Текст книги "Тонкая грань"

В закоулках души

Сентябрь подходил к концу, дни стали прохладнее, вечера – короче, и Сергей решил, что пора уже завершить оставшиеся на даче дела. Он созвонился со знакомым деревенским мужиком Витей, главным и единственным местным слесарем и плотником, и заручился его помощью в небольшом ремонте крыши. Это было, собственно, главным делом, остававшимся ему в деревне. Насколько летом Сергей с радостью проводил за городом все свои выходные, настолько теперь, после трёх недель безвылазной столичной жизни, он с трудом отрывался от дома. Неурядицы на работе, вызванные сменой начальника и начавшимися интригами в коллективе, вкупе с ослабевающим солнцем так утомляли его, что свои выходные дни он проводил в основном на диване – за чтением книг и просмотром фильмов.

Выполнить намеченную на даче работу он решил за один день – так, чтобы к вечеру уже вернуться. Добираться было достаточно далеко: дача находилась в ста тридцати километрах от Москвы. Сергей выехал пораньше и в одиннадцать часов был уже на месте. Бодрым шагом направился от станции к деревне. День выдался тёплый и солнечный. Лес дыхнул на него запахом влажной земли, грибов и опавших листьев. Воздух был столь чист и прозрачен, что у Сергея с непривычки слегка поплыла голова.

Когда он подошёл к дому Вити, его ждал неприятный сюрприз: жена Вити сообщила ему, что тот только что уехал по делам и вернётся, видимо, только после обеда. Сергей попросил передать, что ждёт его, и направился к своей даче. Настроение у него упало. «Никогда нельзя ни о чём договариваться с этими деревенскими, – с досадой подумал он. – Неизвестно, когда он теперь вернётся, да и придёт ли вообще». Он уже жалел, что связался с Витей, а не оформил ремонт через какую-нибудь контору, что, однако, было бы несравненно дороже и не безусловно лучше. Но теперь ему оставалось только ждать: шифер и необходимый инструмент находились у Вити.

Сергей вошёл в свой дом – холодный и неуютный, какими всегда становятся дома, покинутые жильцами. Всё внутри казалось чужим, и трудно было представить, что это тот самый дом, который радовал его своим теплом летом. Сергей разжёг печь, воздух стал постепенно нагреваться, и в дом, казалось, потихоньку возвращалась жизнь.

Чтобы скоротать время, Сергей погулял в лесу. Вернувшись, перекусил на скорую руку и лёг на диван с томом Стейнбека, обнаруженным на тумбочке. Он не заметил, как уснул, а когда проснулся, за окном уже стемнело, часы показывали полночь. «Ничего себе! – удивлённо подумал Сергей, приподнимаясь на диване. – Ну и храпанул я! Видно, избыток кислорода свалил меня с ног». Тут же возникла мысль о Вите: «Где же он? Может, приходил, а я не слышал?» В любом случае, предпринимать что-либо было уже поздно. Он был огорчён и раздосадован: день потерян, и все дела неизбежно сдвигались на завтра. Он позвонил жене, объяснил ситуацию и, взяв сигареты, вышел в сад.

Ночь тёмно-синим покрывалом распростёрлась над землёй – кругом ни души, ни огня. Но окружающее его пространство не было безжизненным: даже в сгустившейся темноте Сергей различал лёгкое покачивание веток, дуновение ветра, сладкий аромат плодов шиповника. Он вздохнул полной грудью, запрокинул голову – и замер. Прямо над ним яркими гроздьями висело бессчётное множество огромных звёзд. «Открылась бездна, звёзд полна. / Звездам числа нет, бездне дна», – всплыли в сознании забытые строки. У Сергея перехватило дыхание: никогда прежде он не видел такой красоты! Летом звёзды в деревне гораздо мельче и тусклее, а в городе их нет вообще. Да и есть ли небо в городе? Скорее отравленная атмосфера.

