом; шёл восьмой час, когда на пороге показалась Маша. Вид у неё был уставший и поникший. Дорога из Утрехта в Амстердам и обратно занимала ежедневно свыше трёх часов, но найти работу в Амстердаме ей не удавалось. Надо признать, что, в отличие от своей старшей сестры – высокой, стройной, уверенной в себе Леры, Маша не отличалась ни красотой, ни манерами. К своим сорока годам она уже располнела, лицо её округлилось, в глазах под припухшими веками стояла печаль. Да и характер у неё от жизненных передряг сделался резкий, раздражительный.

Присев к столу и поклевав что-то из тарелки с безразличным видом, Маша отправилась в соседнюю комнату. Через некоторое время оттуда послышался её недовольный голос: она что-то выговаривала детям.

– Бедная Маша! – вздохнула Нина Петровна. – Такая нагрузка у неё! Как она устаёт! Работает как заводная – в этих голландских торговых центрах даже перерывов не положено. И дети такие трудные! Теперь с них математику в школе требуют, а они плохо понимают. Проблемы…

Маша присоединилась к нам ещё ненадолго и вскоре, сославшись на усталость, ушла к себе.

– Маше достаётся в жизни! – сочувственно промолвила Лера. – Если бы ещё не эта история с Эриком, она бы справлялась, а так… Всё страдает по нему. И что она в нём нашла, чтобы так убиваться? Вот я – тоже разведена, и ничего.

– Лерочка помогает Маше, – доверительно сообщила Нина Петровна.

– Ах, перестань, мама! – на щеках Леры выступил лёгкий румянец. – О чём тут говорить!

– Уж мы с Лерой так за неё молимся, так молимся! – вполголоса прибавила Нина Петровна с чувством. – Помоги ей, Господи!

«Да, бедная Маша! – думала я по дороге домой. – Каково это: в сорок лет мотаться каждый день в другой город на нелюбимую работу, жить в нужде, тосковать по бросившему её мужу, воспитывать двоих своенравных детей? И главное – никаких перспектив, никакой надежды на изменение к лучшему. Очень сильный надо иметь характер, чтобы справляться с этим».

Через некоторое время мой голландский контракт закончился, и я вернулась в Россию. Лера с семьёй продолжали оставаться в Голландии. Я порой вспоминала их с тёплым чувством – энергичную Леру, бедную Машу и их сердобольную маму. Время от времени переписывались и перезванивались. И вот однажды раздался звонок, и я услышала возбуждённый Лерин голос:

– Ты знаешь, какая у нас новость? Маша вышла замуж! Да так удачно, так счастливо!

– Что ты говоришь! – удивилась я. – И кто он?

– Очень приличный человек. Его зовут Ян, профессор из Лейденского университета. Представляешь, он как-то ехал в Амстердам, и у него сломалась машина. Он вынужден был пересесть на трамвай, спросил о чём-то стоящую рядом Машу – и больше они не расставались. Он просто без ума от неё, на руках носит. Говорит, что именно такую женщину искал всю жизнь.

– Сколько ему лет? – спросила я, опасаясь услышать, что профессор уж слишком почтенного возраста.

– Шестьдесят, – ответила весело Лера. – Но ты знаешь, он такой бодрячок, чудесно выглядит.

– А как он уживается с её детьми?

– Прекрасно! – ответила Лера. – Своих-то у него нет, он вообще не был ни разу женат. Представляешь? Так он устроил детей в какую-то школу с творческим уклоном, им там очень нравится. Они все живут теперь в Лейдене, в собственном доме, – добавила Лера. – У них там кухня больше, чем вся наша квартира, – рассмеялась она. – И ты знаешь, его родственники так тепло приняли Машу! Они все теперь часто общаются. Оно и понятно: наша Маша такая умница! И по-голландски свободно говорит, и так готовит хорошо! И человек замечательный!

Вскоре Лера прислала мне свадебные фотографии: Маша – в белом платье, с красивой причёской, с букетом красных роз; Ян – седой, представительный, в тёмном фраке с бабочкой. Смотрелись они молодой счастливой парой, излучавшей любовь и согласие.

