Текст книги "Ледяной человек Отци. Повесть"

На душе муторно, хоть волком вой.

5 октября

Жене лучше, но она еще очень слаба. Стараюсь больше времени проводить дома, да и хозяйство на мне. Вера на звонки не отвечает. Позвонил ей на работу. Ответили: она в отпуске до конца октября. Выйдет первого ноября.

В голове все время вертится вопрос: если я так люблю ее и не представляю жизни без нее, то почему я не смог уйти от жены? Не могу найти ответа. Я точно знаю, что не трус. Свидетельств тому достаточно – в армии мне пришлось пройти через такое, что далеко не всякий выдержал бы. Да и позже, когда начинали с Василием бизнес. Несколько раз на нас наезжали – никогда не трусил и не отступал. А теперь пасую перед собственной женой.

Ненормальный я все-таки. А может у меня действительно какие-то дефекты психики? Ведь когда я увидел мать плачущей, я же неделю вообще не мог говорить. Мать напугал, все думали, что немым останусь. Меня тогда по врачам затаскали, но те ничего не нашли. Хотя, чего эти врачи понимают в детской психике? Тем более что в советские времена нюансов не признавали: или ты нормальный, или псих.

Все больше наваливается тоска. Я чувствую, как она наползает и наползает на меня, и все тяжелее становится дышать. В голове чаще всего никаких мыслей, и только постоянно, как заезженная пластинка, звучит одна и та же тоскливая мелодия. И мужской голос напевает слова из когда-то давно услышанной песни:

 
«Sorrow. Sorrow in the morning…
Sorrow in the evening…»55
  «Тоска. Тоска утром… Тоска вечером…» (англ.)


[Закрыть].
 

По-моему, песня была из фильма, который так и назывался «Sorrow». Чтобы как-то перебороть это состояние читаю и читаю – до одурения.

10 октября

Тоска вроде немного отступает. Но зато находит какое-то оцепенение. Вернее, даже не оцепенение, а странное состояние. Сложно описать. Я будто бы вижу, слышу, все чувствую. Но сигналы поступают ко мне приглушенными, словно пройдя через толстую стену. Как-то давным-давно на даче я забрался на чердак и увидел под потолком огромную паутину. И в этой паутине запутался какой-то жучок. Бился, бился и никак не мог выпутаться. Когда я на следующий день вернулся на чердак, жук уже наполовину был закутан в кокон, которым его, как одеялом, окутал паук. Но бедняга еще был жив. Меня почему-то как магнитом тянуло на чердак. Через пару дней жучка уже не было видно, он весь оказался под серо-черным покрывалом. Потом этот кокон затвердел – может быть, в слюне паука есть какое-то цементирующее вещество? А возможно, это был какой-то необычный паук? Не знаю. Я потом часто возвращался на чердак и смотрел на этот домик без окон и дверей, раскачивающийся на паутине, и думал: а мой жучок еще жив? Как он там, бедный? Конечно, жука уже давно не было в живых. Но когда я прислушивался, мне казалось, что слышу его тихое жужжание. И я помню, думал: «Вот, жил он себе, ползал, летал. И вдруг попал в паутину, которая постепенно все плотнее и плотнее окутывала его своими пуховыми нитями. Интересно, что он там при этом испытывает: живой, но совершенно изолированный от солнца, света?»

И теперь мне все время кажется, что со мной происходит нечто подобное. Тоска затягивает меня в паутину. Плетет вокруг меня свой кокон. И мне почему-то кажется, что внутри него становится легче. Ничего не хочется, ничего не волнует. Покой. А разве не к нему мы в итоге все стремимся?

30 октября

Завтра Вера должна вернуться в Москву. Чем меньше остается до 1 ноября, тем неспокойнее на душе. А со вчерашнего дня я просто сижу как на иголках. Я не могу представить себе, что не увижу ее больше. Что делать?

1 ноября

Сегодня весь день звонил ей на работу. Вечером поехал и караулил около дома. Но вместо Веры наткнулся на мужа. Хорошо, что он меня не знает. Вера так и не появилась. Странно. Может быть, она не помирилась с мужем? Тогда она, наверное, на даче. Поеду завтра туда.