Сергей нащупал стоящую рядом скамейку, сначала сел на неё, потом лёг на спину, заложив руки под голову, не в силах оторвать взгляда от мерцающих тайн вечности. Его окутала благодать. Он плыл среди иных миров, не ведающих глупости и жестокости, зависти и суеты, где светились неземным светом красота, и покой, и Божественный разум. На сердце стало легко и радостно: всё досадное исчезло и забылось, потеряло силу и смысл; его переполняли ликование и восторг. И благодарность! Он не чувствовал себя достойным щедро изливаемой на него Божьей милости. И вдруг понял, что только так и стоит жить – полностью отдаваясь любви и благодарности. И тогда он, особым усилием сердечной мышцы, постарался запечатлеть в себе эти чудесные мгновения, неожиданно открывшие ему истину о том, что Высшая Доброта всесильна и вечна.

Герпес зостер

Слава Тебе, посылающему нам неудачи и скорби, дабы мы были чуткими к страданиям других.

Акафист «Слава Богу за всё!», икос 9

Самое непонятное во всей этой истории то, что началась она в день памяти великомученика и целителя Пантелеимона. Возвращаясь тогда с дачи, я даже прочитала молитву святому для избавления от болезней, но, видимо, для укрепления моей веры и размягчения сердца послал мне Господь испытание под названием «герпес зостер», что в переводе с латыни означает «злой герпес».

Проснувшись утром, я почувствовала боль в правом плече, на которую не обратила поначалу внимания, приняв её за признак простуды: ни температуры, ни других признаков серьёзного недомогания не наблюдалось. Однако уже спустя несколько часов боль стала столь острой, что пришлось срочно прибегнуть к домашней аптечке и воспользоваться имеющимися на такой случай средствами. Боль тем не менее не только не прошла, но и, наоборот, усиливалась, а на следующий день вся правая рука оказалась покрыта мелкими красными волдырями. Я лежала на диване, постанывая и перекладывая ноющую руку с места на место, – сама по себе она уже двигалась с трудом. Как мне того ни хотелось, пришлось вызвать врача. Прибыв, он, вернее – она, наскоро осмотрела меня и установила факт аллергии непонятного происхождения. Мне был сделан укол и прописаны таблетки, приняв которые я впала в полузабытьё; сознание моё притупилось, я уже не могла чётко воспринимать действительность. На какое-то время самочувствие улучшалось, однако вскоре боль снова усиливалась, становясь невыносимой; мне приходилось опять принимать таблетки – и снова проваливаться в ватный туман и растворяться в нём. Возникшая ситуация заставила задуматься: как добиться того, чтобы лекарства не могли лишить самосознания, прервать ясную нить, связующую с Богом. Чёткого ответа на этот вопрос я не находила, как и не имела сил отказаться от лекарств, облегчавших на время боль и отбиравших взамен частицу моего «Я».

На следующий день мне стало хуже, пришлось вызвать неотложку. Вызов был принят неохотно, но в конце концов скорая всё же приехала и увезла меня в ЦКБ – Центральную клиническую больницу Москвы. Оказавшись в одноместной палате большого светлого корпуса, я воспрянула духом: видимо, подсознательно пришло успокоение от того, что я более не нахожусь со своим недугом один на один. В больнице несколько дней меня продолжали лечить от аллергии – до тех пор, пока не пришёл молодой энергичный врач, который, взглянув на мою усыпанную нарывами руку, сказал: «Милочка, так у вас же герпес! Герпес зостер. Вас надо срочно переводить в инфекционный корпус».

Сердце моё сжалось при этих словах.

– Я не хочу в инфекционный корпус, – призналась я. – Давайте полечимся здесь.

К этому времени я уже привыкла к своей палате, к медсёстрам и лечащему врачу и не имела к жизни особых претензий. Что и говорить, человек способен адаптироваться к любым условиям.

– Здесь нельзя, – молодой врач был неумолим. – Собирайтесь, сейчас вас переведут.