Честно говоря, я была поражена таким поворотом в жизни Маши. Тогда, при последней нашей встрече, она выглядела измученной и подавленной. Казалось, для человека всё закончено – никаких светлых перспектив. Вот уж правда, никогда не стоит терять надежды на лучшее! Я послала свои поздравления Маше, Лере и их маме; так радостно было за эту семью!

«Наконец-то у Машеньки всё устроилось, – ответила мне Нина Петровна. – Такое счастье! А ведь было время, когда нас чуть ли не отчаяние охватывало! Но всё сложилась так, как я и ожидала: ведь мы с Лерочкой так молились за неё!»

Полнолуние одиночества

Дорога из аэропорта занимала всего лишь двадцать минут, и Ирина, едва сев за руль автомобиля, почувствовала себя почти уже дома.

Она ехала по Рю-де-Ферней; за окном мелькали привычные картины: серый куб Международного торгового центра, стеклянные корпуса выставочного комплекса. Женева, казалось, не менялась десятилетиями – всё те же аккуратные безликие кварталы, ухоженные газоны с яркими цветами, праздная уличная толпа – смесь мигрантов и туристов со всех концов света. Женева – спокойная, самодостаточная и… невыразимо скучная.

А ведь поначалу, когда она только приехала сюда, устроившись удачным образом на престижную работу, всё было иначе. Подумать только, двенадцать лет прошло! Швейцария представлялась ей тогда сказочной страной, населённой приветливыми людьми, что сродни добродушным гномам, которых они так любят изображать на своих открытках. Какими красивыми казались ей женевские улицы и миниатюрные домики, увитые цветами! А озеро! Великолепное Женевское озеро, окаймлённое зелёными холмами, за которыми в ясную погоду можно разглядеть снежную вершину величественного Монблана!.. Тогда она думала, что достигла своей мечты: всё было у неё – интересная работа в хорошей стране, деньги, близкий друг… Но прошли годы, и всё изменилось: с другом они расстались, работа вошла в привычку, и жизнь постепенно утратила свой изысканный вкус – стала приторной, как швейцарский молочный шоколад.

После десятичасового перелёта из Вьетнама Ирина не испытывала ничего, кроме усталости; она хоть и летела, как обычно, бизнес-классом, но полёт выдался на этот раз нелёгкий: почти сразу после набора высоты самолет попал в зону турбулентности, и его не переставало потом трясти ещё долгое время. Обратный путь из Ханоя показался ей бесконечно долгим, и трудно было теперь представить, что ещё вчера она выступала с докладом на конгрессе в душной стране на другом конце света. Конгресс этот был устроен Всемирной организацией здравоохранения, в которой она работала, поэтому ей пришлось все дни пребывания в Ханое крутиться как белке в колесе – проверяя, налаживая, подстраивая многообразные детали предстоящего форума. Даже город не успела толком посмотреть – не обидно ли?

«А всё-таки я молодец!», – с гордостью подумала она, вспомнив, как удачно прошёл конгресс и как тепло её принимали. В своём докладе она впервые «обкатала», как говорится, программу по борьбе с пандемией азиатского гриппа – и то, что ещё недавно могло показаться спорным, теперь, после состоявшихся дискуссий и обмена мнениями было уже не просто проектом, а новым направлением международной деятельности, которое надо было развивать, не откладывая.

«Умница, молодец», – ещё раз похвалила себя Ирина, улыбнувшись своему отражению в зеркальце. И выглядит она неплохо, хоть и только что с самолёта. Она почувствовала, как усталость покидает её, уступая место желанию как можно скорее погрузиться снова в работу. Ей не терпелось обсудить со своим директором результаты командировки и уже созревающие у неё в голове планы.

Припарковавшись на своём обычном месте в подземном гараже, Ирина достала из багажника чемодан и, напевая только что слышанную по радио мелодию, направилась к лифту.

«Ну вот и дома наконец!» – с облегчением вздохнула она, входя в квартиру. Не зажигая света, подошла к окну и раздвинула шторы – взору предстал знакомый пейзаж: холмистый берег, ровная гладь озера и посреди него – высоченный столб пенящейся струи фонтана. Когда-то эта картина казалась ей великолепной, завораживающей – ради неё она и сняла эту квартиру на шестом этаже нового дома, не предполагая, что зимой от холодной воды будет сыро и зябко.

