Текст книги "Город рыб"

Веди нас вперед…

Мишик владел собой не столь безупречно, как его закаленная годами бабка, и было заметно, что его так и подмывало расспросить, как и что со мной произошло, но при посторонних он все же не решался. Поэтому, успешно избежав неприятных разговоров, я попрактиковалась в украинской мове и через некоторое время ускользнула домой. Дома меня одолели достаточно тяжкие раздумья.

Антон был здесь и не заехал. Как это понимать?

Ответа не находилось.

В семь я вышла к границе. Минута в минуту из-за кустов за Бугом послышались звуки аккордеона, и звонко и слаженно зазвучал невидимый хор:

 
Мы, беларусы, дзеці свабоды,
Нас Тарасенка вядзе ў паход,
Слава і го-о-ордасць
Нашай краі-і-ны,
Ты нас да шчасця вядзі упярод![31]31
Мы, белорусы, дети свободы,Нас Тарасенко ведет в поход,Слава и го-о-ордостьНашей стра-а-ны,Ты нас к счастью веди вперед! (бел.)

[Закрыть]
 

Я заорала «Браво!» и изо всей силы застучала поленом по железному тазику. Судя по количеству голосов, Заря выстроила на берегу Буга всех белорусов пансиона. А может, не только белорусов, кажется, был немного слышен и польский акцент. Собрание заявило о себе вариацией основной песни государства: пустых слов официального гимна, конечно, никто не помнил наизусть, поэтому интерпретировали по-своему в ответ. На мой интенсивный грохот из-за Буга донеслись бурные аплодисменты. Сеанс связи состоялся.

– Веришь, а что это было? – заинтригованная Калёниха поспешила мне наперерез из своего двора.

– Фестиваль современной песни, тетка!

Вечер был мягким, как шелковый платок. Я представила себе, как сейчас Ленка с детьми возвращаются в деревню с берега Буга, представила польский ужин, которым их будут потчевать в пансионе, – фляки, серенькие ливерные паштеты, салат из порея, пирожные, – и на столе свечечка, и, может быть, играет скрипка… А может, священник, хозяин скансена, из наших, уцелевших в Костомолотах после проведенной шестьдесят лет назад операции «Висла» и наконец пришедших в себя, и на столе огурцы, квас, полендвица, картошка с мясом, и вареники, и опять-таки играет скрипка…

 
Ой, десь грає, ой, десь грає,
Скрипка виграває…[32]32
  Ой, где-то играет, где-то играет, Скрипка разливается… (укр.)


[Закрыть]
 

А у меня на ужин виски. И медные стволы сосен вокруг. И солнце в виде косых лучей. А кваса нет. После смерти бабушки никто больше не готовит квас – кислый квас из хлеба, и обязательно с луком. Вкус этого кваса, безусловно, лучше, чем вкус алкоголя, но беда в том, что я не смогу его приготовить. Я, конечно, могу положить в трехлитровую банку нарезанный кусочками хлеб и залить водой, но без бабушки некому добавить туда ни терпкой горечи одиноких волчьих зим, ни сахара прозрачных осенних дней, ни крупицы запаха можжевелового дыма, ни ванили давней-давней мелодии, плывшей когда-то над могучей темной рекой… У меня нет всех этих приправ.

Красноречивая тишина летнего вечера разлилась по лесу, а потом изо всех сил толкнула меня в спину, и я вздрогнула. И так захотела к бабушке, что, заперев дом, быстро, почти бегом направилась к кладбищу. Если напрямик через лес, это минут двадцать ходу.

Вечером на лесном отдаленном кладбище безлюдно. Посетителей нет. Только те, кто на ПМЖ, мои односельчане, смотрят с овальных медальонов памятников. Женщины в платках или с гладко, волосок к волоску, причесанными головами; смущенные отсутствием шапки мужики… И шум сосен над всеми. Никого из них не стесняясь, я рухнула на свежую могилу, обхватила ее руками и завыла. Я плакала так, как не позволила себе плакать на похоронах. Песок намок у меня под лицом, осыпался под животом. Спустя некоторое время я почувствовала, что на меня смотрят живые. Два молоденьких пограничника стояли за проволокой и пристально следили за мной. Кладбище наше в лесу возле самой границы, а могила бабушки – в первом ряду от нее. Я разозлилась.