Собрав пакет с вещами, понурив голову, я поплелась за медсестрой на другой конец территории. И вот мы достигли неказистого двухэтажного здания с балкончиками, напомнившего мне корпус пионерского лагеря времён социализма. Эта случайно возникшая ассоциация тёплым приливом тронула сердце, и вся картина предстала вдруг в ином свете. Я решила воспринять своё дальнейшее лечение в ЦКБ как пребывание в простеньком санатории. «Во всём есть свои плюсы, – подумалось мне. – Отвлекусь от работы, пройду необходимые процедуры, поправлю здоровье…»

С этими мыслями я вступила на пункт регистрации инфекционного корпуса, где пожилая дама в очках и белом халате вписала моё имя в журнал и ласково, но как-то странно улыбнувшись, произнесла:

– Милости просим! Палата номер восемь.

Я прошла по коридору, заставленному ветхими креслами и подставками с цветами, подошла к восьмой палате, открыла дверь – и застыла на пороге.

В небольшой комнате в кресле между двумя кроватями сидела пожилая женщина с иссиня-красным лицом, сплошь покрытым волдырями, будто её только что ошпарили отваром свёклы.

Весь её вид свидетельствовал о невыносимых муках. Она обмахивалась веером и причитала: «Ой-ёй-ёй, ой-ёй-ёй…»

Я в ужасе выскочила наружу и помчалась обратно в регистратуру.

– Нельзя ли мне в отдельную палату? – спросила я умоляющим голосом и для убедительности добавила что-то про свою должность.

Очкастая тётка злорадно взглянула на меня – чувствовалось, что она ожидала такого развития событий.

– Нет, – ответила она. – Нельзя. У нас больные группируются по видам инфекций. У вас с Лидией Ивановной одна болезнь – герпес зостер, поэтому вас определили в один номер.

– Я доплачу, – попробовала я прибегнуть к известному способу.

– Нет, – повторила твёрдо медичка. Стало ясно, что она ни на что не променяет удовольствие упиваться видом моих мучений.

Я вернулась к палате и дрожащей рукой открыла дверь.

– Здрасьте! – поприветствовала я ошпаренную тётку, стараясь не смотреть на неё.

– Здрасьте! – прохрипела она в ответ.

Мой взгляд вопреки желанию коснулся её воспалённого лица, полуприкрытых век, запёкшихся губ. Сердце моё упало. Наверное, встреча с Вием повергла бы меня в меньший ужас.

Пройдя к своей кровати, я рухнула лицом в подушку, обтянутую серой, жёстко накрахмаленной наволочкой с маленькими дырочками, сквозь которые просвечивала алая ткань, словно капельки крови. Стало ясно, что санатория тут не получится.

Прошло несколько часов, а я лежала всё там же, только уже на спине, глядя в потолок. Ужасная старуха к этому времени перебралась с кресла на кровать и теперь, видимо, спала, издавая сиплые звуки.

«За что?» – вот вопрос, который не давал мне покоя. Я знала, что следовало спрашивать не «за что?», а «для чего?», но и этот вопрос оставался без ответа. Зачем, для чего в столь погожий солнечный августовский день я лежу в душной комнате, на казённой кровати, рядом с тяжело больной храпящей женщиной? Может, Господь таким образом воспитывает во мне смирение? Я готова была прилюдно поклясться, что буду впредь смиряться всегда и во всём, только бы вырваться отсюда поскорее. Но с Господом Богом такой разговор не годится.

Пройтись, что ли, по коридору? Тусклое длинное помещение, слабо освещённое жужжащими лампами дневного света. Ни души вокруг – видно, не пик сезона для инфекционных заболеваний. Под худосочной пальмой присела в кресло, провалившись в его дряхлую глубину. Сколько времени, интересно, мне предстоит тут провести? Появившаяся внезапно медсестра заставила меня вернуться в палату: оказывается, здесь больным запрещено выходить в коридор! Вот так новость! То есть никакого тебе социума, как это было в прежнем корпусе, никаких общих трапез в столовой, во время которых пациентки рассказывают друг другу душещипательные истории! Что же, две-три недели провести лицом к лицу с этой окровавленной бабкой?! Да разве можно такое вынести?

В семь часов вечера сестра принесла ужин, поставила подносы на небольшой квадратный столик, покрытый клеёнкой, и удалилась.