В лёгких сумерках исчезающего дня она смотрела на озеро, медленно погружаясь в привычную женевскую действительность. А перед мысленным её взором, как в кино, всё ещё мелькали пальмы, смуглые худые люди с тяжёлыми корзинами на коромыслах, горы экзотических фруктов…

Она машинально потянулась за телефоном: надо позвонить маме… И беспомощно опустилась в кресло: опять, опять это чувство живой связи – будто мама жива, где-то рядом, ждёт её звонка! Почти три года прошло с тех пор, как не стало мамы, а она всё никак не может свыкнуться с этим – то и дело берётся за трубку, чтобы ей позвонить, часто видит её во сне – здоровой и радостной…

– Мама, – слабо проговорила Ира, опуская телефон на колени. На глазах у неё выступили слёзы. – Мама!

«Почему так происходит?» – в который раз подумала Ира. Может, это из-за того, что она не видела маму мёртвой? Когда та умерла, Ира была в командировке в Африке и не смогла приехать на похороны в свой родной Воронеж. Родственники не поняли её: «Что значит, не смогла? Бросила бы всё – и приехала!»

Как было объяснить им, что только она могла подписать в тот день важный контракт и что самолёты из Африки летают не каждый день?.. «Но ведь можно было приехать заранее, – возражал ей внутренний голос, – когда звонила сестра и говорила, что маме плохо». Но тогда у неё был такой загруженный, такой сложный период! Она думала: «Вот разберусь немного – и приеду». Долго она потом ругала себя за это. И как наяву виделись ей мамины глаза – голубые, выцветшие, как её любимый платочек, который всегда был у неё на плечах. Как радовалась мама, когда она приезжала к ней! Но с годами приезды Иры становились всё реже и короче – слишком много у неё всегда было других дел и обязанностей. При прощании мама всегда утирала тайком слёзы и крестила её, говоря: «Сохрани тебя Господь!»… Мамины глаза, ждавшие её до последней минуты.

– Мамочка, прости меня, – проговорила Ира. – Прости, пожалуйста.

Её голос звучал тихо и жалобно, как у ребёнка, хотя она не помнила, чтобы в детстве её кто-то наказывал и она просила прощения, – все недоразумения решались как-то мирно, сами собой.

Она долго сидела неподвижно в кресле в сгущающейся темноте. «Я, должно быть, сейчас похожа на мумию», – подумала она. Недавняя лёгкость, радость и гордость за успешно проведённую миссию уступили место безразличию и горечи.

«Зачем я только приехала в эту Швейцарию? – подумала она. – Чего я добилась? Успешная карьера? Деньги? Какая чушь! Мне тридцать пять лет – и я совершенно одна в чужой стране! Даже некому рассказать про Вьетнам, про то, как прошёл форум, про этих смешных детей в треугольных соломенных шляпах…»

В груди у неё заныло. Она вспомнила, как на паспортном контроле по прилёте в Женеву перед ней стояла полная, небрежно одетая женщина с блестящей сумкой, из которой торчал швейцарский паспорт. Ира смотрела на эту сумку, на стоптанные спортивные тапочки, в которые была обута пассажирка, и думала о том, какие они всё же странные, эти швейцарские женщины, будто напрочь лишенные эстетического чувства. На выходе они опять оказались рядом – и вдруг эта женщина радостно кому-то замахала, и из толпы встречающих выделился и ринулся ей навстречу рослый мужчина. В этой нетерпеливой толпе за металлической перегородкой все кого-то ждали, высматривали, встречали – только не её. Ей стало горько, неловко, и тогда она, сама не зная зачем, тоже помахала рукой – будто увидев знакомого.