– Что вылупились? Спектакль вам здесь? Концерт «За Беларусь»? Идите отсюда, стерегите мирный сон народа, а то шпионы набегут! – злобно бросила я, и двое парней при автоматах и ножах, ни слова не проронив в ответ, послушно отправились дальше выполнять свою почетную обязанность и осуществлять неотъемлемое право.

Я села и вытерла слезы. Подровняла песок на могиле. Легче мне не стало, но, выплакавшись, обычно приобретаешь силу жить дальше.

И тут где-то послышалось подозрительно знакомое дребезжание велосипедного звоночка. Снова Калёниха? Звоночек затих.

Это была она. Не желая встречаться с кем бы то ни было, я на четвереньках отползла назад и спряталась за венками. Калёниха определенно не хотела ни с кем сталкиваться. Велосипед она оставила у калитки. Оглядываясь, подошла к самой проволоке, посмотрела в обе стороны и, сгибаясь вперед сильнее обычного, проскользнула к склепу.

На нашем кладбище есть старая часовня и склеп. Когда и кем они были построены – никто не знает. Может быть, жил тут какой-нибудь польский пан… Время замело следы того, кто их возвел. В свое время, конечно, несмотря на запреты взрослых, мы основательно исследовали оба сооружения. В часовне сохранилась лишь полинявшая статуя Матери Божей, а в небольшом, наполовину вросшем в землю склепе – вообще ничего, кроме пыли и паутины. Один угол там осыпается, а из земляного пола торчат корни деревьев, похожие на змей, они придают заброшенному склепу еще большую таинственность.

Сухой силуэт Калёнихи промелькнул между могилами, и я увидела, что моя уважаемая соседка, совсем как я сорок лет назад, пролезла в маленькое окошко склепа. Коричневая сухая рука в проеме окна немного задержалась, потом что-то щелкнуло – и все стихло.

Я закрыла рот, усилием воли вернув на место челюсть, которая отвисла сама собой. Это что еще значит? Зачем Калёниха полезла в это подземелье, да еще на ночь глядя, да еще крадучись, чтобы никто не увидел?!

Тишина на кладбище в сумерки показалась мне напряженной. Из-за памятников потихоньку выбирался фиолетовый полумрак, а с веток сосен осыпался мелкий блестящий флер времени… Где-то пронзительно, на одной ноте завыла сигнализация. И вдруг, как тогда ночью на огороде, я увидела за границей огромную белую фигуру. Она плыла над землей, белый балахон отлетал назад, а что-то страшное чернело вместо головы… Привидение приближалось ко мне.

Нервы у меня все-таки ни к черту. Я еле сдержалась, чтобы не закричать.

Вдруг привидение куда-то исчезло, как и не бывало. Вот было, было, плыло над травой – и вдруг пропало. Как под землю провалилось. Нервы у меня все-таки ни к черту, и я понеслась оттуда сломя голову. Странно, что еще инсульт не получила, положенный мне по возрасту…

Я не боялась идти по лесу на кладбище – ибо чему быть, того не миновать. Мне абсолютно не было страшно вечером на самом кладбище – в конце концов, здесь лежат близкие и родные мне люди, мои предки и предки этих людей, и ни один из них, я уверена, не сделал бы мне ничего плохого ни живым, ни мертвым… Но это гигантское привидение стало той каплей, которая переполняет чашу. Моя чаша переполнилась. Объяснить то, что видела собственными глазами вот уже второй раз, я не могла. Я быстро шла прочь, то и дело оглядываясь: мне казалось, что за моей спиной из-под земли бесшумно вырастает белый призрак. Неважно, что мне пятьдесят, неважно, что вокруг меня шумят машины и дизели, гудят провода, скрещиваются электромагнитные волны… Укоренившийся за века, а может и врожденный страх, боязнь нечистой силы, ощущение своей полной беззащитности подняло меня с земли и погнало с кладбища. Сердце мое колотилось в груди, я не могла отдышаться и постоянно оглядывалась – мне казалось, что за мной гонится нечто с широко распахнутой окровавленной пастью…

Ночью я лежала без сна. Время от времени лаяли мои охранники, шумели машины на шоссе, выла сигнализация на границе – обычные ночные звуки наполняли пространство. Было очень темно, едва разглядишь окна. Горела рана на спине, и я ворочалась, безуспешно пытаясь найти удобную позу.