Старуха, кряхтя, свесила с кровати толстые ноги и, нашарив мысками тапки, проковыляла к столу.

– Не будете? – спросила она меня с ехидцей, видя, что я не двигаюсь с места.

– Не хочется, – честно ответила я. И лишь когда она закончила есть, я подошла к столу и выпила стакан остывшего чая.

К вечеру я разобрала и обустроила своё «хозяйство». На тумбочке поставила иконку-складень, на спинку кровати повесила пару кофт, отгородившись таким образом от соседки, в ванную комнату отнесла туалетные принадлежности. Достала молитвослов и стал читать молитвы «На сон грядущим». Теперь я смогу по крайней мере полностью читать утреннее и вечернее правила, а то дома у меня никогда не хватало на это времени… Я опасалась, что из-за храпа соседки не смогу заснуть, но сон охватил меня сразу, едва я сомкнула глаза, и был он крепким, как у солдата после длинного, изматывающего перехода.

Утро началось с приятной новости: выяснилось, что инфекционным больным запрещено выходить только в коридор – а вот на улицу, то есть на больничную территорию, – пожалуйста! Логика такого порядка явно отсутствовала, но я тут же воспользовалась ситуацией.

Палата наша, находившаяся на первом этаже, имела весьма оригинальную конструкцию, она имела два выхода: один – в коридор, а другой, через ванную комнату (!) – наружу, в больничный парк. Таким образом, каждое сообщение с внешним миром было в определённом смысле увязано с принятием ванных процедур твоим соседом. К тому же выяснилось, что дверь, ведущая из нашей палаты через душевую в парк, не закрывалась – замок был сломан, но я не рискнула никому об этом сообщать, опасаясь, как бы дверь не забили вовсе.

Главное, что доступ к относительной свободе был обеспечен! Я воспрянула духом. Тем более что в ЦКБ есть одно бесспорное достоинство – обширная парковая территория с тенистыми аллеями. Всё свободное время я теперь проводила на прогулках, временами читала, писала и возвращалась в палату лишь для сна, еды и процедур. Каждый день меня мазали, кололи, массажировали, электростимулировали, подвергали магнитному воздействию и прочим загадочным процедурам. Я допытывалась у лечащего врача, румяной здоровой женщины с пышным бюстом, что это, собственно, такое, «герпес зостер»? Что это за болезнь такая и как она могла ко мне прицепиться? На мои вопросы она давала уклончивые ответы: мол, «герпес зостер» – болезнь очень странная, и даже сегодня, в двадцать первом веке, до конца не исследована. Поэтому врачи рады каждому новому пациенту, ведь он представляет ценный научный интерес. По её словам выходило, что свой герпес живёт в организме каждого человека, но вот взбунтоваться, вылезти наружу он решается далеко не всегда. Для этого нужны особые условия, чаще всего – падение иммунитета… Но почему это произошло со мной? До этого я три года работала в Китае и ничем не болела, а тут, дома, на даче – вдруг падение иммунитета!.. Так или иначе, боли в руке постепенно проходили, а с ними – и противные волдыри. Глядя на свою соседку, я не переставала благодарить Бога за то, что он послал мне «злой герпес» на руку, а не на физиономию. Меня мазали зелёнкой, и мой внешний вид был в общем-то вполне безобиден – как у школьницы после ветрянки. Бедная же моя напарница подвергалась ежедневному обмазыванию фукорцином, обновлявшим малиновую расцветку её лица, столь потрясшую меня в первый день.

Лидия Ивановна сильно страдала от своей болезни – и физически, и психологически. Она не решалась выходить на прогулки, а лишь ненадолго выносила за порог свой стул и грелась на солнышке, пугая своим видом гуляющих пациентов.

Кстати, вскоре я обнаружила, что наш корпус практически пуст: лишь в нескольких палатах просматривались признаки обитания. Обидно было услышать разговор по телефону пациентки со второго этажа. Та с радостью сообщала подруге, в каких замечательных условиях она оказалась: «Отдельный номер с балконом и видом на парк, в номере – душ, туалет, биде, телевизор!» Спрашивается: где справедливость?

