Текст книги "Тайные истории Пушкинских гор"

Божий малинник

Вопреки прогнозу Gismeteo о зверских проливных дождях сегодня вышло солнце, и, досмотрев за завтраком по видео отчаянный фильм с Де Ниро, я еду по чернику. А то больше месяца тут живу, а ягоду ела только с рынка – клубнику и черешню. Не дело.

По чернику я наладилась в лес за кладбищем, что по дороге к Нюте. Однако съезжая с кладбищенской горки, я разглядела наконец вдоль дороги созревший малинник, и тормознула у него велосипед. Малину я люблю больше черники. Малинник на взгорке страшно удобная вещь – первый, нижний слой я обобрала прямо стоя на дороге. Местные жители, курсирующие от коттеджей в Нютиных полях до Пушгор и обратно, видимо, так заняты делами, что ягоды не замечают. Пока я кормилась с куста, в поселок прошла толстая баба с дочкой, а к коттеджам испитой мужик, и всех их малина ничуть не волновала. А меня она взволновала страшно, и я полезла на косогор внутрь малинника, благо догадалась приехать в кроссовках и змеек могла не бояться.

Впрочем, змейки тут ужики, с желтыми «ушками». Они не кусачие и бестолковые – выползают на шоссе, где их давят своими авто невнимательные туристы и привычные местные, давят вместе с недотепами-лягушками, которые тоже зачем-то скачут поперек дороги. Поэтому шоссе здесь усыпаны сухими шкурками лягушек так часто, будто у нас тут леса царевен-лягушек, с которых Иваны-царевичи шкурки посдирали.

Но в малиннике ни лягушек, ни ужиков не оказалось, зато малины много, и я наедаюсь до отвала, вылезая из кустов уже в самом верху косогора, почти примыкающего к веселым могилкам. Могилки тут веселые, потому что завалены синтетическими венками с крупными разноцветными цветами на них. Местные на покойников денег не жалеют и ухаживают за могилками справно, поэтому кладбище, разместившееся на трех крутых горках, выглядит как детский сад, наряженный к праздничному утреннику.

Приехав сюда в прошлом году впервые на свежую могилку своей соседки, «Арины Родионовны» моих поэм, я совершенно потеряла страх смерти, так здесь было солнечно, весело и ярко. Весь этот разноцветный парк культуры и отдыха, где к тому же часто играют дети, окаймлен красивыми корабельными соснами, малинник под которыми плавно переходит в черничник. Птицы вокруг радостно заливаются, а наверху облака кучерявятся вокруг солнца. Чего ж бояться? Радость сплошная. Я, помню, пришла сюда, села у могилки Арины Родионовны и подумала, что, конечно, «все же ближе к милому пределу мне бы хотелось почивать», то есть здесь. Здесь будет легко стать легкой птицей и заливаться радостно в поднебесье о том, что жизнь после смерти еще лучше, чем до нее.

В Москве у меня бабушка с дедом похоронены в стене Донского монастыря, два сосуда с прахами за мраморной дощечкой, на которую мать прикрепила удачную фотографию, где красивая молодая бабушка в широкополой шляпе клонит голову на плечо деду, умно и внимательно разглядывающему нас через очки. Вся стенка монастыря плотно забита впритык такими маленькими усыпальницами с металлическими кольцами, в которые вставлены емкости с водой, – и живыми или пластмассовыми цветами. И то, что стенка слегка осыпается кое-где, придает всей картине лирический оттенок. Неплохо, но по жизнерадостности, конечно, это не сравнить с пушкиногорским кладбищем.

А современные кладбища под Москвой – это мрак: ряды неровных каменных могил такие бесконечные, где кажется, что весь мир – кладбище. Все знакомые, на чьи похороны я попадала в Москве, умирали поздней осенью. Холод, грязь, долго ждать очереди, чтобы попрощаться, похоронные тетки однообразными голосами заученно толкают попрощаться с «дорогим покойным» – какой он им, к черту, дорогой, они его даже не знают.

Потом пара часов тряски в холодном автобусе с гробом посреди, долгие московские пробки, сменяющиеся унылыми подраздолбанными подмосковными дорогами, потом эти бескрайние поля каменных могил под свинцовым капающим небом – и могильщики подшофе. Все толпятся, мокнут, наконец, гроб роняют в землю и засыпают грязью. Близкие неудовлетворенно и горестно всхлипывают, дальние интеллигентно жмутся к автобусу – замерзли, устали, есть хотят. Потом стол с обильной едой и избыточным питьем, которыми живые компенсируют неприятное впечатление от ритуала, и дальше на это кладбище больше никогда не хочется идти.