А какого черта, если хорошо подумать, я поперлась на ночь глядя на кладбище? Такого страху натерпелась и снова подсмотрела чужую тайну. Ведь разве бабушка там, в могиле? Если и осталось от нее что-то, так здесь, дома. Здесь, дома, где год за годом текла ее жизнь, а не там, на кладбище, где закопали ее тело на третий день после смерти. Припала к могиле! Ишь, сантименты! Бабушка никогда бы так не поступила. Это совсем не в ее стиле. Нет, это все водка! Алкоголь! Пить надо меньше, тогда жить будет спокойней! И дальше: если уж нелегкая принесла тебя туда, если уж ты, дурында Алка, прикоснулась к чужой тайне, то надо было рассмотреть все как следует: куда полезла Калёниха, что за сатана болталась за границей, куда она подевалась? Раз в склеп полезла Калёниха, надо было и тебе туда влезть! И что бы я там увидела, возразила я сама себе, и воображение, натренированное книгами Стивена Кинга, сразу же показало «что»: белая сатана в заброшенном склепе сосет кровь из шеи Калёнихи… Я опять заерзала в кровати.

Нет, так не пойдет. Какая вот только что продуктивная мысль промелькнула? Ах, да: что бабушку надо было искать – если вообще ее возможно найти – не на лесном кладбище, а здесь, дома. В приступе тоски и бессонницы я откинула простыню, встала и, не включая свет, ощупью, через кухню направилась в бабушкину комнату. Вот так и бабушка каждую ночь ходила, не включая свет. Она часто вставала ночью. И под ее босые ступни попадали песчинки, иголки, щепки и сухие веточки. Ступни у меня такие же, как у нее, – широкие, с большими косточками, грубокожие – и я тоже чувствую ими песчинки и хвою на полу. Но я никогда не почувствую себя ею, Мокриной, старой женщиной с тяжелым характером, которая меня растила. И вырастила. О которой я мало что знаю и ничего больше не узнаю. Не узнаю, о чем она думала, когда каждую ночь ходила по дому – сначала старому, деревянному, а потом перестроенному и обновленному. Была ли она хоть когда-нибудь счастлива? Я об этом никогда не спрашивала, а сейчас ни силы моего воображения, ни силы ума не хватит, чтобы найти ответ. И еще одного ответа я не знаю – ответа на вопрос: чувствовала ли я сама себя когда-нибудь счастливой? И почувствую ли себя счастливой хоть раз за те годы, которые мне остались?

В бабушкиной комнате – все как при ней. Кровать, стол, вышитые картины на стенах: дама с оленем, пара танцует польку, цветут васильки… И пахнет как при ней – ее телом, соломой из матраса, пером и немного песком. Я села на кровать и закрыла глаза. Ни дуновения, ни движения… Во дворе под окном гавкнула Джида, лязгнула ее цепь. Я приподняла занавеску и даже не удивилась: чья-то фигура чернела за забором. Кто-то, кто бы он ни был, сливаясь с темнотой ночи, смотрел на дом. Фигура двинулась вдоль забора, побежала по своей проволоке Джина, подал голос и забегал Джек… Я переходила из комнаты в комнату следом за тем, кто обходил дом снаружи, а между нами неспокойно бегали собаки. Обойдя полный круг, вернулась в бабушкину комнату. Темная фигура, постояв, отступила в темноту.

Называй вещи своими именами

Антон жестким, коротким движением пододвинул мне бумаги.

– Пойми, мне это просто необходимо.