10 ноября

За эти дни столько всего произошло, что даже и не знаю, с чего начать. Второго утром, это было воскресенье, как и решил, поехал на дачу к Вере. Она была там. Сначала не хотела меня слушать и все время повторяла только одно: «Уходи, я умоляю тебя, уходи. Оставь меня в покое». На улице дождь, я стою на крыльце, а она даже не впускает меня в дом. А потом и дверь захлопнула. Что было делать? Повернулся, пошел по саду к калитке, и вдруг слышу шаги сзади. Обернулся, а это она бежит. Не помню, сколько мы просто стояли, обнявшись, в саду под дождем. Никуда нам друг от друга не деться. Я так ей и сказал.

Вера на юге сильно загорела и очень похудела. Она и всегда-то была худая, а теперь на лице – одни глазища остались. Наверное, курит еще больше, чем прежде. При мне она старается не курить, знает, что я очень этого не люблю. А вот без меня… Сколько раз умолял бросить. А она смеется: «Когда ты бросишь жену, тогда я брошу курить. Ты с женой двадцать лет душа в душу прожил, и я столько же с сигаретами. Так что это одинаково сложно».

Весь день провели вместе. Как будто и не расставались. Говорили, говорили и говорили. Я рассказывал ей о семье, о детстве. О матери. Не пытался оправдаться, нет. Может быть, старался сам в себе разобраться, не знаю. Но Вера слушала меня внимательно, было видно, что все это ей действительно важно и нужно знать. Только очень близкому, родному человеку можно вот так выговориться, добраться до самого донышка своей души.

Странно. У Веры глаза темные, почти черные. Мне всегда казалось, что такие глаза не могут излучать тепло. Но когда она смотрит на меня, ее глаза излучают такую нежность и ласку, что мне становится удивительно тепло и уютно. Было так хорошо, что я даже запел. Отрывок из какого-то сентиментального романса.

 
Был день осенний, и листья грустно опадали.
В последних астрах печаль хрустальная жила.
Грусти тогда с тобою мы не знали,
Ведь мы любили, и для нас весна цвела.
 
 
Ах, эти черные глаза,
Кто вас полюбит,
Тот потеряет навсегда
И сердце, и покой.
 

Что за романс? Вроде бы Лещенко его пел… Не помню. В юности я любил петь под гитару. И говорили, что у меня это получалось неплохо. Но уже много лет как забросил это занятие.

Выходили немного погулять. Осень в этом году фантастическая. Необычно поздняя. Таких красок я просто не помню. Стояли под кленом, целовались. В саду сильно пахло прелыми листьями. И вдруг чуть-чуть подул ветер. И на Веру посыпались разноцветные листья – желтые, красные, бурые. Падали ей на волосы, на лицо, и она вся пахла осенью. А как мы потом дома любили друг друга…

Но вечером, когда я собрался домой, Вера все испортила. Стала уговаривать меня все-таки уйти к ней. Я попытался объяснить, что сейчас неподходящий момент, жена еще плохо себя чувствует. Обманутый ее спокойным видом, я даже признался, что пообещал жене остаться. Вот тут-то и началось. Сначала слезы, потом рыдания, а под конец настоящая истерика. У меня только одно желание – бежать. Я, как дурак, повторял: «Прости меня. Прости меня». Вера видно почувствовала, что я ничего не соображаю в таком состоянии, взяла себя в руки, успокоилась немного. Но от своего не отступает. «Поезжай – говорит – домой, собери вещи, и сегодня же возвращайся. Я буду тебя ждать». И еще добавила довольно выспренную фразу, так ей не шедшую: «Дай нашей любви шанс».

Пообещал сделать все, о чем она просила. В тот момент главное для меня было уйти.

