Текст книги "Рассказы о новомучениках и подвижниках Российских"

Молодой человек высокого роста, с живым лицом, явно иностранец, придерживал рукой висящий на шее плоский футляр с блокнотом. Минуту назад он в нем что-то рисовал, потом, видимо, подписал рисунок. Футляр был кожаный, с нерусскими буквами. Иностранца видели ходящим по Екатерининскому дворцу. Движения молодого человека были порывистыми и легкими, как будто он находился на охоте и кого-то выслеживал. Лицо счастливое и сосредоточенное. Это не могло не раздражать милиционеров. Видели, как иностранец вышел из автомобиля полкового управления. Вот вам и интернационал! Не успели победить – появились блатные.

30 октября 1917 года. Войска Керенского отступили из города, и с ними отступили казаки. На пустых улицах появились красногвардейцы.

Царское Село и Екатерининский дворец, превращенный в музей, были заполнены народом. На улицах стояли грузовики, отовсюду смотрели дула пулеметов. Встречались и пушки. Хмурые люди, среди них несколько человек в бушлатах, смотрели на журналиста подозрительно: чужой. Однако было известно, что здесь, в бывшем логове самодержавия – Царском Селе, – находится американский коммунист, товарищ Джон Рид. Правда это или нет, никто толком не знал. Но на коммуниста журналист явно не походил.

Один из морячков, красивый парень, подмигнув нескольким разнообразно одетым солдатикам, должно быть, составлявшим его отряд, подошел и спросил осипшим сочным баском:

– Товарищ Джон Рид?

– Йес, – заулыбался иностранец, – тафарисч.

Джон Рид уже вполне сносно говорил по-русски и понимал все, что ему говорят. Еще в первый приезд в Россию он был покорен магией этого языка и искренне не понимал соотечественников, которым неинтересна Россия.

Америка – страна Джорджа Вашингтона! Этот человек, ставший ее первым президентом, перенес оспу на ногах, преодолевал пятисотмильные пространства зимой почти без еды и сна и навсегда утвердил мнение об американцах: свободолюбивы, сильны, выносливы. Триумф мира торговцев воспринимался Джоном Ридом как закат Америки. Октябрьская революция в России казалась ему выходом из мировой войны торговцев. Теперь он видел, как это происходит, и был счастлив.

Объемы революционных бесчинств американца не смутили. Награбленное лежало на телегах, политое дождем и чуть припорошенное первым снегом, под мраморные статуи мочились. Но ни награбленного, ни изваяний съесть было нельзя. Пищи катастрофически не хватало. Однако то тут, то там возникали жующие физиономии. Джона это даже забавляло. Так, должно быть, жили на фортах, которые объезжал начальник округа Вашингтон. Возможно, уже настал переломный момент, после которого будет недолгий кризис. Все это преодолимо, если народ удержит красное знамя революции.

По дворцу и возле него бродили смурные, плохо одетые фигуры, от которых легко можно было ожидать ножа в бок. Но в каждом была сила, вот как в этом морячке, какой-то огненный, красный отсвет.

– Тафарисч! – усмехнулся подъехавший бушлатик. – Курево есть? Для интернационала? И вон, братишки…

Джон Рид, не задумываясь, вынул портсигар, высыпал, что было, на распластанную серую ладонь морячка и пошел дальше. Морячок не остановил его. Хотя вслед американцу смотрели недобрые глаза. У Митьки вот и ботинок нет. А с этого попробуй сними. Ничего, снимем еще.

Варварство Джон считал следствием Первой мировой войны. Войны власть имущих и торговцев. «Настоящая война, для которой эта вспышка смерти и разрушений – всего лишь инцидент, началась давно, – написал он. – Война шла десятки лет, но мы не замечали сражений этой войны. Это война торговцев… Мы, социалисты, должны надеяться, нет – верить, что из-за этих ужасных кровопролитий и страшных разрушений произойдут глобальные социальные изменения и мы еще на шаг приблизимся к нашей мечте – Миру среди Людей. Это не наша война».

– Смени профессию, – как-то сказали ему.