Мы сидели во дворе, за старым черным столом; мерседес Антона сверкал за забором, мужики, с которыми он приехал, отправились гулять по лесу, а мой муж – согласно документам уже семнадцать лет как бывший – холодно смотрел на меня и говорил:

– Давай называть вещи своими именами. Ты, а точнее некоторые факты из твоей биографии, будут в моей предвыборной кампании камнями, которые потянут меня на дно. Да что там камнями, просто скалами! Глыбами! Жена кандидата – наркоманка и алкоголичка… Что это, шуточки? Разве можно при этом рассчитывать на победу?

Я хотела сказать: «Но это же было семнадцать лет назад!», и он будто услышал:

– Причем у тебя просто талант какой-то вляпываться в грязные истории. Ну, пусть бы это было тогда, семнадцать лет назад. Ну, споткнулась женщина, пережила трагедию, но исправилась, вернулась к нормальной жизни. Из этого можно было бы даже сделать классный эпизод пиар-кампании. Но ты же не исправилась! – он стремительно, как ему свойственно, встал и раздраженно заходил возле лавки. – Уголовное дело, конечно, закрыто – но в архивах оно осталось, и его обязательно найдут! Пойми, у меня только один выход – сделать так, как я тебе предлагаю: оформить документы задним числом, будто мы уже тогда были в разводе… Мне непросто было решиться на это, и еще тяжелее было договориться с нужными людьми, но я это сделал, и теперь только от тебя зависит, дать ли мне шанс добиться цели или доломать окончательно мою жизнь…

Антон просил подписать документы, согласно которым мы якобы разошлись семнадцать лет назад. Ошарашенная, я перебирала бумаги, пыталась прочесть и не могла понять ни единого слова. Как же резануло по сердцу это «доломать окончательно мою жизнь»…

Мне снова пришлось опустить голову, как несколько дней назад, когда тем же попрекала меня сестра. Но на этот раз вместе с чувством вины, ставшим для меня уже привычным и неотступно сопровождающим вот уже столько лет, во мне поднялась волна раздражения против такой же волны, исходившей от Антона. «А ведь не ты тогда занимался моими делами, а Ульянка! Тебе было все равно, пусть бы я сдохла на этой улице Люксембург, пусть меня в тюрьму упекли на всю жизнь!»

– И потом – твоя сестра, – Антон распалялся все больше и больше. – Когда я ей предложил работать вместе со мной, она отказалась, а стать доверенным лицом Горобца согласилась! Жена – уголовница, а сестра жены – националистка! Неплохо, а?

Я широко раскрыла глаза: Ульянка – доверенное лицо Горобца? Это для меня абсолютно неожиданная новость. Горобец – один из тех политиков, которого знаю даже я. Да его даже и политиком не назовешь; по крайней мере, он не улыбается пустой улыбкой и не лжет напропалую. Он до последнего оставался в стране и только после покушения, по воле судьбы неудавшегося, был вынужден уехать. Но и за границей он не залег на дно, а добился, может, еще большего, чем здесь. А жабы в телевизоре почти каждый вечер продолжали разоблачать этого политического попрошайку, благодаря чему даже те, кто не слушает радио «Свобода», ежедневно были в курсе дел Горобца:

позавчера его принял президент Польши, вчера он выступил в Сенате США, а сегодня – в ООН. По какому-то недосмотру в законах не оказалось зацепки, запрещающей человеку, находящемуся за границей, участвовать в выборах, поэтому избиркому пришлось его зарегистрировать в качестве кандидата, и жабы с еще большим старанием принялись поливать его грязью. Потом поменяли тактику, и о нем, как и обо всех остальных кандидатах этой кампании, вообще перестали упоминать. И, если верить Антону, доверенным лицом этого человека была моя сестра!

Антон понизил голос и наклонился ко мне.

– К тебе уже приходили с телевидения? Еще нет? Придут обязательно. Ко мне приходили, спрашивали о тебе и твоей сестре. Я сказал, что ничего не знаю, что мы семнадцать лет не живем вместе, и что я еще тогда потерял с тобой всякие контакты. После этого визита я и решил попросить тебя о том, о чем прошу сейчас: пожалуйста, не губи меня, давай оформим развод! Вот документы на квартиру – я купил тебе двухкомнатную, на Красноармейской. Знаешь, я уже отвез туда твои вещи. Вот ключи. Подпиши документы, и если к тебе придут – только об одном прошу: скажи то же, что и я, – что не поддерживаешь со мной никаких контактов.