Приехал домой. Сел в кресло и двинуться с места больше не мог. Сил не было никаких. А уж собираться, да еще с женой объясняться и выносить вторую за этот день истерику – нет, увольте. Жена что-то почувствовала, все около меня крутилась. И тут вдруг звонок. Я трубку взял. Это была Вера. Спросила: «Ты едешь?» Я ответил: «Нет, не могу». Она еще что-то спрашивала, говорила, убеждала меня, уговаривала. А я твердил одно: «Не могу». Я был в какой-то прострации. Ничего не чувствовал, не переживал даже, хотелось только одного: чтобы все это побыстрее кончилось и я мог пойти лечь. Поэтому, наверное, я даже не сопротивлялся, когда жена сказала, что хочет поговорить с Верой. Она сразу же поняла, кто звонит и что происходит. Дал я ей трубку, тем более что Вера не возражала, когда я ей об этом сказал. Плохо слышал, что жена говорила. И вдруг, как будто издалека, до меня донеслась ее фраза: «Он меня любит и сказал, что счастлив со мной». Помню, что тут я ей возразил: «Я этого не говорил». И попытался даже это сказать погромче, чтобы Вера услышала. Хотя какое это уже имело значение.

11 ноября

Всю ночь проворочался в постели. А утром, еще семи не было, взял мобильник, включил, а там послание от Веры: «Мне очень плохо. Пожалуйста, помоги». Посмотрел на время отправления – около трех ночи. Кое-как оделся, помчался к ней. Хорошо, что движение было еще не очень интенсивное, минут через сорок был у нее. Дверь дачи была даже не заперта. Вера в постели – вся зеленая. Оказывается, ночью после разговора с женой ей стало плохо. Еще бы не стало: она больше пачки выкурила. Не могла заснуть. Выпила виски, она почему-то утверждает, что виски на нее как снотворное действует. Опять не заснула. Ну и приняла пару снотворных. Странно, если бы ей не стало после этого плохо. Головокружение, рвота. Но «скорую» не захотела вызывать. Единственное, что сделала, послала мне эти пару слов. Как она выразилась, в порыве отчаяния. Ругал ее, что не позвонила. Но я понимаю ее. Как она мне могла позвонить? Да еще после происшедшего. Говорит, если бы не было так плохо, то она и не написала бы мне никогда. Это было, мол, проявление слабости. Просто испугалась. И добавила: значит, так тому и быть.

Она была не такая, как всегда. И дело не в плохом самочувствии. В глазах было какое-то странное выражение. Обреченности, что ли. Выражение, совсем не свойственное ей. Сказала, что, после разговора по телефону с женой, она точно решила расстаться со мной. Даже письмо мне написала и отправила. Но потом ей стало плохо. А значит, это судьба. Не дано ей со мной расстаться.

Просидел у нее полдня. К обеду ей стало значительно лучше. Приготовил поесть, накормил и поехал на работу. Договорились, что на следующий день после обеда приеду и привезу продукты. У нее в холодильнике как всегда – шаром покати.

Когда приехал на работу и включил компьютер, прочитал то письмо, прощальное, о котором Вера говорила.

«Я много думала все эти дни. Я точно знаю, что люблю тебя и уверена: ты тоже любишь меня. Но все это я знала и раньше. Новым стало для меня другое. Ты в последнее время часто говорил о своих, якобы, существующих изъянах в психике. Я отметала эти фразы, как нелепые. А теперь мне ясно, что ты прав. Я знаю, что детские психологические травмы могут оказать очень большое, если не решающее воздействие на жизнь человека. И я думаю, это как раз твой случай.

Благодаря твоей матери такие понятия как долг и обязанность для тебя – не пустой звук. Но главное, уход отца. Ты, судя по всему, очень любил свою мать. И когда отец ушел от вас, это травмировало тебя. Ты явно осуждал отца и сильно переживал за мать. Ты боишься поступить, как он. Более того, ты подсознательно чувствуешь себя ответственным за его вину.

Я могла бы попытаться объяснить тебе все то, что узнала от психотерапевтов о проблемах подобного рода. Одно время я очень интересовалась психологическими травмами и писала на эту тему, так мало изученную у нас. Я бы рассказала тебе многое. Например, как опасно переносить опыт детских впечатлений и страхов в совершенно иную эпоху и в иные обстоятельства. Объяснила бы, как страдает психика человека, когда он берет на себя чужую вину. И главное, как страшно, когда кто-то сознательно лишает себя права на счастье.