Но Джон Рид понял, что профессию не сменит. И что, если все пойдет так и дальше, он умрет в России.

«…В прошлом месяце при режиме Керенского было отмечено сокращение нормы выдачи хлеба – с 2 фунтов в день до 1 фунта, затем до половины фунта, четверти фунта, и, в последнюю неделю, нет хлеба вообще. Вооруженные ограбления и уличная преступность участились до такой степени, что едва можно ходить по улицам. Газеты только об этом и пишут. Не только правительство не может работать, но и муниципальные власти также. Городская милиция была довольно дезорганизована, ничто не работало так, как должно было».

Джон Рид знал, что Царское Село – колыбель империи. История как есть, с ее статуями, аллеями, зданиями, имевшими сейчас ужасный вид. И это место дышит. Прерывисто, агонизируя, с беззвучным криком. Где-то рядом, говорят, находится могила старца Распутина, и надо бы ее увидеть.

Всего пару дней назад на этом месте стояли казаки, преданные и смелые воины. Говорят, священник, который их напутствовал перед боем, долгое время служил в Штатах, где проповедовал свою религию. Еще известно, что это умный и очень смелый человек, которому за его личные качества и успехи в миссионерском деле благоволит епископ Русской Православной Церкви в Америке. Замечательный, должно быть, человек. Но как не понять истории, как не услышать ее поступи и отползать назад, во мрак? Священника звали отец Иоанн Кочуров. Об отце Иоанне действительно много было разговоров: смелый, добрый, настоящий батюшка.

Внимание журналиста остановилось на необычной группе. Небольшой отряд большевиков, с трудом протискиваясь сквозь толпу, шел вслед за высоким длинноволосым человеком, напоминавшим Джону Риду индейского вождя. Как оказалось, большевики его арестовали и ведут к месту заключения. Но зрительное впечатление было совсем другое. Казалось, этот человек сам ведет большевиков куда-то.

– Кто это? – спросил Джон Рид.

Ему ответили. Кто ответил – журналист не понял. Зато понял, в чем дело.

– Был тут крестный ход. Вот этот, отец Иоанн, его и организовал. Все казаки были там. И еще много людей. Теперь кого убили, кто… А попа поймали. Будут судить. Интернационал.

Судить? Виднейшего миссионера? Проповедника? Наконец, духовное лицо – и без церковного суда? Такое возможно только сейчас и только в России: поймали.

Ударили по ним во время крестного хода. Казаки шли, несмотря на артобстрел, некоторые пели. Отец Иоанн, по счастью, даже ранен не был. Его речь произвела яркое впечатление. Однако силы были неравны, большевиков намного больше. А отец Иоанн продолжал выкрикивать в горячий воздух:

– Необходимо прекратить братоубийственное кровопролитие. Прогоните страх, будьте снова братьями.

И становился на колени – высокий, грузный, с чуть раскосыми глазами, и плакал, и молился.

Было еще несколько священников, обращавшихся к народу, а тот, подобно напуганному стаду, жался к стенам дворца.

Поначалу красногвардейцы не реагировали на поповское выступление, но, услышав слова о власти, направились к крестному ходу. Несколько людей, среди которых были и священники, стояли, держа кресты и иконы. Все были безоружны и молились. Выделялся отец Иоанн – голосом и торжественным видом.

– Так что вы там про власть? Именем Советов, арестованы!

– Живый в помощи Вышняго в крове Бога Небеснаго водворится!

Отец Иоанн спокойно сказал, чуть выдвинувшись вперед, чтобы видно было, кто говорит:

– Вы не имеете права!

Красногвардейцы не поняли.

– А мы сейчас тебе покажем – право. И лево тоже покажем!

Через некоторое время Джон Рид услышал, что священников расстреляли. Спросил, угостив рассказчика американской сигаретой:

– Отца Иоанна – тоже?

– Его первого, – был ответ, – к стене поставили и расстреляли. Неча баламутить.

– Да нет, не к стене, – сказал кто-то рядом. – Отвели на еродром, там теперь всех расстреливают. И шлепнули.