Выражение «отнялся язык» имеет не только переносное, но и прямое значение. Я хотела говорить, но в горле застрял ком. Он хочет откупиться от тележаб отречением, он хочет отречься от меня. Наивность или просто повод, чтобы осуществить давнее желание?

Но что происходило с его лицом! Глаза суровые и холодные, а в выражении губ, в их складке дрожит что-то такое… Чтобы не видеть, как он расплачется, я быстро взяла ручку и поставила на документах несколько автографов.

Он сказал «спасибо» и умело сгреб бумаги. Немного поколебавшись, нагнулся, чтобы поцеловать меня. Я отшатнулась. Его охранники или помощники, но по виду скорее охранники, искоса посматривая и держась в отдалении, направились к машине, и мерседес уехал.

…Хорошо помню, как когда-то в студенчестве после лыжной прогулки, после тренировки или на баскетболе откуда-то изнутри вдруг поднималось ощущение «я молодая», ощущение мускульной радости, ощущение праздника; помню после родов внезапно то же чувство – «я – это жизнь», и торжественную музыку, мою музыку, звучавшую тогда во мне. И сейчас так же отчетливо и так же полно, как когда-то молодость и материнство, я ощутила старость. Я – старая. Я – иссохший колодец с заколоченной крышкой.

И еще я подумала, что на протяжении всего разговора с Антоном, после того как он высказал свою просьбу, я не произнесла ни одного слова.

Старость – это молчание.

Я чувствую себя старой

Из-за холодильника я достала виски. «Джек Дэниэлс». Друг себе на уме, обжигающий оборотень.

Мысли путались хвостами, цеплялись друг за друга.

О чем сейчас нужно думать? Стуча горлышком бутылки о чашку, я налила себе.

Надо успокоиться. Надо взять себя в руки, чтобы хотя бы не так тряслись руки. Отхлебнув большой глоток, я вернулась и села на крыльцо. Передо мною расстилался пейзаж, который я помнила с детства: пышные шатры сосен, дальше луг с купами ракит, оплетенных ежевикой, песчаные дюны со свечками можжевельника, дорога. Серое, зеленое, горькое и сладостное убранство земли. Ужиные зеленые тропинки, черные – человеческие. В небе коршуны, над ними – дорожки самолетов.

Я старуха. Старуха, рыдающая на крыльце в окружении кур, склонивших головы набок.

Спустя несколько минут старуха утерла слезы, сходила за зерном и насыпала его птицам, снова села на крыльцо и взялась за чашку.

Очередная порция ошарашивающих новостей рухнула на меня слишком неожиданно (хотя, черт, пора было уже привыкнуть за это лето!). Значит, Антон бросил меня, как докуренный до фильтра бычок, потому что я ему мешаю. Значит, человек, которого я любила и считала своим мужем от Бога, терпел меня рядом только по инерции. И как давно? Может, с самого начала? Злость росла во мне пропорционально количеству выпитого. А теперь, наверное, таким же образом, задним числом, он оформит брак с какой-нибудь особой, более подходящей для его целей: какой-нибудь, блин, железной бизнес-леди или, наоборот, цыпочкой с голубыми глазками… Вот жаль, не спросила, какая такая будет считаться его женой… Считаться? А может, это я только считалась? Может, у него действительно все эти годы была другая семья, настоящая? Ибо какая я, в самом деле, жена?

После смерти дочурки, после того, как я окончательно поняла, что больше никогда не забеременею, меня сорвало с катушек, и, искренне говоря, мне все было до фонаря. В Минске есть заповедные места, и ютящиеся там хлипкие тени обладают настоящими человеческими качествами. Антон уговаривал меня и водил по частным докторам (они в то время особо не афишировали свою деятельность), Ульянка уговаривала и даже била и опять-таки водила по докторам, но я сбегала и снова напивалась. Я чувствовала, что тупею, у меня начала болеть печень, но и это меня не волновало. Не думать о своих детях, которые никогда не родятся, об этих навсегда замурованных во мне спящих детях, которых никто не разбудит, мне удавалось только в компании моих люксембургских теней. Там знали рецепты!