К сожалению, я не могу тебе помочь. Ты сам должен победить свои страхи, преодолеть свои детские или юношеские комплексы. Я не могу заставить тебя быть счастливым. Я теперь знаю, почему мне последнее время все время чудились монстры, как на «Капричос» Гойи. Это были не мои, а твои чудища. Победить их должен ты сам. Но, прежде всего, понять, что эти чудовища – не моя выдумка. Это твой страх поступить так, как хочешь ты, а не так, как велит долг. Боязнь причинить страдания семье, как это сделал твой отец. Наконец, страх быть по-настоящему счастливым».

Может быть, она права. Я уж и сам уже думал, – со мной не все в порядке. Ну и что теперь? Не пойду же я, взрослый мужик, к психиатру? Теперь модно заводить персональных психоаналитиков. В Штатах, говорят, пойти на прием к такому врачу – это так же обычно, как, скажем, нанести визит стоматологу. Нет, это не для меня.

20 ноября

Мы с Верой встречаемся по-прежнему. Вернее, не совсем. Что-то ушло из наших отношений. Радость ушла. Смех Верин ушел. Она теперь смеется так редко. А ведь мне всегда теплее на душе становится от ее смеха. Очень он на меня действует. Пожалуй, не меньше, чем ее глаза. И глаза тоже все реже лучатся улыбкой. В них, когда она смотрит на меня, я вижу, как и раньше, любовь. Но что-то мешает этой любви радоваться. Вопрос. В ее глазах все время вопрос: «Как же быть дальше?» Все чаще она говорит: или уйди от жены, или, наконец, оставь меня в покое, отпусти. Она как-то в шутку нарисовала свой герб и написала на нем девиз: «Или ко мне, или от меня».

А я с ужасом чувствую, что не смогу ничего сделать. Ни от нее отказаться, ни с женой расстаться. На днях опять сказал об этом Вере. А она говорит, что я пессимист, а нужно быть оптимистом. И что она, как это ни странно, до сих пор верит: мы будем вместе.

Нет, пожалуй, дело не в этом. И не в том, что Вера, в отличие от меня, оптимистка. Если память мне не изменяет, у Антонио Грамши был интересный афоризм. Он хоть и основал итальянскую компартию, но умом его бог не обделил. Так вот, он сказал, что в жизни необходимо сочетать «пессимизм ума» с «оптимизмом воли». Умные люди чаще всего пессимисты, смотрят на мир не через розовые очки. Но у Веры есть воля совершить то, что она хочет, а у меня нет. Знаю, что не смогу. Видимо, не хватает того самого «оптимизма воли». А может быть, с интеллектом перебор. Все время все анализирую, осмысливаю, взвешиваю… А это приводит к сомнениям, а не к действию.

На фасаде научно-исследовательского института, где я работал в советские времена, висел лозунг: «Знание – сила!» Как и большинство лозунгов той эпохи, он оказался ложью. Знание, как это ни печально, не прибавляет мне сил.

5 декабря

В конце года очень много работы. Вера тоже занята. К тому же она ищет варианты размена квартиры. Ее муж, как всегда, в разъездах, и всем занимается она. Видимся урывками. Ее сын теперь часто бывает дома, готовится к экзаменам. Да и мне все труднее придумывать предлоги для того, чтобы задержаться попозже вечером. По-моему, Надя догадывается, что я не расстался с Верой. Должен все время быть начеку. Встречаемся в основном днем во время обеда, где-нибудь в кафе. Предлагал ей снять квартиру, хотя бы временно. Отказалась. Скорее бы она разменяла квартиру, и мы смогли бы опять нормально встречаться.

10 декабря

Очередной скандал дома. На этот раз я оплошал. В воскресенье пошел на рынок и забыл мобильный дома. Прихожу, Надя в гостиной, и в руках мой телефон. Я как увидел, все внутри сжалось. Обычно стираю всю переписку. Но накануне вечером мы с Верой обменивались посланиями, и я не успел их стереть. А я еще, как назло, вчера расчувствовался. Вот жена и зачитывает мне вслух: «Верунчик, солнышко, мне грустно без тебя. Мечтаю о завтрашнем дне». Сначала она, видимо, хотела меня уязвить. И даже начала таким издевательским тоном: «Ах ты, боже мой, какие нежности. Ну не смешно ли, бабе за сорок, а он ей „солнышко“. Ты еще цветочком ее назови!» Меня ее тон заел. Я разозлился и сказал: «И называю!» Но зря я это сделал. Надя тут же в слезы. А потом пошли обвинения: «Значит, ты меня все это время опять обманывал. Как ты мог! Ты же обещал!» И такая истерика началась, хуже прежней.

