Текст книги "Город рыб"

Не зная, что сказать, я молча слушала речь Митрича.

Немного дальше за холмом – дом отца Толика. Старый Евык давно умер, Толик жил в Страдичах, но держал здесь огород и часто наведывался. Вероятно, услышав разговор, он выглянул из хлева, где возился, и поспешил к нам, как был, с вилами в руках.

– Что же, давайте так договоримся, – подвел черту Куколь. – Я дам вам на раздумья день-другой, но не тяните, мне время дорого. Не забывайте, деньги – они всеобщий эквивалент, а с домом всякое может быть… Он стареет, рассыпается, сгореть может, мало ли что…

Он неспешно повернулся и, так и не подойдя к венерологам, больше не взглянув ни на нас, ни в их сторону, сел в машину, и мерседес укатил.

– Толстый снова насчет покупки дома приезжал? – поинтересовался Толик, подходя.

– Ты его знаешь? – спросила я.

– Видел. Видел, как он приезжал к вашей бабе, и она его отшила – помнишь, я говорил на поминках? Видел, как приезжал к бабе Ляльке – доброго здоровья, бабо! – слышал, как она прикидывалась дурочкой…

– Что за он?

– Дык бизнесмен. Крутой, – продолжал Толик. – У него магазины в Бресте, рестораны, места на рынке… Но говорят, что основной доход ему приносят наркотики и проституция. Он здесь у нас личность известная. Ну и чего-то ему стрельнуло прикупить тут землю.

– И к тебе приходил?

– Нет, наш участок ему не нужен. Вот здесь, на холме, возле криниц он хочет строиться. Говорят, какой-то дом отдыха, но на самом деле – ребята на работе говорили – бордель.

– Что-о-о? – возмутилась я.

– Бордель. Блядюшник.

Нет слов, молчание.

– А что же милиция, власти? – спросила я неуверенно.

Толик только пожал плечами.

Лялька молодая выудила из миски кусочек окорока и с наслаждением откусила.

– Знаешь, – сказала Ульянка, когда мы возвращались домой. – А вот у этого Ивана был мотив желать бабушкиной смерти. Могу себе представить их разговор с бабушкой. И, кажется, он из тех, кого сомнения и совесть не мучают.

– А сегодня у него, как я понимаю, появился мотив желать и нашей смерти. И это взаимно.

Взаимно? Я кривила душой, правду некуда деть. Я кривила душой перед моей проницательной сестрой, желая скрыть истину: Иван Дмитрич мне понравился, и даже очень.

На лице Ивана запечатлены тайные символы. Есть лица пустые. Есть лица, полные тяжелого семени. А есть лица, на которых тайные символы. Эти – самые привлекательные. Вот такое лицо у Ивана. Лицо, осанка, непустые глаза – я всегда составляла свое мнение о людях с первого взгляда. Мало кто с первого взгляда понравился мне так, как Иван. Конечно, мы не продадим ему дом, но зачем Ульяна говорила с ним так резко?

«В человека с таким лицом можно влюбиться, более того, его можно любить», – думала я, замужняя и верная жена, молча дефилируя долиной рядом с сестрой. Не верю в то, что про него болтал Толик. Просто ему завидуют.

Когда мы пришли домой, забытый Ульянин мобильник, надрываясь, аж прыгал по кухне, а к забору подруливал Ленкин автобусик.

Ульянка, поговорив по телефону, вернулась к нам задумчивая, объяснила:

– Мне нужно завтра на денек в Минск, срочно вызывают.

– Ну так что ты киснешь? – спросила я. – Съезди, раз нужно.

– Не очень хочется здесь вас оставлять.

– А что, есть какие-то новости? – поинтересовалась Ленка. – Как у вас здесь вообще обстоят дела?

– Да без особых перемен, – пожала я плечами, – можно сказать.

– Ох, надо поговорить, – Ленка взглянула на часики, – у меня есть десять минут. Прежде всего, Алка, ты больше неопознанных летающих объектов не видела? Ну там смерти или еще какой женщины в белом?