«Легендарная личность, – вспыхнуло в мозгу журналиста, – легендарная личность!» Этот случай обязательно надо описать, потому что это история как она есть! Рождение легенды – первый убитый новой властью священник!

И эхом отозвалось: первый, первый! В портретах отца Иоанна (Кочурова) есть нечто напоминающее архидиакона Стефана, первомученика. Для Джона Рида отец Иоанн был только исторической личностью – первым священником, арестованным и приговоренным к расстрелу новой властью за неподчинение. Да это бунт! Каков, однако, этот отец Иоанн! Память вызвала его лицо: взволнованное, чуть раскосые глаза. По таким лицам трудно сказать, сильно волнуется человек или во вдохновении, спокойный и величественный, как индейский вождь. Отчего-то стало не по себе: в России – резервация?

Джон Рид запишет в приложении к «Десяти дням, которые потрясли мир»: «Вечером, когда войска Керенского отступили из Царского Села, несколько священников организовали крестный ход по улицам, причем обращались к гражданам с речами и уговаривали их поддерживать законную власть, то есть Временное правительство. Когда казаки очистили город и на улицах появились первые красногвардейцы, то, по рассказам очевидцев, священники стали возбуждать народ против Советов, произнося соответствующие речи на могиле Распутина, находящейся за императорским дворцом. Один из этих священников, отец Иоанн Кочуров, был арестован и расстрелян раздраженными красногвардейцами».

Так американский журналист, влюбленный в Россию и мировую революцию, оставил живейший документ начала гонений на Церковь в двадцатом столетии. Хотя и не внес этот фрагмент в основной корпус книги.

«Прочитав с громаднейшим интересом и неослабевающим вниманием книгу Джона Рида „Десять дней, которые потрясли мир“, я от всей души рекомендую это сочинение рабочим всех стран. Эту книгу я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров и переведенной на все языки, так как она дает правдивое и необыкновенно живо написанное изложение событий, столь важных для понимания того, что такое пролетарская революция, что такое диктатура пролетариата», – напишет Ленин об этой книге.

Джон Рид умирал от сыпного тифа в Москве. Страницы его книги уже реяли тревожными птицами, запущенными рукой мастера. Эти страницы несли миру повесть об отце Иоанне Кочурове.

…Вокруг костров грелись люди. Самые разные. И те, на ком сохранилась добротная теплая одежда, и одетые кое-как. Свет в окнах домов был приглушенным, как будто уже очень долго шла война. А война действительно шла – Гражданская.

Только сейчас, в январе 1918 года, стали более или менее ясны последствия перемен, совершившихся несколько месяцев назад. В домах было холодно. На черном рынке продавалось почти все, но достать необходимое было непросто – не было денег, а порой за вещи просили только что-то конкретное. Люди в шинелях, с винтовками возникали неожиданно – то тут, то там. Порой они походили на героев картин Васнецова, если смотреть на картину сквозь густой дым. При ближайшем рассмотрении образ грозного ангела рассеивался. У этих были отчаянно усталые лица, тусклые, злые глаза. Так же, как и беспризорные мальчишки, стайками перелетающие с места на место, эти люди хотели есть и спать.

Костры на площадях жгли изо всего, что попадалось. Книги, картины, мебель, старая одежда. Костер был необходим. Это свет, тепло и возможность хоть изредка выпить горяченького и покурить. Январь 1918 года выдался очень холодным.

Новое правительство недолго думало, что делать с Александро-Невской лаврой. Комиссаром общественного призрения тогда была Александра Коллонтай – в самом начале своей советской карьеры. Фигуристая женщина сорока пяти лет с улыбчивым ртом и никогда не смеющимися глазами. Александро-Невская лавра казалась местом сосредоточения ненавистного старого мира. Как идейно, так и материально. А новому правительству нужны были деньги. Петроград мог взбунтоваться как от голода, так и от резких жестов новой власти. В январе 1918 года Александра Коллонтай утвердила указ о «реквизиции» помещений и ценностей Александро-Невской лавры. Законных оснований для того не было: святыню попросту было приказано разграбить.