Я предприняла ещё одну попытку переговоров с регистраторшей, но мне повторили: пустующие палаты ожидают своих пациентов – больных не герпесом, а другими болезнями. Форменное издевательство! Но я же обещала Господу смиряться…

Укрепляющийся по мере выздоровления аппетит заставил меня пойти на совместные трапезы с соседкой. Когда нам приносили еду, мы садились бок о бок за стол, и я старалась думать о чём-то своем, глядя в тарелку. Есть раздельно, после неё, было неудобно: остывшая больничная пища не лезла в горло, да и не хотелось обижать старую женщину.

Соседка моя оказалась разговорчивой особой, и вскоре я узнала от неё версию её заболевания. В прошлом году, в день святого Ильи-пророка она собиралась пойти в церковь, но потом передумала и пошла на рынок. В это время началась, как и положено в такой день, гроза, прошёл сильный ливень. Возвращаясь с полными сумками, она поскользнулась на лестнице подземного перехода и сломала ногу, после чего провела в больнице несколько месяцев. Но тот урок не пошёл ей впрок, и в этом году случилась опять похожая история: снова пошла она в праздник не в церковь, а в магазин.

– Илья-пророк – святой строгий, – объясняла она. – Наказал меня за вольнодумство. И вот тебе результат: герпес на роже!

Я, в свою очередь, пыталась понять причину собственного герпеса, но тщетно. Помнила лишь, что, возвращаясь с дачи в электричке, почувствовала мгновенную боль, как если бы игла вошла в плечо. Может, именно в тот момент этот невидимый «злой герпес» и впился в меня – расслабленную и сонную…

Соседка по палате охотно рассказывала о себе. Вскоре она поведала, что у неё есть «непутёвый сын», который частенько «поддаёт», толком не зарабатывает и ничего по большому счёту собой не представляет. Сама Лидия Ивановна работала уборщицей в Белом доме (любая причастность к Белому дому давала, как выяснилось, право на бесплатное медицинское обслуживание в ЦКБ), но от сына своего ждала гораздо большего, и его неудавшаяся жизнь глубоко её огорчала. «Непутёвый сын» тем не менее через день посещал свою мать в больнице, приносил ей фрукты, соки и столь необходимые туалетные принадлежности. Во время встреч со своим великовозрастным дитятей мать неустанно наставляла и поучала его, а после его ухода вздыхала и повторяла: «Не знаю, как только его жена терпит. Хорошая женщина, дай Бог ей здоровья!»

Пока я находилась в больнице, меня долго никто не навещал, да и звонили нечасто: все были заняты своими делами и были уверены, что уж кто-то непременно позаботится обо мне. Я понимала, что православный человек не должен чувствовать себя одиноким, так как с ним всегда Господь. Но всё же хотелось иметь кого-то близкого и на земле! И словно снизойдя к моей немощи, Господь послал ко мне в один из дней мою подругу Галю. Она привезла мне необходимые вещи – минеральную воду и свою тёплую кашемировую шаль, в которую я неизменно куталась потом во время прогулок: смена сезонов застигла меня в больнице, и, несмотря на солнечную погоду, всё чаще налетал порывами прохладный ветер. Галин приезд ко мне, заражённой герпесом, очень меня растрогал и обрадовал. От кашемировой шали веяло домом, уютом, благополучием. С этого дня болезнь стала отступать.

Я старалась разнообразить свои маршруты: один раз пойду в правую часть парка, другой раз – в левую. Но почти неизменно мой путь пролегал мимо небольшого жёлтого домика, стоящего чуть поодаль. Было в нём что-то необычное, умиротворяющее, никто никогда не суетился вокруг. Однажды я сорвала тайком рядом на лужайке несколько простеньких жёлтых цветочков и поставила их в стакан на тумбочке. Господи, сколько же изящества и красоты было в этих неказистых цветочках, сколько радости доставляло мне их созерцание!