– Иди ты к черту! Можете считать меня ненормальной, но, пожалуйста, не в глаза! Это не глюки! Я не была тогда пьяной, я потом выпила. И я, действительно, видела какую-то мумию за границей. И хватит уже, Ульяна, выставлять меня на посмешище и делать из меня дуру.

– Чего ты разошлась? Я передала Ленке то, что ты рассказывала, она спросила у тебя… Кто здесь делает из тебя дуру? Но к нам уже явился визитер похуже женщины в белом, – сестра повернулась к Зарницкой. – Этот уже и мне в глаза бросился.

– Буквально? – подняла брови Зарницкая.

– Пока нет, – и Ульянка рассказала про разговор с Иванам Миитричем.

– Значит, это правда, – помрачнела Ленка. – Мне говорили, что Куколь хочет строить где-то центр отдыха, я даже видела проект… Честно говоря, даже слышала, что в Добратичах, но надеялась, что нас минет чаша сия…

– Так ты его знаешь? И у него собак лечишь?

– У него животных нет, но жить в Бресте и не знать Куколя невозможно, – ответила Ленка.

– Расскажи.

– Да особо и нечего рассказывать. Я с ним, Куколем, мало сталкивалась. Ну, богатый. Основал премию «Брестчанин года». Коттедж у него в Вычулках, кажется. Слухи про него ходят разные. Однажды в одной компании, в гостях, слышала, как один такой Куля доказывал, сидя в бане, что Куколь – главный здешний бандит, причем бандит, как говорится, вне закона.

– А Куля – это кто? – поинтересовалась Ульяна.

– Кулеев его фамилия. Тоже цаца еще та, – уточнила Ленка. – Он, видишь ли, тоже бандит, но в законе, развил там в бане целую теорию о том, что во все времена, значит, начиная от княжеских тиунов, существовали люди, более-менее приближенные к государству, помогающие ему регулировать финансовые отношения между людьми… И он, дескать, занимается этим, потому что это необходимо обществу.

– Так он, как это … крыша?

– Именно.

– И тебя крышует? – спросила я у Ленки.

– Нет, я ему не по зубам, но не об этом сейчас речь. Так вот, Куля вещал, что, дескать, Куколь совсем распоясался, срывает договоры, не держит слово… Что он подмял под себя – путем жестокого насилия и даже убийства – и рэкетиров на границе, и путан на минском шоссе, и наркоту во всей округе. Что в пригородных деревнях организовал разветвленную сеть притонов… Что именно от этого всего, а совсем не из ресторанов и не с рынка текут его основные доходы. Куля даже, понизив голос, рассказал, что именно Куколь – заказчик убийства Родионова. А, вы же не знаете! Прошлой весной у нас тут произошло жестокое убийство: начальника городской милиции Родионова нашли вместе с маленьким сыном убитыми в Льнянском лесу. Убийц, конечно, не отыскали, но после этого в местных газетах перестали появляться статьи о том, что вот таможенники снова нашли партию наркотиков, а милиция накрыла видеоцентр детской порнографии… Вот что я могу рассказать о Куколе.

Мы молчали. Шумели сосны. Что здесь будешь говорить? Что тут скажешь? Зло кипело; был ли Куколь его зачинщиком или не был, а зло бурлило и пировало, зло танцевало, зло скалилось, подбираясь к нашей земле, которую Куколь назвал грунтами. Я – чего тут скрывать – я бы отступила в сторону, но рядом со мной, на пути этого дикого танца, на пороге этого бального зала, стояла сестра, и я знала, что она-то как раз и не отойдет. А коль она не отойдет, то и я останусь с ней рядом.

– Нет, Куколь не стал бы подсыпать в кофе кардиостим, – уверенно отмела Ленка версию Ульяны. – Он попросту подослал бы кого-нибудь из своих охранников – а их у него предостаточно, уж поверь, – с ножом или пистолетом – и делу конец. Быстро и надежно. Здесь кто-то знакомый, кто знает особенности вашего здоровья…

– Но зачем? На кой дьявол?

– А это уже, девчата, не у меня спрашивайте, а у себя.