16 января 1918 года исполнительным комиссаром по лавре был назначен Иловайский, человек неглупый и решительный. Он сразу же потребовал от наместника лавры епископа Прокопия сдать все лаврское имущество. 17 января представители лаврской братии обратились к самой Коллонтай с просьбой отменить приказ. Но та ответила, что не может этого сделать. Фактически это было объявление войны лавре. А с лаврой и всей Церкви. Начался масштабный захват церковного имущества, и начался он именно с Александро-Невской лавры, духовного центра не только Петрограда, но и всей бывшей империи.

Иловайский прибыл в лавру 19 января. С ним были двенадцать солдат и пять кронштадтских матросов. Едва прибыли красногвардейцы, зазвонил набат, подхваченный колоколами окрестных церквей: Борисоглебской, Знаменской и Скорбященской. Весть о захвате лавры большевиками стала распространяться по всему городу.

Иловайский вошел в покои наместника и объявил об аресте. Четверых монахов из лаврского совета, находившихся в покоях, немедленно взяли под стражу. Самого епископа Прокопия провели через двор и скрыли в одном из помещений лавры. Большевики, как казалось, довольно хорошо представляли план обители.

В том, как звучат бесконечно чужие шаги в стенах родной обители, было нечто потустороннее. Епископ на секунду подумал: «А не начать ли читать отходную?»

Тем временем к лавре стал стекаться народ. Вскоре вся площадь заполнена была людьми. На случай опасности в одном из помещений лавры находилась прожекторная команда. Но что могут несколько человек против голодной, озлобленной массы?

Едва Иловайский вышел во двор, его плотно окружили люди.

– Антихрист! – раздался чей-то высокий голос.

– Ирод! – подхватил второй.

Монахи из братии уже заметили ручки от ухватов и топоры. Часть народа оказалась при оружии. Столкновение, кажется, неминуемо. Человека могут растерзать на глазах монахов. А потом скажут, что тот был убит с их согласия. Да, этот человек приехал разорить лавру. Но его смерть послужит новым предлогом для нападения, и тогда убьют всех. Замешательство длилось доли секунды. Несколько монахов окружили Иловайского и обратились к народу:

– Что сказал Господь? «Мне отмщение, и Аз воздам». Расходитесь. Ступайте по домам.

– Вот вам и монах! – закричали из толпы. – Страну проспали! А теперь святыню на поругание оставляют!

Один из братии, взяв Иловайского за руку и прикрыв его собою, стал отступать вглубь, пока длились странные переговоры. «Со зверем во Ефесе боряхся», – всплыло из апостола Павла. Эхо древней памяти ответило: «Велика Артемида Эфесская!» Павла обвиняли в осквернении святыни – храма Артемиды, и он едва остался жив.

– Вспомните, что Христос принес не мир, но меч. А меч, как мы, монахи, считаем, – терпение, рождающее верную надежду, а надежда не постыдит. Так? Одумайтесь, Бог поругаем не бывает. Если вы судите, то будут судить и вас.

Оставшиеся монахи немного подались вперед, на толпу, прикрывая отступающего Иловайского.

– Да засудили уже. И срока такого нет, чтобы закончился, – ответили с горечью из толпы.

Вскоре Иловайский и монах были в помещении, где располагалась прожекторная команда. Комиссар был спасен монахами.

Однако спасенный через некоторое время вернулся. На грузовике с двумя пулеметами и отрядом красногвардейцев. Пулеметы поставили на площади, напротив храма Святого Духа. А набат все звучал. Лаврской колокольне отвечали колокола храмов Петербурга из разных районов. Иловайский сам поднялся на колокольню и согнал оттуда звонарей, угрожая пристрелить. Тем временем отряд красногвардейцев выгнал из храма богомольцев и продолжал гнать их к воротам.

То, что происходит в лавре, стало известно во всем городе. Многие священники направились сюда, чтобы помочь остановить кровопролитие. Был среди них и отец Петр Скипетров – настоятель храма во имя иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость». Шел в лавру и настоятель Казанского собора протоиерей Философ Орнатский, человек уважаемый и почтенный.