Все пошло по прежней схеме. Жене плохо стало, часа два ее в чувство приводил. Ну и чтобы успокоить, пришлось опять пообещать, что на этот раз уж точно прекращу с Верой все контакты и даже звонить не буду. Отдал ей свой мобильник.

Весь день на душе муторно. Опять я спасовал. Вот если бы она сорвалась, сохранила бы свой язвительный тон, попыталась бы меня унизить, начала бы меня обзывать как-то, была бы грубой, злой… Тогда бы я смог уйти, хлопнув дверью. Но когда она страдает, и я вижу, как ей плохо… Не могу и все тут.

11 декабря

Сегодня утром едва вышел из подъезда, вижу: кто-то берет сзади под руку. Смотрю – Вера. Караулила около моего дома. Оказывается, она, бедная, все воскресенье себе места не находила. Писала мне, а я не отвечал. Естественно, мобильник же отключен, да и вообще остался у жены. Вот она и решила: что-то случилось. Пришлось объяснять, что произошло. Уверен был, что Вера расстроится. Но она ничего. Говорит: «Главное, что с тобой все в порядке. А то я думала – случилось что-то серьезное, раз ты не можешь даже по телефону послать сообщение».

16 декабря

Вчера, наконец, удалось побыть с Верой весь вечер. Ее сын ушел на дискотеку, а моя жена – с подругой в театр. Сначала было просто замечательно! Вера была какой-то особенно нежной, ласковой. Потом мы пошли ужинать. А у Веры на кухне было включено радио, и шла передача, посвященная жизни Христа – как-никак Рождество на носу. И вдруг Вера сказала, что никогда не понимала, как это Христос мог прощать предателей. А теперь, мол, понимает: можно простить и любить человека, предавшего тебя. Я, конечно, заподозрил, что она неспроста это, но сделал вид, что не понимаю, и спросил, кого она имеет в виду? Вера ответила: «Петра. Он три раза предал Христа».

Я сначала настолько растерялся, что спросил: «Когда же это я тебя предал?» Перечислила все ситуации, когда я собирался уйти от жены, но не смог. Для Веры это – предательство. А для меня – это невозможность в силу обстоятельств выполнить то, что обещал. Я ее никогда не предавал. Но Вера закусила удила, и переубедить ее было невозможно.

Тогда я попытался отвлечь ее. Начал с того, что Петр не предавал, а отрекался. Это две разные вещи. Вера, естественно, тут же начала утверждать, что не видит большой разницы между этими двумя глаголами. Для нее, что предать, что отречься – не велика разница.

Решил перевести все в шутку. Сказал, что предательство – это отнюдь не такая ужасная вещь. В качестве доказательства привел мнение одного из моих любимых современных писателей – Милана Кундеры. В его романе «Невыносимая легкость бытия» я нашел интересное толкование этого слова. Жизнь одной из героинь этого романа – сплошная череда предательств. Казалось бы, явно отрицательный персонаж. Как бы не так. У Кундеры – она один из наиболее привлекательных героев. В чем дело? Оказывается для писателя предательство – «это желание нарушить строй». И далее он уточняет, чтобы уж все поняли, о чем идет речь: «Предательство – это значит нарушить строй и идти в неведомое». Поскольку его героиня, «не знает ничего более прекрасного, чем идти в неведомое», то и предательство становится категорией прекрасного. Вот так-то.

Мой маневр удался. Вера – великая спорщица, и постепенно наш разговор перешел в теоретическое русло. Что такое предательство? Что такое отречение? Например, даже мы, два очень близких друг другу человека, понимаем одно и то же слово – «предательство» – совершенно по-разному. Это подтверждает, насколько субъективно любое понятие. И что такое слово вообще? Каждый человек вкладывает в него свой смысл. И возникает вопрос: имеет ли слово, как и язык в целом, какое-либо объективное звучание или каждый слышит лишь то, что хочет услышать? Это вечный вопрос.