– Слышишь, а чего он так вцепился в Добратичи, этот Куколь? Почему ему именно здесь втемяшилось строиться? – спросила Ульяна.

– А я знаю? У богатых свои причуды: вот вздумалось, и все. Место возле границы, недалеко от международной трассы Берлин – Москва – на множество клиентов, видно, надеется. Дальнобойщики там разные, туристы… А может, месторождение здесь отыскалось какое-нибудь. Нефть, например. Ну и хочет купить землю, пока никто о нем не проведал…

Это ничего!

В задумчивости, нога за ногу, брела я в огород, держа в руках тяпку и вилы, с твердым намерением привести в порядок грядку с клубникой – как дань памяти бабушки. По мне – гори она синим пламенем, эта клубника, и чем быстрее, тем лучше, но бабушка так о ней заботилась, о грядке… Поэтому я шла на огород, чтобы прополоть и полить ягоды. Сегодня утром Ульянка уехала в Минск. В горячке сборов, кормежке проклятой свиньи (черт, ну зачем мне она? Я же, понятное дело, в рот не смогу взять отбивные из этих толстых окорочков, потому что буду помнить эти смышленые глазки!), копаясь в курятнике, я на какое-то время забыла о вопросах, занимающих меня в последние дни, а вот теперь, в относительно свободную минуту, по дороге в огород, они, эти проклятые вопросы, снова всплыли на поверхность, как пузыри болотного газа из черных торфяных недр. Проанализировав еще раз все, что произошло, я пришла к выводу, что пора уже испугаться и принять какие-то меры по самообороне.

Немедленно после этого из-за кустов на дорогу выскочила женщина.

Испугаться я успела, а принять меры – нет.

– Оксанка?! Как ты меня напугала! – я хотела с облегчением вздохнуть, но вздох застрял у меня в горле.

Лицо у нее было жуткое. Белое, искаженное. Если сначала я вздрогнула просто от неожиданности, то, присмотревшись, испугалась именно того, что кипело у нее в глазах. Последний раз мы виделись на похоронах бабушки и тогда, пообещав друг другу встретиться в ближайшие дни, расстались абсолютно мирно и спокойно. Но сейчас она выглядела так, будто вот только что, минуту назад, я жестоко ее оскорбила, причинила неимоверный вред, предала, обидела ее дитя… Бешеный гнев брызгал из щелок, в которые превратились глаза, и прожигал меня насквозь. Полные губы сжались в нитку.

– Ах ты, гадина! – выкрикнула она с ненавистью и неожиданно сильно толкнула меня в грудь.

Я грохнулась на спину, выпустив из рук свой сельскохозяйственный инвентарь. Оксанка схватила мою тяпку, замахнулась и из-за плеча рубанула по мне. В этот момент я уже поднималась и уклониться не успела – острое лезвие врезалось мне в спину, под лопатку. Старая бабушкина мотыга, сделанная кузнецом сразу после войны, с сизым, очень острым лезвием и легким ольховым, отлакированным временем черенком по остроте не уступала ножу.

От шока, боли и неожиданности я снова рухнула на землю.

– Оксанка, ты что?!

– Убью! – Оксанка схватила вилы.

Говорят, в стрессовые, опасные для жизни моменты люди приобретают нечеловеческую силу и ловкость, благодаря чему и спасаются. Может быть, и так. Но ко мне это не имеет никакого отношения. Воля у меня слишком слабая – я это чувствовала не раз. Фатально почувствовала и сейчас. Вместо того, чтобы кричать, убегать или хоть что-нибудь делать, я только тупо, до предела раскрыв глаза, таращилась на Оксанку, на поднятые надо мной вилы и не могла даже шевельнуться.

Однако умереть на дороге в огород от рук подруги детства мне было не суждено.

Вдруг ее лицо изменилось, неуловимо смягчилось, и я поняла, что пронесло; изо всей силы вогнав вилы в песок рядом с моей головой и выдохнув:

– Чтоб ты сдохла, проклинаю тебя! – она исчезла за кустами, словно ее и не было.