Подходя к воротам, отец Петр увидел, что из лавры, подгоняемые красноармейцами, буквально выбегают богомольцы. И вдруг раздался выстрел, а потом – заполошный вопль. Кого-то ранили! По крикам стало ясно: одного из богомольцев. «Так вот оно что! Они стреляют на святом месте. Вот это и есть лицо новой власти».

Священник истово перекрестился и, ускоряя шаг, пошел к воротам.

– Отец, отец!

Кто-то бежал ему навстречу и звал его. Сын! «Ты давно здесь? Что было?» – хотел спросить он, но сын быстро и горячо заговорил шепотом:

– Уходи отсюда! Уходи, отец, прошу, немедленно уходи!

Отец Петр знал, что могут убить. Знал, что намеренно искать смерти – тяжелый грех. Но перед ним несколько солдат с винтовками выгоняли из храма людей, среди которых были те, кого он исповедовал и причащал. Это его люди. Это его лавра. Он здесь учился, здесь служил. И отец Петр, сделав вид, что не слышит сына, проследовал к митрополичьим покоям. Недалеко от входа красноармейцы отбивались от нескольких голосящих баб и наконец начали теснить их к воротам. Женщины упорствовали, одна взялась рукой за ствол винтовки.

– Где твоя мать, ирод, или ее у тебя не было?

Красногвардеец стряхнул с винтовки руки женщины, слабые, посиневшие от холода. И нацелился штыком в грудь.

– Убить хочешь! Антихрист! – взвыла женщина.

Отец Петр в мгновение оказался между красногвардейцем и женщиной. Из-под платка смотрели выцветшие от горя глаза, в которых все же оставалась надежда. Красногвардеец, обнаружив перед собой священника, растерялся было, а затем приставил штык к его груди.

– Уходи, поп, еще поговорим с тобой.

Отец Петр воспользовался секундным замешательством.

– Не трогайте их, пусть молятся. Это все наше, русское. Вы сейчас на святом месте. Это все, что вас окружает, – память народа. Это ваша память.

Собралась небольшая толпа. Женщины стояли тут же, несколько поодаль, молились.

– Не гоните молящихся. У них теперь только и есть это место – помолиться Христу, попросить Его помощи. Да и сами-то вы – что делаете? Зачем разоряете святое место?

Выстрел грянул неожиданно. Один из красногвардейцев подошел сбоку и выстрелил отцу Петру в лицо. Пуля прошила шею.

А на площадях горели костры. От одного к другому бродили смурные голодные люди.

Отцу Философу стало известно о смерти отца Петра одному из первых. Скончался тот ночью. А отец Философ уже рассылал письма, говорил по телефону – организовывал защиту лавры. Петроград помнит те крестные ходы. Костры и свечи, свечи и костры. На торжествах прославления преподобного Серафима Саровского пение «Тебе Бога хвалим» неслось с невыразимой и, кажется, последней сладостью. Ангельское пение в морозном небе Петрограда во время крестных ходов, окруживших лавру, было чем-то новым. В нем звучали скорбь, торжество и победа.

Крестный ход семьи Орнатских шел к небу. Отец Философ – высокий, осанистый человек, напоминавший ветхозаветного патриарха, – обладал титанической работоспособностью. Он был поверенным по переписке отца Иоанна Кронштадтского с епископом Феофаном, Вышенским затворником. В предвоенные и военные годы руководил благотворительными обществами, цензурировал материал для нескольких журналов. Когда началась война, отец Философ предоставил свою квартиру под лазарет для раненых, а сам с семьей перебрался в скромное казенное помещение. Семья была большая. Старшие сыновья – воины. Словно знал, что квартира скоро не понадобится: ни ему, ни им. Брат отца Философа, тоже священник, отец Иоанн Орнатский, был женат на племяннице Иоанна Кронштадтского Анне. Это воспринималось в семье как особый дар от Кронштадтского батюшки, благоволившего к Орнатским. Отца Иоанна Орнатского расстреляют в 1937-м. Отца Философа – в августе 1918 года, в Кронштадте, ночью, на холодном ночном ветру.