Время шло, и постепенно я привыкла к изуродованной внешности Лидии Ивановны (процесс выздоровления шёл у неё медленно, сложнее, чем у меня). Я уже могла разговаривать с ней, не отводя глаз от её физиономии, и общение наше стало весьма интенсивным. Лидия Ивановна накопила много воспоминаний за свою долгую жизнь (а было ей далеко за восемьдесят) и теперь с удовольствием делилась ими со мной. Поначалу воспринятые мной как старческие выдумки, её истории постепенно всё более и более увлекали меня, и я наконец поняла, что передо мной живой бесценный свидетель исторических событий.

Лидия Ивановна была родом из Калужской области, где у меня находилась дача, и это особым образом роднило нас. Во время Великой Отечественной войны деревню, где жила их семья, заняли немцы. К тому времени там оставались лишь старики, женщины и дети – все мужчины сражались на фронте. Девочке Лиде запомнилось, что немцы в деревне не бесчинствовали, только отбирали у жителей продукты. Но среди односельчан постоянно царил страх, который пронизывал до костей. Трудно понять и смириться с тем, что твои родные – отцы, мужья, братья находятся невесть где, а рядом по твоей земле ходят и хозяйничают фашисты. Среди немцев было много молодых солдат, а офицеры выделялись красивой формой и выправкой. Однажды Лида играла с младшими братом и сестрой возле сарая, как вдруг подошёл немецкий офицер и стал что-то спрашивать у них. Они молча стояли перед ним, выстроившись шеренгой – белобрысые, голубоглазые, мало чем, наверное, отличавшиеся внешне от его детей, и не понимали, чего он от них хочет. Разозлённый немец снял перчатку и отхлестал их по лицам. Было не-больно, но, опять же, страшно.

А однажды по деревне, как молния, распространилась весть, что неподалеку партизаны убили немецкого офицера. В ту же ночь мать собрала детей и увела их в лес. Все плакали: было жалко оставлять корову Веснушку. К утру все дома в деревне были сожжены немцами; почти все, кто там находился, погибли. Лида видела из оврага, как догорала крыша их дома и дым возносился в небо. Вместе с матерью, братом и сестрой они смогли добраться до тётки – сестры матери, где и жили до окончания войны…

Сцены из детства и военного времени Лидия Ивановна воспроизводила живо и эмоционально, словно это было совсем недавно, и трудно было поверить, что этой женщине за восемьдесят, что она так много пережила в своей жизни.

Со временем я присмотрелась и к другим обитателям нашего корпуса, с которыми сталкивалась либо по пути на процедуры, либо во время прогулок. Среди них выделялся высокий худощавый мужчина сумрачного вида, который, казалось, был постоянно погружён в собственные мысли и никого не замечал вокруг. Взгляд его был отрешённым, тонкие губы сжаты в слегка презрительной улыбке, и весь он производил впечатление какой-то окаменелости, зажатости, а его коротко подстриженная голова неподвижно, словно туго привинченная, сидела на жёсткой шее.

Этот мужчина находился через две палаты от нашей, и я ни разу не видела, чтобы кто-то приезжал к нему или чтобы он разговаривал по телефону. Завидев его в аллее парка, я старалась поскорее свернуть в другую сторону: почему-то мне не хотелось встречаться с ним – какая-то смутная тревога, на грани страха, охватывала меня каждый раз, когда я видела его.