Я выдернула тяпку из спины. Яркая алая кровь на стальном лезвии, как густая краска-гуашь. Я отключилась.

Дальнейшее помню урывками.

Хорошо помню песчинки – крохотные валуны, белые, золотые, серые, перед моими глазами. Озабоченный огромный муравей в раздумье вертит усиками. Красное пятно на песке возле моего плеча.

Лялька молодая. Закусив губу, обсыпанная розовой пудрой, с накрашенными свеклой щеками, она сидит рядом, вытянув ровные, загорелые до колен и молочно-белые выше ноги, рисует пальцем по красному кровавому пятну и с интересом рассматривает меня.

– Лялька, позови кого-нибудь, – с трудом разжав губы, прошу я. Голос мне не повинуется, я шепчу. – Матери скажи…

– В прошлое воскресенье мы были в церкви, – отзывается Лялька. – И в позапрошлое.

Она сидела рядом со мной, пересыпая из горсточки в горсточку песок… Руки красивые, тонкие…

Потом помню лицо Ярошихи, качающееся надо мной в синей дымке, – коричневое от загара лицо, обрамленное белым платком, на фоне высокого неба:

– … терпи, Алка! Это ничего, Алка, ничего! Сейчас «скорая» приедет. Глаза не закрывай! – но я, видимо, закрыла глаза.

Помню претензию фельдшерицы из «скорой»:

– Ну, разве можно было вырывать из раны мотыгу? Надо было оставить все, как есть, – ворчала она, ловко перебинтовывая мне спину.

В больницу первой ко мне прилетела Зарницкая.

– Ну, знаешь, это уже перебор! – набросилась она на меня с порога. – Сижу, никого не трогаю, тут звонят из больницы и сообщают, что ты поступила с рубленой раной!

– Я попросила найти тебя, – прошептала я.

От лекарств, щедрой рукой отмеренных мне здесь, немел язык и клонило в сон.

– Твоих птиц и свинью соседка эта, которая тебя нашла, Вера Николаевна, покормит, – доложила Ленка. – Скажи, ради бога, что с тобой случилось? Кто тебя так?

Я коротко рассказала Ленке о нападении Оксанки, с которой они, кстати, несколько раз встречались, подчеркнув, что сама ничего не понимаю в причинах этого экстравагантного поступка и прошу ее, Ленку, пока крепко держать рот на замке.

– Экстравагантного?! Она же могла тебя убить! – она решительно одернула свой красный пиджачок. – Значит, вот что! Вы можете там что хотите вытворять, но завтра, когда тебя выпишут, – а доктор говорит, что завтра может выписать, ибо у тебя в основном был болевой шок, а из него тебя вывели, – я попрошу Хведьку привезти тебе четырех питбультерьеров. Молчи! Он посадит их во дворе, и я хоть буду уверена, что без твоего согласия никто к тебе не просочится. Заодно присмотришь за ними, пока я не вернусь, потому что завтра мы уезжаем в отпуск в Польшу, в Костомолоты. – И вдруг ее посетила новая мысль. – И знаешь что? Давай мы возьмем с собой и Ульяниных детей!

Я, только что выведенная из состояния шока, чуть было не впала в него снова.

– С ума сошла?! Столько детей с собой потащишь?!

– Ну и что? Казик с Линой – уже не младенцы. Им там наверняка будет интересно. Тем более нас персонально пригласил владелец пансиона, он же тамошний священник. Он организовал в Костомолотах небольшой скансен: старинная церковь, дома под соломенными крышами, экскурсии по окрестностям… Наши из лечебницы там уже были, остались в полном восторге. Есть на что посмотреть. Рыбалка на Буге, опять-таки. А то, как говорит мой Олежка, – город над Бугом, город на Буге, а этого Буга и в глаза не видишь… Словом, звони Ульяне, пусть бежит к нотариусу оформлять разрешение на выезд. Пусть дети лучше за границей побудут. Ульяна – как в омут с головой ринулась, ты – вляпалась во что-то непонятное… Лучше пока детей подержать подальше от родной стороны.