Отпевание отца Петра Скипетрова проходило при знакомом зловещем освещении: пылали костры. Речь отца Философа тоже напоминала костер. Это было обличение большевиков и гимн мученику. Это было славословие Богу, воссылаемое от гонимых.

– Только вокруг храмов и соберется земля Русская. Не покидайте храмов, не забывайте храмы, русские люди!

9 августа отца Философа арестовали. Многотысячная процессия с молебным пением пришла на Гороховую, к зданию ЧК. Было подано прошение об освобождении заключенного Философа Орнатского. Из ЧК пришло обещание пересмотреть дело, но этого так и не произошло.

Герасим Лавров прибыл в Оптину послушником в летнее время, шел сенокос. О благословении на монашество, данном старцем Амвросием Герасиму, в Оптиной было отчасти известно. Но порядок есть порядок – Герасим сначала был принят на добровольное послушание. Степени проходил обычные: сначала в кухне, потом в пекарне, затем отправили на полевые работы. Ловил и рыбу в быстрой Жиздре. Некоторое время спустя получил, можно сказать, повышение: стал помощником казначея, затем подвизался в ризнице. Герасим был видный, высокого роста, из крестьян. Любая работа, казалось, была ему знакома. Отмечали, что нравом он мягкий, но упорный. «У отца Георгия была особая доброта – доброта не природная, духовная. К нему подходишь и, как бы ни волновался, успокаиваешься», – вспомнит о своем старце его духовный сын и тоже старец, московский протоиерей Василий Серебренников.

Оптинский дух истинного монашества, заключающегося в борьбе со страстями, Герасим принял сразу же и старался по мере сил все дела совершать по этому духу мира и любви, презирая страсти. Однако это работа трудная и долгая. Даже такой покладистый человек, как Герасим, порой получал строгие уроки, которые посылает Бог только любящим его.

Однажды Герасим послан был на сенокос. Дорога к покосам знакомая, только в радость. Впереди него, ковыляя, шел старик-схимник, которого Герасим едва знал. Молодой человек посмотрел свысока: мол, куда только плетется такой старик, чем он поможет на сенокосе? Покосы располагались за речкой. В месте переправы стояла монастырская лодка. Герасим прыгнул, налег было на весла… а лодку как ко дну речки приковали: ни с места. Как ни силился Герасим отплыть, не получалось. В тщетных попытках прошло время. А там и схимник подошел. Перекрестил лодку, вошел и благословил отчаливать. И тут – Герасим изумился – лодка словно сама поплыла, куда надо. И весла не нужны.

Этот случай, возможно, и вспомнился позже отцу Георгию в Таганской тюрьме, когда раздавал табачок заключенным, смазывал их ранки йодом и вазелиновым маслом. Тюремный порядок предстал как вывернутый наизнанку монастырский. Изнуряющее одиночество человека, пришедшее после грехопадения, поднялось в сердце с непереносимой, кажется, остротой. «Вот откуда я бы никогда не хотел уходить, вот бы где с радостью и жизнь свою скончал, вот где я нужен! Тут-то, на воле, каждый может получить утешение – кто в храм сходить, кто причаститься, а ведь там – не так. Там одни скорби, одни скорби…»

Вскоре Герасим был рукоположен в иеродиакона, а в конце осени 1915 года – в иеромонаха. Имя выбрали славное, в честь Георгия Победоносца. В конце 1915 года назначен настоятелем Мещовского мужского монастыря. Георгию довольно часто приходилось по монастырским делам бывать в Калуге. Однажды на улице к нему подошла женщина и попросила причастить умирающего мужа. Отец Георгий согласился. Во время исповеди умирающий открыл страшную тайну: он скрыл от жены, что дом через два дня будет продан за долги. А семья его довольно большая была. Отец Георгий принял к сведению эти слова. Деньги были внесены вовремя, семья спасена.