Ира вытерла слёзы и вышла на балкон. Внизу, вдоль набережной и в окнах соседних домов уже зажглись огни. В тёмном небе июльской ночи холодным, но ярким диском сияла полная луна, словно огромный фонарь в кромешной мгле покинутого мира. В этот миг Ира почувствовала себя бесконечно одинокой и настолько несчастной, что, казалось, пережить эту боль невозможно. Её тоска была абсолютной, законченной, совершенной, подобно застывшей в небе круглой луне. Эта тоска переполняла её – так что прибавить к ней даже каплю было уже невозможно.

Ира взглянула вниз. По набережной плавно скользили автомобили, проходили редкие прохожие – люди спешили куда-то, несмотря на поздний час. Было тихо, как бывает здесь тихо почти всегда, за исключением редких праздников. И только рядом с балконом, доходя своими верхушками почти до перил, шумели старые тополя: «Шу-ш-ш, шу-ш-ш». Но вот в этом шорохе листьев, тревожимых тихим ветром, ей послышался ласковый, убаюкивающий шёпот матери: «Не плачь, не тужи. Ш-ш-ш. Всё будет хорошо, хорошо».

Ветер коснулся её плеч, потрепал тихонько волосы, будто мама погладила ласково по голове – и вот уже было не так горько, не так страшно, и верилось в то, что всё и впрямь будет хорошо и что печаль, достигнув своего предела, постепенно пойдёт на убыль.

Цветы бугенвиллеи

Вот уже вторую неделю набегали к полудню с гор облака, задувал северный ветер, поднимая на море волны и прибивая к берегу охапки длинных бурых водорослей; цвет воды постоянно менялся, среди голубой ряби тут и там проступали бирюзовые и изумрудные пятна. Как ни крути, а скоро ноябрь, наступят холода. И хотя пока ещё стоит тёплая погода, вскоре многочисленные туристы начнут разъезжаться по домам, отели опустеют, жизнь в прибрежной полосе замрёт.

Лора ехала с работы в переполненном автобусе. Вот уже двадцать лет жила она в небольшой греческой деревушке в получасе езды от моря. За это время она так и не смогла привыкнуть к быстрой смене сезонов: только что палило солнце, раскаляя добела камни, а с конца октября погода резко портилась, начинались дожди, на улице становилось холодно и неуютно. «Счастливые туристы! – думала она. – В их памяти эти места так и сохранятся яркой картинкой: синяя полоса моря, ряды цветных зонтиков, горячий песок…» А ей доводилось наблюдать все последующие перемены: угасание красок и звуков, налёты сырых ветров, погружение приморских городков в зимнюю спячку. И только цветы – розовые, тёмно-фиолетовые, кремовые – бугенвиллеи, столь обильно растущей повсюду, обвивающей цветными гирляндами белые дома, изгороди, каменные арки, ещё долго радовали взгляд.

Лора на протяжении многих лет работала горничной в небольшом отеле. Когда-то она приехала сюда вслед за дочерью Полиной, вышедшей замуж за грека. Вскоре у них родился сынок, и Лора подумала, что её помощь будет здесь как нельзя кстати: ведь и зять, и дочь работали, а денег было в обрез. Всем вместе, сообща, легче было решать житейские проблемы. А через несколько лет случилось несчастье – муж Полины погиб в автокатастрофе. Здесь на сельских дорогах, где правила движения соблюдаются весьма условно, такие происшествия, увы, не редкость. Спустя год Полина уехала с сыном в Америку, где вскоре создала новую семью. А Лора решила не возвращаться домой, на Украину, а осталась жить здесь, в греческой деревушке, в маленьком доме, принадлежавшем теперь её дочери. Продавать дом они не стали.