В омут головой? Ульяна? Я было насторожилась и вскинулась, но, под воздействием таблеток тут же благополучно забыла о странных словах Зарницкой, сосредоточившись на другой ее идее.

Ульяна должна была привезти своих детей, Лину и Казика, из душного Минска на свежий воздух в Добратичи, но с учетом последних событий их присутствие в Добратичах становилось просто опасным. Поэтому предложение Зарницкой привлекало. Лина – крестница Зари-над-Бугом, и она относится к ней с особой нежностью. Да и вообще она, хоть и носит красные пиджаки и ворочает миллионами, относится с нежностью ко всему, что шевелится. Заграничные паспорта у Ульяниных детей есть – помнится, и разрешение на выезд Ульяна с Юркой оформляли еще в начале лета, – словом, я признала, что мысль неплохая. Лена помчалась все организовывать, пообещав через два часа приехать еще раз.

Но прежде чем она вернулась, меня навестил еще один визитер.

Он вошел без стука, поздоровался, сел возле кровати без приглашения и посмотрел на меня пытливо. Я постаралась стряхнуть с себя дрему.

– Алла Анатольевна Бобылева? Однажды мы уже виделись. Меня зовут Андрей Ильич Рутковский, и я, если помните, добратинский участковый инспектор.

Это был тот молодой человек, который недавно заходил к нам во двор попить воды.

– Расскажите, пожалуйста, что с вами произошло.

Открытое, молодое, даже мальчишеское лицо, темные, модно остриженные волосы. Раскрыл папку и ждет, слегка прищурившись.

– А с чего вы взяли, что что-то случилось? Кто вас вызвал?

– Сообщили из больницы. Оны обязаны сообщать в милицию по месту жительства обо всех травмах, если есть подозрение о нападении и нанесении телесных повреждений.

Симпатичный. В его облике нет ни безразличия, ни лжи, столь характерных для наших начальничков. Но разве я могла ему рассказать, что произошло? Я смотрела на него, а перед моими глазами проплывали совсем другие картины.

…Нам с Оксанкой по девять годков, мы ночью на кладбище. Окаменев от ужаса, ждем появления над свежей могилой «фосфора» – нежити, в существовании которой мы никогда не сомневались. Мы поспорили с ребятами из нашего класса, что не побоимся просидеть на кладбище ночь и подстеречь «фосфор», который, по общему мнению, должен выходить из могилы на третий день после похорон.

И мы его действительно увидели! Белый призрачный столб поднялся из земли, из могилы деда Савки, покачался на ветру и тронулся в нашу сторону. Дико визжа, мы кинулись прочь, из-за ограды нам вторил визг мальчишечий: там ждали ребята. Все они тут же удрали, и только Сережик Босацкий – чубатый, с огромными веснушками на побледневшем лице – ринулся к нам: спасать. Потом наше неоктябрятское поведение разбирали на линейке. Много лет спустя, после школы, Оксанка и Сережик поженились…

…Десятилетние, мы с Оксанкой возвращаемся из школы. Метель. Вместо того чтобы идти по железной дороге, мы решили пойти напрямик через лес и, конечно, заблудились. Я вскоре отчаялась, и если бы не Оксанка, то, конечно, замерзла бы. Но она не давала мне останавливаться, не давала заснуть. Всю ночь мы ходили кругами по лесу до тех пор, пока нас не нашли. С той поры и у меня, и у нее обморожены пальцы, ноют на холоде.

…Поле до горизонта. Мы с Оксанкой, согнувшись, полем. Глянцевые листочки свеклы среди буйных сорняков. Разговариваем. Солнце припекает наши спины, перетянутые веревочками купальников. Перед нами будущее, как это поле, – до горизонта. Не заканчиваются ряды, и не заканчиваются разговоры. Нам по пятнадцать.

Теперь горизонт приблизился. У Оксанки трое детей и два внука.

Нет, милый мальчик, я не буду тебе ничего рассказывать. Что ты здесь сможешь понять, какой справедливости добиться? Я сама во всем разберусь.