В сорока верстах от Мещовска находилась деревня Мамоново. Сорок верст – расстояние значительное. Однако раб Божий Никифор, или Никифорушка, как называл его отец Георгий, приходил из своей деревни в монастырь для молитвы и участия в таинствах. Полное имя Никифорушки – Никифор Терентьевич Маланичев. Отец Георгий сразу же отличил его от прочих, увидев в нем истинного раба Божия, молитвенника и прозорливца.

Так началась эта удивительная духовная дружба, продолжавшаяся долгие годы. Никифорушка в период ссылки отца Георгия подолгу жил в Загорске у духовных детей старца, как если бы это был его родной брат. Никифорушка юродствовал. То вещи раскидает, то расхохочется, то еще что учудит. А отец Георгий его защищает, да еще и воскликнет: «Един от древних!» Порой отец Георгий и Никифорушка подолгу беседовали на «птичьем», пророческом языке. Отец Георгий научился понимать предсказания Никифорушки. Это были как вешки, благодаря которым жизненный путь проходил в некотором духовном спокойствии. Резкие перемены уже не могли напугать, а только вызывали желание еще раз помолиться обо всех, кто вокруг.

Рождественским постом 1918 года блаженный гостил в монастыре. Братия чувствовали, что уже началось нечто страшное – гонения. Но еще не очень верилось, что Бог попустил такому быть в отечестве. Ранним утром отец Георгий отдыхал после службы. А Никифорушка тем временем повытаскивал из ризницы лучшие ковры, которые расстилали только для архиерейской службы, а из лучших выбрал самые дорогие. Натаскал облачение, все праздничное, и разбросал его по коврам: мол, служба идет. На себя тоже надел что-то праздничное и стал важно разгуливать по комнатам настоятеля. Господь ли разбудил отца Георгия для сообщения важной вести или поднятый Никифорушкой шум, неизвестно. Настоятель обнаружил своего разряженного друга, разгуливающего по коврам и облачениям. Спросил, увидев такую «работу»:

– Никифорушка, что это ты наделал?

Однако блаженный в ответ только рассмеялся.

«Жди грозы», – сказало сердце отцу Георгию. Ну какая гроза в декабре-то? Самая настоящая.

9 декабря большевики пришли с обыском и арестом. Отцу Георгию было предъявлено обвинение в антисоветском заговоре и хранении оружия. Да, оружие у монахов есть, скрывать его причин нет: крест. Богослужебное оружие, другого не было. Зиму отец Георгий провел в Мещовской тюрьме.

Там же навсегда понял, что тюрьма – место, где людям более всего нужна теплота и жалость. Он не то чтобы полюбил тюрьму – тюрьму любить невозможно, но понял, как чуток человек, в тюрьме находящийся, ко всякому доброму слову и помощи. Это как белого хлеба поесть дали.

Великим постом, в марте, отца Георгия перевели в Калужскую губернскую тюрьму. А Петровым постом, 30 мая, – снова в Мещовск, для суда. 4 июня состоялся суд, был вынесен приговор к расстрелу.

Во время суда отцу Георгию показалось, что в зале сидит Никифорушка. Присмотревшись, понял, что это местный блаженный – Андрей. Однако сердце приободрилось: привет от Никифорушки; молится, значит. Блаженный Андрей сидел у окна, слушал отстраненно и курил в окно. Дым шел именно в окно, а в зал не шел.

«Яко исчезает дым, да исчезнут… Приговор отменят», – подумалось осужденному.

Верующие люди Мещовска, любившие настоятеля, составили прошение в Москву с просьбой о пересмотре дела и отмене приговора. Письмо было получено адресатом. Но приговор не отменили. Отца Георгия поместили в камеру смертников. Каждую ночь уводили на расстрел несколько человек. Вскоре осталось всего семеро. Среди приговоренных был дьячок, молодой и безутешный. Отец Георгий подбадривал его:

– Что ты скорбишь, выйдем еще с тобой из тюрьмы, вместе будем кашу варить, и как жить-то будем хорошо!

Ах, как дорого стоят эти слова, да еще когда в них чувствуется сила… что так и будет на самом деле.

Адвокат отца Георгия тоже приуныл, совсем опустил руки.