Не то здесь, думаю я, озирая солнечное разноцветье на пригорках. Умирать в Пушкинских горах, конечно, тоже не сахар: к бедной Арине Родионовне в последний день жизни «Скорую» вызвали утром, а приехала та из больницы, что через дом, к вечеру. Старушка умирала, они это знали и не спешили никуда. Хотя Арина Родионовна – старшая медсестра, она в этой больнице проработала сколько-то лет, а потом, выйдя на пенсию, еще много лет бесплатно колола и обихаживала на дому постоянных клиентов.

Она в Пушкинских горах жила с перерывом – родилась тут, доросла до двадцати годов, а потом мать, разойдясь уже с Арининым отцом, от женатого родила мальчика Алешу. Женатый семью не бросил, и мать Арины Родионовны уехала с двумя детьми в Мурманск к родне. Мурманск тут, в Пушгорах, почему-то часто оказывается местом заработка и временным пристанищем для путешествующих по жизни.

На севере шустрая Арина Родионовна вышла замуж за красивого гуляку с гармошкой, брак вышел так себе, мужа она со временем выгнала, а детей, как оказалось, у нее быть не могло. Она взяла девочку из детдома, дочку алкоголиков, вырастила и воспитала как могла – та вышла замуж в Казань и теперь там живет, свои дети у нее уже и внуки.

Когда мать Арины Родионовны вышла на пенсию, то с детьми вернулась на родину. Алешин отец уже помер, мужики в России долго не живут. Да и времена переменились, в Перестройку полно нового народу понаехало, и никому уже не было дела до происхождения взрослого парня. Он обзавелся семьей, сейчас у него свой дом и уже взрослые внуки.

Арина Родионовна здесь работала от души – людей любила и дело свое знала. Сменила пару любовников, похоронила мать, и в шестьдесят с чем-то лет побывала второй раз замужем – «Ваня мой был самый лучший из всех, Наташенька». Когда Ваня помер, ей было уже сильно за семьдесят, и она отписала квартиру дочке покойной подруги – врача, с которой работала в Мурманске. С уговором, что та будет за старушкой ходить до ее смерти, а потом сюда переедет, потому как на севере, как вы уже знаете, климат тяжелый.

Сиделку эту я застала уже суровой толстой пенсионеркой с неизменным рюкзаком за спиной и короткой седой стрижкой. Она – бывший начальник ЖЭКа, посему круто «строила» общительную Арину Родионовну: то лекарства подопечная не выпила вовремя, растяпа, то на скамейке слишком долго просидела, опять продует, то витаминов мало ест, а вон все куплено же. В общем, сурово, но справедливо – и старушка жила трудно, но с полным уходом.

Я оставляла им ключи на зиму, так что мне тоже повезло – когда прорвало не пойми отчего посреди зимы воду в душе, компаньонка Арины Родионовны быстро поняла, в чем беда и проруководила местными пьющими и нерадивыми сантехниками, починив все их руками, задешево для меня и наверняка очень сердито для них. Так что я страшно радовалась, что в отделенных от Москвы восьмьюстами километрами Пушгорах за стенкой у меня есть человек суровый и надежный.

О том, что крутая толстуха – человек тонко чувствующий, я узнала только прошлым летом, когда, приехав после смерти Арины Родионовны, зашла к наследнице помянуть покойную, и мы поговорили по душам. Я успела повидаться со своей пушкиногорской музой перед смертью на майские праздники, а умерла старушка во второй половине мая, аккурат через два дня после своего восемьдесят девятого дня рождения. В этот момент я была в Москве и вырваться на похороны не смогла.

День был будний, и компаньонка Арины Родионовны в одиночку просидела с утра до вечера около остывающего тела, к которому не ехала безразличная «Скорая». А потом уже вместе с Алешей разбиралась с похоронными конторами и прочими специалистами по переходу в лучший мир. Впрочем, глядя на пушкиногорское кладбище, я бы и этот мир плохим не назвала. Больше того, общаясь в последние дни с Ариной Родионовной, я, помню, ощущала, что канал к Богу открыт где-то у нее за спиной, и если протянуть туда руку, то почувствуешь ветер иных миров. И миры эти показались мне очень внятно связаны с нашим миром, и идея «как на земле, так и на небе» мне при виде моей Арины Родионовны была очевидна: как светло она тут прожила, так светло она и там обретется.