– Рассказывать нечего. Кто-то выскочил из-за кустов, толкнул меня и ударил. Я потеряла сознание и больше ничего не помню. Пришла в себя только здесь.

– Но, судя по ране, вы не могли не видеть того, кто на вас напал.

Я попробовала пожать плечами и сморщилась от боли.

– Не видела, не помню.

– Понимаете, если вы никого не видели, – выразительно глядя мне в глаза и четко произнося слова, продолжал он, – нам будет трудно найти того, кто вас ударил. Может статься, вообще не удастся. Возможно, вы кого-то подозреваете?

Я промолчала.

– Так-с, – милиционер вдруг заметно разозлился. – А об ответственности за дачу ложных показаний вы знаете?

– Знаю. Но мне действительно нечего добавить.

Во взгляде молодого человека неожиданно вспыхнуло презрение. Помолчал. Захлопнул папку. Бросил небрежно:

– Что ж, выздоравливайте, – и ушел.

Теперь я знаю, как бывает…

Следующим утром команда в полном составе посетила меня перед отбытием на пограничный переход. Зарницкая со своим Олежкой-геронтоманом, две ее взрослые дочери, сын, маленький внук, Лина с Казиком и Чапик с Пончиком, которых хозяева ну никак не могли оставить дома и которых благодаря обширным связям хозяйки пустили в травматологию. Последние беспрерывно лаяли, а первые горланили, чтобы перекричать последних. Выглядело это внушительно.

– Мы ненадолго, – объявила Ленка, перекрикивая лай собак и крики детей. – На границу нам пора, там договорено, потому лучше не опаздывать. Надо успеть, пока смена не закончилась, а то придется три дня стоять в очереди. Слушай, я только в последний момент вспомнила, что тебе нужно привезти одежку, не поедешь же ты из Бреста в окровавленном рванье, в котором тебя сюда доставили. Вот здесь мой костюм, наденешь. Через час за тобой заедет Хведька, завезет в Добратичи. И собак прихватит. Ну все, дети, пошли. Вечером мы выйдем к Бугу, дадим тебе какой-нибудь знак, слушай! Мы решили, что каждый вечер будем вживую давать тебе какой-нибудь знак, что у нас все в порядке, чтобы ты не волновалась. И, ради бога, смотри, чтобы и у тебя все было нормально, без глупостей! – резюмировала Зарницкая.

Через час, когда я вышла на больничное крыльцо, Хведька, отрешенно куривший за рулем пикапа, меня не узнал, а когда я подошла к нему, присвистнул:

– Ого! Для пациентки травматологии ты выглядишь неплохо. Просто-таки женщина-вамп. Тебе алое к лицу.

Что ж, теперь смело можно сказать: традиционный Ленкин алый пиджак если и не превратил меня в вампиршу, то обеспечил мне новые приключения.

Но пока что приключения оставили меня в покое: мы быстро и абсолютно без каких бы то ни было эксцессов добрались в Добратичи, и я обнаружила дом в абсолютном порядке.

Куры испуганно забились под сирень, когда Хведька вывел из пикапа собак. Четыре мрачных белых питбультерьера походили на отшельников, до исхода в пустыню изрядно потрепанных жизнью. Они знали, чего ожидать от мира. Джина, Джида, Джим и Джек. Их челюсти и маленькие красноватые глазки могли запугать любого. Пока Хведька натягивал проволоку, по которой собаки будут бегать по периметру дома, они спокойно сидели на крыльце и осматривали окрестности – внимательно, но без чрезмерного интереса.

– Сейчас хозяйка вас покормит, – Хведька говорил с ними таким же тоном, как и со мной. – Здесь будете жить, я вам уже говорил. Охранять хозяйку, – он саданул молотком по пальцу и тихо заскулил. Собаки деликатно отвернули морды.

– Ну-ка, дай им поесть, – распорядился Хведька, тряся травмированным пальцем. – Да ты не бойся! Тебя они не покусают. И никого из нормальных людей не тронут. Умные. Людей насквозь видят. Психологи. Зарницкая ж воспитывала.