– Отец Георгий, ничего, ну ничего я не могу для вас сделать.

– Деточка, Бог милостив, сделаешь еще.

Время шло, ожидание стало отчаянно тоскливым. Наконец тюремный сторож шепотом сказал:

– Батюшка, я уже получил на всех вас список. Готовьтесь. Сегодня ночью уведут.

Казалось, сердце тут же и разорвется. Но нет, не разорвалось. Было так тяжело, что отец Георгий, надев епитрахиль, вышел из камеры в коридор – помолиться, приготовиться. И тихо зарыдал. Слезы были так обильны, что промочили шелковую ткань епитрахили насквозь, и она полиняла, пошла разноцветными разводами. Вдруг возле отца Георгия возник человек, который показался смутно знакомым. Он участливо посмотрел на рыдающего и сказал: «Батюшка, не бойтесь, вас не расстреляют!» Отец Георгий спросил, кто же это перед ним. «Я тот самый купец, которого вы напутствовали в Калуге перед смертью». Сказав это, человек исчез. А в стене появилась брешь, сквозь которую открылась опушка леса. Над опушкой на воздухе стояла покойная мать отца Георгия. Она кивнула сыну и ласково сказала: «Сынок, вас не расстреляют. А мы с тобой увидимся через десять лет». И тогда в сердце настала Пасха. Вернувшись в камеру, сказал в радости: «Дорогие мои, благодарите Бога, нас не расстреляют, верьте слову священника». И чудо, что все осужденные поверили! Смертная тоска сменилась радостью. Все знали, что будут жить.

В назначенное время пришли конвойные и велели собирать вещи. Арестованных погрузили в вагон. На станции Тихонова пустынь вагон с расстрельными должны были прицепить к поезду на Калугу. Распоряжение было – произвести расстрел вне Мещовска, в лесу, чтобы не беспокоить местное население. Однако поезд на Калугу опоздал, а поезд на Москву пришел вовремя. Не имея распоряжений об арестованных, конвойные прицепили вагон к поезду на Москву, в надежде, что в Москве уж точно с арестованными разберутся правильно. В Москве отца Георгия и его спутников, из которых шестеро потом стали его духовными детьми, поместили в Таганскую тюрьму.

В тот период тюрьмы были переполнены. Уголовников держали порой вместе с политическими, чтобы вина о внезапной гибели последних не легла на власть. Уголовников же науськивали на политических, особенно на священников, чтобы возникали ссоры. Отец Георгий эту политику сразу понял – и понял, как ей противостоять. Бог научил его устраивать «подкупы любви», да так, что равных ему в таком деле не было. Например, ходит уголовник перед ним и ругает его на чем свет стоит, матом.

– Как зовут тебя? – спрашивает отец Георгий.

– А тебе зачем, такой-сякой?

– А у меня табачок есть. Мне он без надобности, а тебе дам, если матом ругаться не будешь.

Табака для заключенных у большевиков было немного. А что такое табак в тюрьме – не объяснить. Как деньги на воле.

– Ну, где твой табак…

Идет другой. Чешется, весь в ранках. Видно – вшей кормит, совсем заели. И тоже матом.

Отец Георгий на мат – ласковое слово:

– Иди сюда, ранки вазелиновым маслом смажу. И вот табачок у меня…

Приговор действительно рассеялся как дым. Расстрел заменили пятью годами заключения. Отбывал их отец Георгий в Бутырской и Таганской тюрьмах. Вот что вспоминает духовный сын: «Небольшая чистая камера в Таганской тюрьме. Посреди нее стоит иеромонах, исполняющий должность санитара. Вереница больных проходит через комнату. Большинство страдает экземой, язвами на ногах… Отец Георгий, как милосердный самарянин, обмывает гнойные раны. Каждого старается утешить бодрым словом, шуткой-прибауткой. „Не тужи, золотце мое, все будем свободны“, „веруй всегда в милость Божию“, – часто говорил он заключенным». Один горемыка хотел покончить с собой и совсем было собрался. А отец Георгий поговорил с ним, и тот намерение отложил. А через два дня пришел приказ о его освобождении!