Когда вернулся домой, долго размышлял на эту тему. Еще Платон в своем диалоге «Кратил» пытался на него ответить. Для него слово, несмотря на всю его субъективность, все-таки носитель определенного объективного смысла. Меня вообще очень интересует эта проблема. Хочу на будущий год издать книгу известного русского философа Булгакова, занимавшегося, в том числе и философией языка. Интереснейшая книга – эта его «Философия имени». Когда был у Веры, пытался вспомнить одно его высказывание на ту тему, которую мы обсуждали. Мне казалось, что для него слово не имеет права на независимое существование, т.е. важно его субъективное трактование.

Взял Булгакова. Оказывается, я ошибался. Он считает, что важен смысл слова в контексте. Но дальше он утверждает следующее: «…каждое слово независимо имеет свой смысл, выражает свою идею…» И далее продолжает: «… слово само по себе, раньше всякого контекста, или, вернее, во всяком контексте, должно иметь и сохранять свое собственное значение, как бы оно ни окрашивалось, ни видоизменялось…» Выходит, слово «предательство» все-таки имеет некий объективный смысл, и смысл этот, как ни крути, негативен.

Надеюсь, что Вера забыла о нашем споре. Я ведь обещал ей найти высказывание Булгакова. Если я ей его процитирую, она сразу уцепится: «Я же говорила, что предательство есть предательство, кто бы и что бы ни говорил по этому поводу!» Может она права, и я действительно ее предал? Да нет. Скорее я жену предаю, изменяя ей с Верой. Нет, чушь все это. Если любое несдержанное слово, считать предательством, то по нашей матушке земле одни предатели ходят.

25 декабря

Отвратительный день, вернее вечер. Встретились после работы с Верой в центре. Она собиралась походить по магазинам, подобрать подарки к Новому году. Мы уже два дня не виделись – она должна была сдать какой-то срочный материал, да и я заканчивал последние дела перед праздниками. Мне хотелось ее увидеть, вот и увязался за ней, надеялся поужинать вместе. И вдруг в одном магазине Вера увидела халат, который почему-то решила непременно для меня купить. Пришлось мерить. Ей он понравился, и она заявила: все, покупаю. Я не хотел говорить, что у меня и так пара халатов дома висит. Зачем мне еще? Пытался как-то отвертеться. Но потом решил, что лучше купить, чем объясняться. Но когда к кассе подошли, она, видимо все поняла и заявила: «Не будем покупать, все равно я тебя в нем не увижу. Не дома же у тебя. А у меня его держать ни к чему. Сын увидит, спросит. Я и так твои тапочки от него прячу. Хотя, постой, мы вот как сделаем: ты заведешь чемоданчик, и положишь туда халат с тапочками. А чемодан будет храниться в машине. То-то радости у меня прибавится: открываешь дверь, а там Олег с чемоданом. Регулярный эрзац-уход от жены. А что, гениальная идея!»

А у самой уже слезы на глазах. Продавщица на нас пялится. Народ оглядывается. Целый спектакль. Пока я туда-сюда с этим дурацким халатом шастал, ее уже и след простыл. Выхожу, думаю, наверняка в кафе пошла, у нее же всегда эта манера: понервничала, святое дело – сигарету закурить. И точно, вижу ее в кафе рядом с магазином Вроде бы, спокойная такая, веселая. Заказываю что-то. Сидим, разговариваем. «Да, – говорит, – хорошо мы когда-то начинали. Совместную жизнь всерьез планировали. Помнишь, квартиры ездили смотреть, выбирали, собирались покупать. А теперь даже халат не могу тебе подарить. Дожили!» Я молчу. Чего отвечать? Чтобы я ни сказал, все будет принято в штыки. Лучше молчать. Вот я и молчу. А ее это еще больше заводит. Я пытаюсь разговор на отвлеченные темы перевести, а Вера – ни в какую, еще больше злится. Тут как раз вино приносят и закуски. Она поднимает бокал и говорит: «Пью за человека, из-за которого я потеряла мужа, лишилась уважения сына и сама перестала себя уважать. Но которого, несмотря на все это, продолжаю любить!» Я, естественно, заявляю, что этот тост для меня неприемлем, и пить в таком случае не буду.