Я с недоверием взяла из его рук четыре плошки с мясом и, подбадриваемая им, одну за другой подсунула под розовые собачьи носы.

Хведька тем временем на каждом углу дома поставил нечто похожее на портативные будки.

– Ну, все! Веди себя спокойно. Не ври им – они фальши жуть как не любят, вот за это могут и грызануть. Будут вопросы – советуйся с ними, а не то – звони мне. Пока! – и зеленый Хведькин пикап исчез за орешником.

– Привет вам, собаки! – сказала я, разбирая поводки, чтобы отвести их к местам службы. – Говорю вам искренне, без тени фальши: не знаю, кого я сейчас боюсь больше – того, от кого вы меня должны охранять, или вас, охранников. Страх перед собаками на всю жизнь загнали мне под шкуру зубы ваших коллег. Добратинские собаки психологами, видно, не были. А может, тоже не переносили фальши и наперед видели, какой насквозь фальшивым существом я стану позже – все мы станем, говоря точнее. И когда Мухтар срывался с цепи, все живое, что могло спрятаться, пряталось. Так скажите мне сразу, дорогие собаки, как вы относитесь к алкоголикам, ибо, опять-таки искренне говорю, сейчас я хочу немного выпить, вы хоть не против?

Джина, которую я как раз привязывала, подняла массивную морду и коротко гавкнула.

Собаки с молчаливым интересом наблюдали, как я кормила свою живность (свинья им, похоже, особенно приглянулась, и они оживленно загремели цепями, когда я открыла хлев), носила воду, ходила в подвал. Наконец, с большой тарелкой яичницы со шкварками и чашкой все с тем же виски я примостилась у стола во дворе.

Говорят, чтобы преодолеть тягу к алкоголю, необходимо прежде всего пожелать признать: я есмь алкоголик. Но нет у меня такого желания. Не признаю, и с алкоголем не покончу. Ну как я пережила бы эти дни без алкоголя?

Я полдничала, похлебывая из чашки, и чувствовала, как напряженность в груди постепенно исчезает. Над головой шумели сосны. Шум, который всегда с тобой. Порывы и вздохи ветра, движение разнородных молекул через зеленые шапки сосен, вокруг мощных бронзовых стволов – в любую жару на влажный, сырой, волглый звук «ш», вечный шум, аритмичное дыхание времени. Одна среди шума сосен. Вдруг я подумала: как же давно я не была вот так одна, сама с собой, под соснами. Ощущение одиночества, как когда-то давно ощущение молодости, неожиданно поднялось откуда-то изнутри и заполнило меня всю, без остатка. Это было как возвращение в эдем, в болотный рай вечного одиночества. На черной истлевшей лавке, лавке невидимых прошедших лет, наконец-то сидела не дочь, не жена, не сгоревшая от горя мать, не покупательница и не искупительница, не клиентка, не гражданка, и даже не любительница абсента – здесь сидела я, голова – два уха, билось мое сердце, текла в ветвях артерий кровь, где-то там, в красной тьме тела, возможно, даже пряталась душа, и, бесспорно, непрерывно шел процесс окисления… Не хочу я сейчас ни о чем думать: ни о смерти бабушки, ни о Иване Митриче, ни об Оксанке. К черту это все, а то не выдержу.

Я медленно обошла дом, раздала собакам по шкварке и вернулась на лавку. И тут, как продолжение песни, звучавшей во мне, из-за деревьев раздалось:

 
 Тепер я знаю, як буває в осені…
Я чекав. Може, чув, а може ні…[29]29
  Теперь я знаю, как бывает осенью… Может, слышал, а может, нет (укр.).


[Закрыть]
 

Два голоса, очень низкие, мощные и, безусловно, живые. Собаки приподняли головы, куры замерли.