Как я уже говорила, конструкция палат в нашем корпусе была весьма своеобразной. Та стена, которая граничила с коридором, имела дверь и большие окна, завешенные со стороны коридора вертикальными жалюзи с редкими просветами, что создавало в палатах некую видимость уединённости, но не полной изолированности. Когда по вечерам медсестра, закончив обход, удалялась, мы обычно закрывали дверь в коридор на ключ. Однажды я проснулась среди ночи от глубокого беспокойства. Яркий месяц светил прямо в лицо, рассекая зловещую ночную мглу. Поначалу я приписала свою панику этому явлению, но тут среди мёртвой тишины вдруг послышались размеренные шаги: кто-то тяжёлой поступью ходил совсем рядом по коридору – туда-сюда. Я напряглась: кто это? Весь медперсонал, за исключением дежурной сестры, ночью уходил из корпуса. Но дежурной сестры и днём-то никогда не было на месте, не то что ночью. Да и не ходят так сёстры… Ясно, что это тот самый тип. Меня объял ужас, усугублённый тем, что я не могла вспомнить, заперли ли мы накануне дверь, ведущую в коридор. Раньше я не придавала этому значения – кому нужны инфекционные больные без денег и имущества? Но тут ситуация принимала иной оборот. Моё богатое воображение рисовало страшные картины: угрюмый пациент оказывался маньяком – убийцей, скрывающимся в больнице от полиции. Мне виделись громкие заголовки в газетах: «Жестокое убийство в больнице», «Что страшнее – маньяк или герпес?», «Кровавая расправа в палате»… А размеренные шаги за стеклянной стенкой не стихали – бум-бум-бум. И вдруг неожиданно наступила тишина – человек остановился у нашей палаты и, как мне показалось, пытался заглянуть внутрь сквозь прорези в жалюзи.

Я вжалась в стену и замерла от ужаса. Что делать, если неизвестный войдёт сейчас в палату? Остаётся только одно: бежать на улицу через другую дверь с воплями о помощи! Если только моя онемевшая глотка сможет издавать какие-то звуки… Я лежала ни жива ни мертва, повторяя про себя: «Господи, помилуй!

Господи, помилуй!» Но вот шаги послышались опять – на этот раз они удалялись по коридору…

На следующий день, идя вечером по коридору на процедуры, я вдруг увидела, что дверь шестой палаты открыта и палата пуста. Я спросила у медсестры, что сталось с пациентом, и получила ответ, что он был выписан сегодня днем. Я вздохнула с огромным облегчением: после выписки в многомиллионной Москве у меня не будет шансов встретиться с ним вновь! Шаги по ночам больше не звучали, и через некоторое время я забыла об этой истории. А однажды, вспомнив о ней, удивилась своим переживаниям. «Маньяк» показался мне вдруг олицетворением внутреннего Страха, который терзал меня с начала моей болезни – и исчез, растаял, как только что-то изменилось во мне.

Я старалась теперь как можно больше времени проводить в парке, на свежем воздухе, но приближавшаяся осень давала о себе знать едва уловимой сыростью, свежестью ветра, первой желтизной листьев, которые всё чаще ложились к ногам. Как-то побродив по парку, я решила вернуться в корпус, хотя до обеда был ещё целый час. Войдя, как обычно, в палату через ванную комнату, я увидела Лидию Ивановну, неподвижно сидящую за столом, привалившись к спинке стула. Глаза её были закрыты, лицо – спокойно. Казалось, она спит.

– Лидия Иванна, – позвала я её.

Никакой реакции.

– Лидия Иванна, – повторила я немеющими губами и дотронулась до её плеча.

Женщина оставалась неподвижной.

Выскочив в коридор, я побежала за медсестрой. Начался переполох, шум, беготня. Палата наша заполнилась медперсоналом.

Я вышла на улицу, ноги сами несли меня, и я не понимала, куда иду. Она умерла? Да, очевидно… Лидия Иванна, но как же так?! Это нечестно. Вы ведь ещё не рассказали мне, как ваш отец вернулся с фронта и как прошла эта встреча… И что будет теперь с вашим сыном? Сердце моё сжималось от невыразимой тоски. Только что человек был жив – и вот его нет. Казалось, Смерть зримо прошла совсем рядом, и чувствовалось ещё её зловещее дыхание.

Не знаю, сколько я так бродила по парку, терзаемая грустными мыслями, но пора было возвращаться. У входа в корпус знакомая медсестра нервно курила.

– Что, умерла моя соседка? – спросила я дрогнувшим голосом.

Она резко стряхнула пепел в урну и обернулась ко мне.

– Нет, всё в порядке. С ней после процедуры обморок случился. Хорошо, что вы нас вовремя позвали, а то был бы каюк.