Контракт на работу в отеле заключался каждый год заново – на период с мая по ноябрь. После этого у Лоры наступал вынужденный перерыв. Она, однако, не испытывала неудобств от такого распорядка: хотелось передохнуть после многомесячной напряжённой работы, да и жизнь в деревне была дешёвой и непритязательной, ей вполне хватало заработанных летом денег. Деревня, в которой жила Лора, располагалась у подножия одного их холмов, тянувшихся невысокой лысоватой грядой вдоль моря. Здесь насчитывалось всего с полсотни домов – таких же старых, как и тот, в котором она жила. Кривые мощёные улочки расходились в разные стороны от площади, на которой стояла невысокая каменная церковь. Лоре нравилась эта церковь, настоятель отец Александр и его приветливая «попадья». По воскресеньям, если у неё выпадал выходной, Лора старалась попасть на церковную службу, а после неё шла со всеми на чаепитие, традиционно устраиваемое тут же, во дворике, под раскидистыми платанами. Жители деревни были почти все людьми пожилыми: молодёжь, окончив школу, спешила поступить в университет, устремляясь в города. С местными жителями у Лоры установились простые, добрые отношения. Сосед справа, старый усатый Адонис, всячески опекал её на первых порах, помогая влиться в жизнь деревни. Адонис имел поблизости, на задах деревни, большой участок земли, сплошь засаженный оливковыми деревьями. Когда в декабре поспевал урожай, Лора помогала ему со сбором. Оливковые деревья, старые, с сухими, переплетённые в тугие узлы ветвями, давали обильный урожай. Когда-то, в давние времена, родственники Адониса сами изготавливали масло на небольшой маслобойне – её каменное основание, заросшее сухой травой, до сих пор сохранилось в саду. Но теперь оливки приходилось возить за сто километров от деревни – там, при помощи новейшего немецкого оборудования владельцы предприятия делали масло по современным технологиям. За переработку оливок хозяин маслобойни брал себе определённую часть полученного масла, с каждым годом она становилась всё больше, но выбора у сельчан не было. Тем не менее Адонису удавалось выручать неплохую сумму за продажу масла, и он щедро делился с Лорой и маслом, и оливками. Масло получалось превосходное – ведь он, как и другие крестьяне этой местности, не использовал при выращивании оливок никаких химикатов. И ещё он держал небольшую пасеку. И вот за его мёд, душистый, пахнущий тимьяном, Лора была ему особенно признательна. Что ещё надо для жизни? Может, благодаря этим оливкам и мёду она почти никогда не болела, экономя государству деньги на положенной ей медицинской страховке.

В целом Лора была довольна своей жизнью. За прошедшие годы она так полюбила эту деревню, что уже чувствовала себя здесь как дома. Вот только зимой, в сырые сумерки накатывала на неё иногда хандра. Вспоминались зимние деньки на родной Украине – сухие, морозные, солнечные. А тут – дожди, ветра и туманы, обволакивающие горы сизым сумраком. Но, к счастью, такой период длился недолго – с приходом весны вся округа быстро оживала, наполнялась солнцем, свежими соками и птичьим щебетом.

Работой своей Лора не тяготилась, старалась выполнять её тщательно. Да и круг её обязанностей был несложным: уборка комнат, смена постельного белья. Со временем она придумала себе забаву – определять характер постояльцев. В отеле останавливались самые разные люди, всех возрастов и национальностей. Одни (как правило, это были немцы) отличались аккуратностью, развешивали свои вещи на плечики, складывали в стопочки на полках. Другие, как, например, итальянцы, переворачивали всё вверх дном. Уезжая, туристы часто оставляли в номерах ненужные им вещи. Некоторые из них были в хорошем состоянии и могли ещё сослужить службу. Так, однажды одна французская пара оставила в номере красивую керамическую чашку, а один англичанин решил расстаться со вполне ещё приличным на вид шерстяным шарфом. Лора забирала эти вещи себе – это разрешалось. Мыла, чистила, стирала – и вещи обретали вторую жизнь. Английский шарф она подарила на Рождество Адонису, и тот был несказанно рад такому подарку.

Однажды в отеле остановился молодой человек – Лора видела, как он заходил в номер. Невысокого роста, поджарый, с тёмной бородкой, он выглядел как типичный грек. Таковым он и оказался. Греки тоже частенько приезжали летом на море из своих пыльных душных городов. Убираясь как-то у него в номере, Лора увидела лежащий на столе паспорт. Одним мизинчиком она приоткрыла его и таким образом узнала, что молодого человека зовут Димитриос Коркидис и что ему 23 года. Грек оказался аккуратным, некурящим, любителем чтения (на столе лежала довольно толстая книга, заложенная посредине билетиком). В мусорной корзине его комнаты не громоздились каждый день пустые пивные банки, как у голландцев напротив. Однако Димитриос выглядел почему-то бледным и грустным, и это расстраивало Лору. «Наверное, много приходится работать, – с сочувствием думала она. – Все соки нынче выжимают из молодёжи».