Закрытая компаньонка моей старушки, оставшись одна, прошлым летом была несколько раз моей собеседницей, свела меня с тетками, торгующими творогом, и как-то повернулась новой, душевной стороной. Мы с ней обсуждали, как получше ей продать мурманскую квартиру, чтобы уже не ездить туда раз в году, как она это делала раньше зимой, на пару месяцев, присмотреть за жильем. Сошлись на том, что теперь-то надо уже спокойно и вольготно жить в двухкомнатной пушкиногорской квартирке, теперь полностью принадлежащей ей. И много еще умных планов понастроили.

Зимой толстуха уехала в Мурманск продавать тамошнюю квартиру, отключила телефон и в Пушкинские горы не вернулась. Соседи мне сказали, что она сильно болеет и, видимо, не вернется сюда уже, не сможет. И вышло, что крепкая пенсионерка-командирша с суровой северной закваской, на поколение моложе моей еле ходившей старушки-болтушки Арины Родионовны, именно ею к этой жизни и крепилась. И когда крепление это ушло в небеса, компаньонка решила последовать за ней.

Авось там тоже надо ухаживать, ругать за забывчивость и следить, чтобы все было как надо. И если есть там у них какое-то хозяйство, я уверена, крепкая пенсионерка с рюкзаком и ЖЭКовским опытом справно за ним приглядит.

А тут, на Земле, нужно найти какой-то существенный смысл, чтобы удерживать дух в хрупком теле. Для Арины Родионовны этим смыслом была любовь к людям, которой она меня потрясла при встрече, когда ей было за восемьдесят. Такого потока энергии я не видала никогда – ни у именитых психологов или врачей, ни у мастеров восточных практик или священников, ни у кого. Это божий дар у нее был, как у Моцарта – музыка. Поэтому я не пыжилась, а просто подставляла себя всю под эти лучи и радовалась, что есть на Руси святые, не перевелись. Вон, за стенкой живут и ничем особенным себя не считают.

Ей и не надо было ничего про себя считать, а мне про нее – надо, потому как Моцартов в этой жизни мало. И если уж свезло, надо радоваться и стараться любить их в ответ по мере своих слабых сил. Вот зимой мне на замену умершей Арины Родионовны Бог привел еще одного Моцарта, совсем другого и о другом живущего. Но чувство радости он во мне вызвал, которое ни с чем не перепутаешь – то самое, которое возникает, когда ты чувствуешь, как через человека с тобой весело и прямо говорит Бог.

Посему, дописав серию стихов Арине Родионовне, я все следующие свои сочинения писала ему, и эту книжку – тоже. И теперь, когда я вижу что плохое, волнуюсь – как он там, не задело ль его такое – и молюсь, как меня научила моя старушка. А как вижу что хорошее, так посылаю ему это по ветрам иных миров, и тоже благодаря ей знаю – все дойдет по назначению, потому что те миры с этими очень правильно связаны.

Вот и сейчас, дописывая эту новеллу на придорожном, нагретом солнцем камушке в черничнике напротив малинника, я весело гляжу на пятилитровую пустую бутыль, которую кто-то уверенный в Божьей щедрости приволок в черничник, да и бросил. Потому что царство Божие усилием берется, а усилия на пятилитровую бутыль у обжоры, видать, не хватило. Я тоже взяла баночку, хотя и литровую, но всю малину собрала в рот, а на чернику уже сил нету. Рассчитывать себя надо в Божьем малиннике-черничнике, думаю я и тихонько смеюсь, глядя на веселое солнечное пластмассовое разноцветье.

И мысленно шлю веселое свое настроение вместе с этой новеллой, чтобы развлечь моего Моцарта на другом конце Земли. По тонким мирам дойдет, я знаю. Меня Арина Родионовна научила: когда она сказала, что молится за меня каждый вечер, я, помню, чуть не подпрыгнула. Если за тебя молится святой, надо как-то соответствовать. Я, слава Богу, не святая, поэтому просто посвящаю найденному Моцарту все свои сочинения, чтобы ему было хорошо играть свою волшебную музыку в тонких мирах, где я ее слышу и радуюсь.