Сердце моё запрыгало от радости. Жива! Жива моя старушка! Как хорошо, что я вовремя вернулась – а то мог бы быть «каюк». Получалось, что я вообще торчу здесь не зря, всё мое пребывание в больнице получало таким образом дополнительное оправдание.

Когда я вернулась в палату, Лидия Ивановна сидела на кровати и как ни в чём не бывало ела персик.

– Ну вы даёте! – сказала я. – Напугали меня до смерти. Разве так можно?

– Да вот, отключилась, – улыбнулась она. – Перемагнитили меня, видно, давление упало.

– А что это за доктор ко мне приходил? – спросила она какое-то время спустя, поразмыслив, будто вспоминая что-то. – Молодой, видный такой?

– Что за доктор? – переспросила я. – Я такого не видела.

– Ну как же? – удивилась она. – Такой красавец, брюнет. Да за таким по снегу босиком побежишь!

Я слушала, раскрыв рот. Вот это темперамент! Да, рановато я списала Лидию Ивановну – она ещё даст жару!

На следующий день я спросила медсестру про красавца-врача. В ответ она недоумённо пожала плечами.

– А отец-то ваш как? Вернулся тогда живым с фронта? – вспомнила я, что хотела узнать.

– Как же! Вернулся! – широко заулыбалась Лидия Ивановна и на миг превратилась в маленькую белобрысую девчонку, исполненную невыразимой радости. – В июне сорок пятого прибыл. Такого счастья, как при той встрече, больше в жизни и не было. Вся деревня три дня гуляла!

При очередном осмотре у врача мне объявили, что я почти выздоровела и могу решать сама, долечиваться ли мне ещё неделю в больнице или ехать домой. Как ни свыклась я за это время со своим инфекционным корпусом, его персоналом и Лидией Ивановной и как мне ни хотелось долечиться окончательно, но возможность покинуть ЦКБ и оказаться поскорее дома пересилила.

Возникала только одна сложность: как добраться до дома? На большие расстояния давно не ходила, и во всём теле чувствовалась предательская слабость. Знакомых с машинами у меня немало, но беспокоить никого не хотелось. В глубине души я боялась услышать отказ, что было бы совсем безрадостно. Но тут одна из таких знакомых, Оля, позвонила сама. Через день она уезжала в отпуск и звонила затем, чтобы пожелать мне скорейшего выздоровления.

– Да я, собственно, почти уже выздоровела, – доложила я. И, собравшись с духом, спросила: – А ты не сможешь завтра забрать меня отсюда? Меня выписывают.

– Да, давай заберу, – ответила она после секундной паузы, от которой у меня замерло сердце. – Во сколько будешь готова?

На следующее утро я в последний раз беседовала с лечащим врачом. В качестве главного средства мне предписывалось не волноваться и как можно больше радоваться жизни, так как именно это, мол, более всего укрепляет иммунитет.

– Боли в руке будут давать о себе знать ещё года три, – «порадовали» меня при выписке. (Я не поверила, но именно так потом и было). – Главный плюс этой болезни, – заключила врач, – состоит в том, что она практически никогда не возвращается.

И на том спасибо.

Не без грусти простилась я с Лидией Ивановной, пожелав ей поскорее выздороветь и не огорчать впредь Илью-пророка.

На выходе из корпуса меня уже поджидала Оля рядом со своим шикарным авто.

Мы вырулили и направились к воротам.

– А вот и морг, – кивнула Оля в сторону столь понравившегося мне жёлтого домика. Она была криминологом и хорошо знала территорию ЦКБ.

Мне показалось, что жёлтый домик вмиг сжался и поблёк, словно испугавшись внезапного разоблачения. Но тут же припомнилось, какое утешение даровали мне сорванные у его стен цветочки, и сердца коснулась радость: жизнь бесконечна, все живы у Господа!

Мы ехали по Москве, и я с любопытством озиралась по сторонам. Мне казалось, будто я возвращаюсь домой после долгой разлуки – так много было пережито за эти три недели!