Потом я встретила Гошу. Тот не был похож на тень – большой, спокойный, с широким приятным лицом, он излучал обаяние. Мы с ним подружились. Ни на какую любовь тогда я не была способна ни духовно, ни физически, а вот другом его считала. Как оказалось потом, он использовал не одну такую дурочку, как я. «Слушай, по-дружески, будь добра, отнеси этот сверток по этому адресу, а? А то я не успеваю». Сама не зная того, я стала наркокурьером. Нет, я догадывалась, конечно, тем более что и сама в то время пристрастилась к «колесам», но и это было мне до фонаря. Однажды он отправил меня с очередным поручением, дал ключ, велев оставить пакет там-то и там-то, а потом закрыть квартиру и вернуться. В квартире, на кровати в спальне, оказался мертвый мальчик-подросток. Не успела я открыть рот, чтобы закричать, как в квартиру ворвались милиционеры, набросились, скрутили руки. В свертке, который я держала в руках, оказался героин. И я попала в тюрьму. Полтора года. На Володарке. Быт и нравы темного царства я описывать не буду. Скажу только, что там, в тюремной больнице, меня лечили от наркомании – и кто прошел через это, пройдет через все остальное. Так, по крайней мере, я считала тогда.

Сестра, с которой мы не разговаривали до того год, пришла ко мне сразу, как только разрешили свидание. Выглядела она такой же истощенной, худой и желтой, как и я, хотя в тюрьме не сидела. На то время дело было абсолютно ясным: спокойный и обаятельный Гоша руководил целой наркосетью, хладнокровно и налаженно время от времени подставляя лопухов, вроде меня, чтобы отвести опасность от себя и других акул этого бизнеса. Он действовал безошибочно: когда от передозировки умер шестнадцатилетний мальчик – возможно, на глазах Гоши, – он направил меня к нему домой как раз в то время, когда туда должна была прибыть милиция. Все было разыграно, как по нотам. Милиция получила труп наркомана и меня – с поличным, с героином. Последнее их радовало больше всего. Мне светило немало. Гоша залег в другую берлогу, и все мои объяснения повисли в воздухе: никто не проживал по названным мною адресам, квартиры пустовали, никто не слонялся в тех закоулках… Следователь – его фамилию я здесь, конечно, не назову – мне не верил. Не поверил он и Ульянке, но встречался с ней несколько раз; в результате мне присудили полтора года и время нахождения в СИЗО засчитали как время отбытия наказания. Из зала суда я вышла на волю.

Ульянка вела меня под руку, Антон шел рядом, но я была не с ними.

Ни грязь, ни боль тюремной жизни, ни предательство и обман Гоши не угнетали меня так, как осознание того, что я – хоть и косвенно, хоть и невольно – стала причастной к смерти мальчика. Лица его родителей на суде… Нет, этого мне не забыть никогда.

Наученная опытом, я больше не тянулась ни к людям, ни к теням – просто покупала выпивку и надиралась в одиночестве.

Почему Антон не бросил меня тогда? Ей-богу, тогда это было бы не так больно. Я тогда вообще мало что чувствовала.

Время от времени, с фляжкой в сумке, я отправлялась по большому кругу: роддом на Подлесной, 2-я больница, Боровляны, Северное кладбище… Под каждым забором я выпивала по глотку. В результате однажды заснула на той же решетке у гастронома возле 2-й больницы, на которую упала три года назад, в день, когда первый раз узнала о диагнозе дочурки. И меня снова подняла Войтешонок – со своей собачкой, словно ангел-хранитель, она обходит минские улицы, в том числе и ради того, чтобы поднимать из грязного снега опухших от водки душегубов. Спустя неделю, она отвезла меня в Новинки. Там лечили если и не тюремными, то очень близкими к ним методами, бесплатно, может, потому я и выкарабкалась. Относительно. Повысила свой статус: меня перевели из алкоголиков в пьяницы. Но за мной всегда следят, и в частности, за тем, чтобы дома не было алкоголя.