Я хотел встать и уйти, но жалко мне ее стало. Видно же, что не со зла она это, а потому, что мучается. От этого ее и корежит всю. А в таких ситуациях, я еще раньше замечал, она начинает паясничать, хотя роль клоуна ей совсем не к лицу.

В общем, я не ушел, а просто поставил бокал на стол и сказал, что за это пить не буду. А потом состоялся разговор, который я позднее столько раз прокручивал в голове.

– А за что ты предлагаешь выпить?

– Ну, хотя бы просто – за нашу любовь.

– За любовь мы пьем уже давно. Нельзя ли в канун Нового года за что-нибудь поконкретнее?

– Например?

– Например, за то, чтобы в новом году мы, наконец, были вместе. Слабо?

– Не слабо, а, как ты знаешь, я не любитель давать пустые обещания.

– Ты хочешь сказать, что ты ничего по-прежнему не решил?

– Нет.

– Послушай, это уже становится смешным. Еще пару недель назад ты, вроде, говорил, что хочешь быть со мной и постараешься это сделать. А теперь – опять двадцать пять. У меня такое впечатление, что мы живем прямо по-ленински: шаг вперед, два шага назад.

– Ленин к этому не призывал, он в этом обвинял…

– Знаю, знаю, кого он обвинял, не придирайся к словам. Ты прекрасно понял, что я имею в виду.

– Понял. Но и ты пойми, что это непросто: взять и уйти от жены, с которой прожито вместе столько лет!

– Почему же? Разве не ясно, что тебе со мной лучше. В конце концов, что я лучше!

– Я вас не сравниваю, вы совершенно разные. Еще не хватало раскладывать по полочкам: у этой то лучше, а та тем хороша – тоже абсурд!

– Почему же абсурд! Мне кажется, что только тогда и можно решить что-то, если и сердце, и рассудок говорят: с этим человеком мне лучше. Я, например, все время сравниваю тебя с мужем. Получается такая картина: мне с тобой лучше любовью заниматься, интереснее обсуждать что-то, приятнее гулять, и легче просто молчать. И этот список можно продолжать и продолжать. А ты что, никогда так не делаешь?

– Нет, никогда. Это тебе все нужно по полочкам разложить.

– Хорошо, допустим. Но чем же ты все-таки руководствуешься? О чем ты думаешь, когда пытаешься разобраться в ситуации? Вот, например, когда ты говоришь, что тебе трудно уйти от жены. Почему трудно?

– Потому что мне не хочется причинять боль женщине, которую уважаю.

– Уважаешь? Интересно, а за что же ее, собственно, можно уважать? Что она такое сделала в жизни? Чего добилась? В чем реализовалась?

– Она всю жизнь обеспечивала тылы…

– Боже мой, более банальной фразы ты не мог придумать. Подумать только, какие достижения! Ей приходилось стирать, готовить, иногда вместе с тобой выезжать на машине за продуктами… Да, повезло мадам, ничего не скажешь, если уже за одно это ее следует уважать.

– Но мне не в чем ее упрекнуть, она всегда вела себя достойно.

– Как швейцарские коровы.

– Не понял.

– Ты же, вроде был в Швейцарии.

– Был, и что из этого?

– Ну, швейцарские коровы тоже ведут себя очень достойно. Стоят себе на очаровательных лужайках, куда их заботливые пастухи привели, жуют себе травку, которая там растет в изобилии. Ходят там ухоженные, спокойные и еще колокольчиками позванивают. Посмотрите, мол, на нас, какие мы хорошие, достойные! Просто загляденье.

– Тебе не идет, когда ты говоришь гадости.

– Какие же это гадости?

– Сравнивать мою жену со швейцарской коровой – это, по-твоему, верх интеллигентности?

– Да я ненавижу эту твою интеллигентность. Ты вот кичишься, что интеллигент, а меня уже год как мучаешь!

Опять у нее слезы на глазах, лицо все перекосилось, в таких ситуациях она сразу становится некрасивой. Мне даже смотреть на нее было больно, и я старался глядеть в сторону. Подумал: неужели опять истерика? И уже заранее внутри каменеть начал. Но тут она вскочила, схватила сумочку, стул опрокинула и убежала. А я словно к месту прирос. Ни сил, ни желания кидаться за ней не было.