Димитриос прожил в отеле несколько дней. Накануне его отъезда Лора, убираясь у него в номере, обнаружила в мусорной корзине разорванную надвое фотографию. Лора достала её и, разглядывая, присела на край кровати. Снимок сохранил по периметру затёртую полосу – видимо, совсем недавно он ещё был вставлен в рамку. Лора соединила две части фотографии и увидела, что на ней изображён смеющийся Димитриос, обнимающий за плечи тонкую, симпатичную девушку. На снимке Димитриос выглядел совсем иначе, чем в жизни, – он так и источал радость и здоровье. Лора спрятала разорванное фото в карман фартука и продолжила уборку.

Дома она сложила на столе две части фотографии и снова принялась рассматривать её. Каким счастливым выглядел тут Димитриос! Видно, сильно любил он эту девушку. Стоят, обнявшись; на заднем плане видны городские здания, сквер с фонтаном. Что же случилось? Оставила она его? Или вкралось какое-то недоразумение, так легко разрушающее порой даже прочные союзы? Или они поссорились из-за какого-то пустяка, как это порой бывает? Наговорили друг другу лишнего… А теперь жалеют, но не знают, что делать. Или их охватывают сомнения. Часто ведь человек, оказавшись в подобной ситуации, начинает задаваться вопросами: «Что ж, может, это не судьба? Может, мне встретится кто-то другой, более терпимый и надежный». Но нет, Димитриос с этой девушкой выглядели такой замечательной парой! Неужели им суждено расстаться навсегда? «Помоги им, Господи», – вздохнула Лора.

Она достала с полки клей и, перевернув части фотографии, соединила их. Отрезала тонкую полоску бумаги и, проведя по ней кисточкой, аккуратно наложила сверху по линии разрыва. Промокнув остатки клея, дала ему высохнуть и перевернула фото. Снимок казался совершенно целым. Лора улыбнулась, довольная результатом. Она вырезала ещё тончайшую полоску прозрачного скотча и наложила его для прочности на внешнюю сторону фотографии. Теперь уж и комар носа не подточит! Поначалу Лора хотела вставить фотографию в рамку и оставить её себе на память, но потом передумала и, обернув салфеткой, положила в сумку.

На следующий день Лора как раз пересекала холл, когда появился Димитриос – как обычно, задумчивый и молчаливый. Подкатив свой чемодан к стоявшему поодаль дивану, он направился к стойке. Оказывается, он уезжает! Недолго же пришлось ему поблаженствовать у моря! Лора, остановившись, разглядывала чемодан Димитриоса – небольшой, коричневый, с оттопыренным боковым карманом, из которого торчала книга. Этот чемодан, который она видела много раз в номере и который стоял теперь готовый к отъезду, будто взывал к её участию, как старый знакомый. Повернувшись спиной к стойке, Лора достала из сумки фотографию и быстрым движением засунула её в карман чемодана. Через пару минут Димитриос вернулся и, взяв свой багаж, направился к выходу.

Весь тот день, как и несколько последующих, Лора провела в страшном волнении. Димитриос уже, должно быть, обнаружил в своём багаже склеенную фотографию. Какова была его реакция? Удивление? Радость? Гнев? То, что сделала Лора, было грубым нарушением правил: персоналу гостиницы категорически запрещалось прикасаться к багажу постояльцев. Если Димитриос обратится к администрации отеля, то виновника произошедшего вычислят мгновенно. Но Лора и не собиралась отпираться. Она была уверена, что приняла единственно правильное решение. Не сделай она этого, потом бы бесконечно жалела.