Вечером становится еще более солнечно, и я еду купаться в Петровском пруду. Народу никого, и я купаюсь нагишом, как большая лягушка. Мой вид привлекает утку, и она пикирует с неба поперек моей спины, садясь на воду в полуметре. Я ошарашено кручу головой, утка внимательно дрейфует ко мне, разглядывая потенциальную добычу круглым черным глазом, через который идет черная полоса от носа до затылка. Красиво. Нефертити бы обзавидовалась такому макияжу, отмечаю я про себя.

Разобравшись, что лягушка из меня несъедобная, утка клювом беззвучно показывает мне, как она голодна. Да понимаю, говорю я, только сделать ничего не могу – ничего у меня с собой для тебя нету, не твой я Божий малинник. Ох, вздыхает утка, беда с вами, приезжими поэтами. Всплескивает крыльями, резко стартует из воды и отбывает в сторону озера Кучане за нормальными лягушками. А я плыву к берегу, где на мое счастье всех комаров ветром сдуло. Погода меняется на солнечную, и ветер сегодня знатный.

Тур де Пуш

Пашку мне посоветовали в магазине, где продают велосипеды, когда я туда в начале лета заехала с жалобой на сбоящую «звездочку». Нам, говорят, некогда с вами возиться, вот он поможет «за недорого». Пашка тогда приехал за пять минут, но начал говорить, что все это чинить можно только у него в гараже, и я уже с тоскою представила, как тащу свой велик на другой конец поселка. Но Бог есть, и Пашка оказался жителем соседнего подъезда в моем собственном доме.

Велик он тогда починил долго, но дешево. А когда через неделю у меня сломалась задняя ось, Пашка вынул из гаража новую и поставил. На ней и катаюсь до сих пор.

У Пашки слегка придушенный низковатый голос, уж не знаю, почему, – и этим голосом Пашка любит долго и напористо объяснять, как устроены велосипеды, а также окружающая жизнь. Я его болтовню минимизирую, но рукастость уважаю.

Его матушка, старушка с простым русским личиком в платочке, через неделю после починки велика заглянула ко мне в окно из сада. Я тогда не знала, кто она, и удивилась. Но старушка мне разъяснила, что заглядывает с важным намерением: у нее солнце «жжет пионы», она их поэтому сорвала и ей их надо кому-то подарить. Вот мне, например, потому что ее сын Паша мне тут велик чинил и музыка у меня из окна несется красивая.

Я спросила, почем, она сказала – да зачем деньги? Но я все-таки вынесла ей сотку, которая ее ничуть не потрясла, но и не обидела. По дороге мы выяснили, что она бывшая учительница, что меня с ней слегка сроднило, хотя с учителями всякое бывает – учат одному, а мучат по-другому. Однако пионы старушкины тогда отлично простояли у меня несколько дней, орошая всю квартиру сумасшедшим запахом, а потом я их сменила на полевые цветы. Я здесь все время собираю разные букеты, и в квартире штуки три стоят: на тумбочке у телевизора, на стойке в прихожей и у окна. С цветами тут внутри дома полное лето.

Вчера, после малинника, я поняла, что надо добраться и до земляники, а то совсем сойдет. И по случаю встретив Пашку у подъезда, спросила его наугад, не подскажет ли места. Да я сам ягодник, загудел Пашка, и начал перечислять мне незнакомые названия, где должна быть земляника, где она была в том году, была три года назад, была да может быть, уже и сошла, а то и не начиналась вовсе. И все эти поселки были в семнадцати, двадцати пяти и тридцати двух километрах езды, а многие надо было досягать по непроходимым болотам, «куда тебе, конечно, даже не стоит пробовать с твоим велосипедом».

Через десять минут его словесной чехарды с перечислениями селений и неизменного «ну, не знаю, может, там сейчас и нет, но когда-то была» Пашка утомил меня донельзя. После чего заявил, что мы толчем воду в ступе, но у него с завтрашнего дня отпуск и куда-то он таки поедет. Тогда давай поедем в самое ближнее место, раз везде может быть неудача, сказала я. И мы сошлись на велопробеге в семнадцать километров в сторону Велья.

Пашка прогудел еще что-то про утренние дела, но я решительно выяснила время, когда он освободится, и велела ему к этому моменту подрулить к своему гаражу. Да, кстати, спросила я без особой надежды, а чтобы я тебя со своим великом на маленьких колесах не раздражала по дороге, нет ли у тебя большого велика для меня на такой случай?