Теперь вот сижу дома, жду звонка и злюсь. Сколько можно терпеть перепады ее настроений! А уж тост? Просто оскорбительный. Неужели ей это непонятно! А Надю со швейцарской коровой сравнивать – вообще из рук вон. Неужели не понимает, что этим, прежде всего, меня унижает. А может, она этого и добивалась?

Муторно мне от всей этой истории… Вон и голова тяжелая. Наверняка опять давление подскочило. Все, не буду первый ей звонить. Надоело. Устал.

26 декабря

Пришел на работу, включил компьютер – письмо. Странно, сам я вроде был спокоен, а руки тряслись. Уже открывая его, знал содержание. И точно, очередное прощание. На этот раз письмо короткое.

«Наш вчерашний разговор поставил все на свои места. А я-то бедная столько нервных клеток извела! Все недоумевала, в чем же дело? Почему же он не может уйти от жены? Сколько теорий интересных навыдумывала. А оказывается, все предельно просто: ты не можешь ничего сделать, потому что недостаточно любишь меня. Слышу твой протестующий возглас. Ладно, сформулируем иначе: ты по-прежнему не считаешь, что только со мной тебе хорошо. Поэтому я ретируюсь с поля битвы, вернее, с поляны битвы и оставляю ее за твоей женой. Ей на этой зеленой полянке под твоим чутким присмотром, по-прежнему будет жить весьма спокойно и достойно.

Возможно, ты скажешь, что я не права. Конечно, есть некоторые неувязки. Помнится, поначалу ты мне говорил, что я пробудила тебя к жизни. Даже как-то сказал, что до встречи со мной был не человеком, а живым трупом. Более того, не вяжется это и с тем, как ты все это время цеплялся за меня, не давал мне возможности уйти.

Но я предпочитаю объяснить ситуацию так, а не думать о тебе, что ты «ТТТ». Если забыл, то напомню. Это означает: «трус, тряпка, трепло». В твоем случае трус, так как ты боишься кардинальных изменений в жизни, боишься причинить боль. Тряпка, поскольку не можешь противостоять шантажу жены. Ну и трепло – а как иначе в данной ситуации трактовать все эти «солнышко», «ангел», «я люблю тебя, как никого не любил», «самый близкий и дорогой человек на земле» и прочая, и прочая.

Предпочитаю расстаться с тобой сейчас, пока я еще люблю тебя. Боюсь, что пройдет еще несколько месяцев, и я уже буду не столько любить, сколько презирать. А я этого очень и очень не хочу. Пусть и у меня, и у тебя останутся теплые и нежные воспоминания».

Только прочитал письмо, стук в дверь. Вошла секретарша с пакетом и сказала, что вахтеру внизу для меня передали посылку. Открыл пакет, там коробка, а в ней небольшой такой металлический колокольчик на красивом ремешке. Уменьшенная версия колоколов, которые коровам подвешивают, когда их на пастбища выгоняют. Швейцарский сувенир. Даже если бы я не знал, что это такое, то открытка, которая была приложена к сувениру, не оставляла сомнений на этот счет. На ней был изображен красивый горный пейзажа, а на переднем плане паслись ухоженные коровы. У каждой на шее красовалось по большому колоколу. На открытке была всего лишь одна фраза: «Будь счастлив, дорогой пастушок!»

2 января

Самый безрадостный Новый год в моей жизни. Отправил Вере поздравительную открытку по обычной почте и письмо по электронной. Звонил все эти дни регулярно. На работе, как идиот, боялся в коридор выйти, а вдруг позвонит. Вытаскивал постоянно мобильный – проверял, нет ли послания? Включал компьютер – не пришло ли письмо туда? Думал, хоть на Новый год позвонит, поздравит. Нет. Это уж слишком… Хочет, чтобы я почувствовал себя виноватым и прибежал просить прощения? Хватит, набегался. Пусть поймет, что я тоже не железный и не могу больше сносить ее выходки. Все равно, никуда она не денется. Сколько раз уже вот так взбрыкивала, как норовистая лошадка, а потом все равно возвращалась. Подождем. Вернется и на этот раз. Хочет дуться – ее дело. Прекращаю звонить и сам.