Здесь давно уже никто так не выпевал. Многоголосия, которые во времена моего детства ежевечерне звучали у каждого дома – солнце садилось за Буг, а люди пели, усевшись на крыльце, провожая минувший день, полный хлопот и работы, или же святости, или же праздного веселья, – многоголосия эти отнесены ветрами истории в неведомую сторону. Последний раз живую песню я слышала два года назад, когда Ярошиха отмечала (справляла, как она выражалась) свой юбилей: порозовело небо на западе и посинело на востоке, русская часть родни отбыла в Брест на вечернем дизеле, а те, кто остался, пели, сумев-таки разделиться, как когда-то, на несколько голосов. Первый голос вели бабушка Мокрина, Калёниха и Ярошиха. Ярошиха глядела в землю, а бабушка куда-то в облака, не видя ничего, а только слушая, превратившись целиком в слух и память… Кажется, тогда она пела в последний раз. Да, в тот последний раз ей было уже девяносто пять; и от ее чувств уже почти ничего не осталось… А я не пела никогда, если не считать уроков пения в школе.

И сегодня песня снова лилась от дома Ярошихи. Одним глотком допив виски, я пошла на звуки.

Два шикарных парня (мускулы, бритые головы с оселедцами, худые лица, широченные джинсы, широченные майки без рукавов, цепи до живота) стояли посредине двора друг к другу спинами и выводили рулады, от которых трепетали листья винограда над их головами. На заборе, на который я оперлась, звенели горшки и банки.

Ярошиха бочком-бочком, чтобы не попасть в камеру, на которую снимал пение третий парень, подошла ко мне и осведомилась, заметила ли я, что у нас захромала серая курица. Я уверила, что да, заметила, и поблагодарила ее за то, что она, вызвав «скорую», спасла мне жизнь.

– Я отблагодарю вас, тетко.

– Ага, еще взятку дай! – раздраженно шепотом ответствовала Ярошиха. – Глупости городишь. Заходи во двор, послушай вот, как хлопцы разливаются.

Снова бочком-бочком она куда-то ретировалась. Мне очень понравилось, что она не стала расспрашивать, что же со мной произошло.

Песня закончилась, и ко мне подошел Мишик.

– Здоров! Ну, как ты себя чувствуешь?

Я пробормотала что-то неразборчивое, не имея желания обсуждать эту скользкую тему.

– Это мои друзья, луцкая группа «Ї». Приехали на фестиваль в Брест – фестиваль современной песни, чтоб ты знала.

– Бесподобно поете, – сказала я парням, назвавшим свой ансамбль так оригинально – буквой, существующей лишь в украинском алфавите. – Первое место бесспорно будет за вами.

– Алла Бобылева, – представил меня Мишик.

– Нет, пани Алла, фестиваль уже закончился, – сказал один из них, протянув мне руку. – У нас – приз зрительских симпатий. А первое место – у вашей певицы, у белоруски… Кстати, продюсер Антон Бобылев – ваш муж? Вот его протеже как раз и выиграла конкурс.

Я молча глазела на львовского певца. Антон занялся продюсированием певиц? Что-то новенькое. Однако признаваться, что ты не знаешь, чем занимается твой родной муж, было неловко, потому я только многозначительно кивнула.

– Мы договорились с паном Антоном о гастролях в Минске. Очень приятный и деловой у вас супруг. А сейчас вот приехали к пану Михаилу, хотим, чтобы он дал нам свой текст для песни. В его текстах – душа этой земли… А мы как раз и стараемся петь песни, которые обладают духом и душой…

Парень взял с лавки лист бумаги и низко, с переливами, пропел:

 
Шелепає вітер, щось шепче – не чути,
Під боки лускоче замерлу калину…
Зжовтілого листя летять парашути,
Щебече, як плаче, безчасна пташина…
 
 
А в очах стоїть безнадійність порожня,
Нудою мовчання затрушую душу,
І мерві думок дати ради не можна,
Бо шарпає вітер, і свище, і сушить…[30]30
Шелестит ветер, что-то шепчет – не слышно,Под бока щекочет замерзшую калину…Желтых листов летят парашюты,Щебечет, как плачет, бездольная птица.А в глазах – безнадежность пустая.Тоскою молчания присыпаю душу.И с трясиной мыслей мне не справиться,Потому что ветер рвет, и свистит, и иссушает (укр.).

[Закрыть]