На следующий день Лора с опаской поглядывала на администратора – не начал ли тот внутреннего расследования по поступившей жалобе. Но шли дни, а ничего не происходило. Видимо, Димитриос оказался незлобивым человеком – обнаружив фотографию, он, скорее всего, хмыкнул себе под нос и снова выбросил её. Ну а может, всё-таки, оставил у себя и задумался…

Наступила глубокая осень. Лора почти все дни проводила дома, лишь изредка выбираясь на прогулки. Путь её обычно лежал вдоль деревни, к холмам, покрытым густым туманом, где она бродила в одиночестве среди олив, плоских камней и кустарников. Холодный ветер обдувал, разглаживал лицо, наполнял лёгкие запахом отцветшего шалфея и лаванды. Если денёк выдавался ясный, то она любила посидеть на деревянной лавке на площади у церкви – оттуда, с возвышенности, открывался чудесный вид на всю округу. Здесь в течение долгих часов не было видно порой ни одного человека, и ей начинало казаться, что время повернуло вспять и вся древность этой земли открывалась ей в своём первозданном виде.

Прошла сырая, ветреная зима, и вот снова засияло в небе солнце. Море на горизонте из тёмно-серой полосы превратилось в голубой лазурит, горящий огнями. По всей деревне зацвела буйным цветом бугенвиллея. Глядя на её тонкие пергаментные лепестки, на пышные фиолетовые и пурпурные кисти, нависающие над белыми стенами, Лора ощущала невероятный прилив сил и радости. «Ещё одна зима позади! Снова наполняется мир цветущей красотой!» И казалось ей, что придёт ещё что-то новое, хорошее, чего не ждёшь.

Снова начался для неё период работы в отеле, и она, наскучавшись за зиму, с удовольствием возвращалась к привычному делу. Администратор, знакомые коллеги – все, казалось, были рады новой встрече, ведь уже много лет они были как одна семья.

Однажды летом, убираясь в холле гостиницы, Лора так и застыла со шваброй в руках. К регистрационной стойке лёгким, уверенным шагом шла пара – Лора сразу узнала в них Димитри-оса и девушку с фотографии. Они подошли к администратору и достали паспорта. Лора услышала, как Димитриос произнёс: «У нас забронирован номер. Димитриос и Елени Коркидис». Лора почувствовала, как у неё защипало в носу, и она поспешно отвернулась, чтобы скрыть своё волнение.

На следующее день у неё выпал выходной, и она испекла пирог с капустой. Уж делать эти пироги она была мастерица – ещё на Украине пекли их с мамой так, что все соседи сбегались. Закончив с готовкой, она прошла к дому Адониса и постучала в дверь.

– О, Лора! – воскликнул он, появляясь на пороге, – как я рад тебя видеть! А то думаю: «Куда это Лора пропала? Давно её не видно». Наверное, работы опять много?

– Ну да, я же снова работаю в отеле, – ответила Лора, опираясь на косяк двери. – Слушай, Адонис, вот что. У меня вчера произошло приятное событие. Давай-ка вечером это отметим! Я испекла пирог с капустой. А ты выставишь нам ракии, идёт?

– Пирог с капустой! – зажмурившись, воскликнул Адонис, воздевая руки к небу. – Я уже чувствую, как он чудно пахнет! Приходи, приходи! А что за событие? Ну да ладно, потом расскажешь. У меня, кстати, тоже приятные новости: внучка поступила в университет в Солониках. Так что за всё разом и выпьем!

Когда они сидели позже у Адониса в саду за столом, сработанным из сплошной гладкой доски оливкового дерева, Лора не могла вспомнить дня, более счастливого в своей жизни за последние двадцать лет. Тёплый ветер слегка покачивал ветки бугенвиллеи, и её пурпурные цветы колыхались в воздухе райскими бабочками. Адонис подливал Лоре ракию, капустный пирог быстро уменьшался в размерах.

– А знаешь, Адонис, – сказала Лора, глядя в просвет между деревьями, – мы ведь уже пожилые люди и, казалось бы, ни на что не пригодны. Но оказывается, и мы можем иногда помочь человеку, и порой – самым неожиданным образом!

– Конечно! – согласился Адонис. Он сидел на скамейке напротив Лоры, подперев голову рукой, и с улыбкой смотрел на неё. – Помочь человеку – что может быть лучше?.. Давай-ка я тебе ещё подолью. И кстати говоря, не такие уж мы с тобой и старые!