И велик у Пашки для меня оказался. Наутро он привел его в порядок и пришел ко мне объяснить, что надо надевать кепку на голову, сапоги на ноги и толстые штаны от комаров, а еще брать с собой репелленты и воду. О, подумала я, узнаю сына учительницы. Самого всю жизнь учили, так и он всех учит. Кепку взяла, штаны переодевать не стала – жарко, а квас и репелленты захватила – пригодится. И бидон Пашка мне дал, желтый.

А уж когда я увидела выделенный мне от щедрот велик, то поняла, что решилась на вояж не зря: транспорт был знатный, с огромными колесами, «рогами» на горизонтальном руле, чтоб и так, и так держаться, сотней скоростей и двумя двойными переключателями – это когда на каждой вертушке по два рычажка, я таких раньше не видала. В глубине сарая я разглядела еще один такой велик, а на улице стоял Пашкин, и того круче.

«У тебя их сколько всего?» – спросила я. «Девять! – гордо сообщил Пашка: – Три тут, два у приятеля в гараже, два я сдал в аренду приезжим друзьям, и еще два уже идут на запчасти, старые. И еще я хочу один купить, только ты матери не говори, а то она с ума сойдет от идеи увеличивать мой велопарк».

Я клятвенно пообещала матери «ни-ни», примерившись, что Пашке-то, наверное, за пятьдесят, и подивившись еще раз силе учительского пожизненного влияния. Потом влезла на велик и забыла про все – он катил споро, крутился по буеракам как по маслу, и педали вертелись нежно и легко. «Ах, какой будет день!» – счастливо подумала я и порулила за Пашкой на выезд к деревне Велье, где он собрался брать землянику, потому что днями туда ездил с кузеном (Пашка щегольнул иностранным словом пушкинских времен и скосил на меня глаза), и вроде немало ягоды нашел.

На первых пятистах метрах шоссе я разбиралась с рычажками, что куда, а когда разобралась – ах, мама моя родная, это ж «Формула-1», а не катание после моего Stels’а получается! Велик ехал в любую горку на низких оборотах, а с горки на высоких аж летел! Пашка удивленно обнаружил, что еле поспевает за моей прытью, и порадовался, что городская поэтесса для покатушек сгодилась. А то он все-таки боялся, что я буду тормозить. Куда там – какой же русский не любит быстрой езды, я летела как стрела над окрестными полями!

Повернув с шоссе к табличке с мрачным названием «Подкрестье» и каким-то жутким развалинам из цементных плит, Пашка сообщил, что это бывший кирпичный завод, на коем работал его отец, но не в цехах, а бухгалтером – потому что на Второй мировой у отца оторвало полноги. Он, как и Пашкина мать, жил вон в той деревне (Пашка показывает рукой налево, за леса), но был культурный. Колхозная интеллигенция. А Пашка работает техником. Чего ж, говорю, ты в интеллигенцию не пошел? А я вообще никуда не пошел, отвечает Пашка, я велики люблю. И я его в этот момент одобряю, легко крутя педали по рябой дороге с выемками.

Через некоторое время мы выезжаем к мосту через речку среднего достоинства. Табличка гласит, что река – Великая. «И в ней много народу утонуло, – продолжает экскурсию Пашка: – Тут глубина метра два-три, но течение турбулентное – знаешь такое слово? Поэтому народ легко идет на дно… впрочем, есть такие, что и в канаве тонут. И тут таких много». Пашка горд собой – и слово иностранное ввернул, и от «таких» отстроился в моих глазах.

Глаза мои, впрочем, заняты красотой полей и придорожным голубоглазым цикорием, улыбающимся нам на ветру. Пашка замечает мой восторг и говорит неодобрительно: «Цикорий я не люблю. Мне один тут заказал ему набрать, так корни такие оказались крючковатые, кривые – я провозился день, всю округу перерыл, сам перемазался, а потом отмывай еще грязь с корней. В общем, лучше его сразу в банке купить в магазине, если надо».

А я цикорий в банке не люблю, но люблю на дороге за нежный голубой взгляд. Но мы уже съезжаем вдоль поля – Пашка не уверен, что это то место, но вроде то. Поныряв вперед-назад по проселочной дороге, Пашка встает у поперечного следа шин, ведущего в поле по высокой траве, и велит мне пощелкать левым переключателем, потому что иначе по полю не проехать. Я, привычная к своему Stels’у, который тут точно не проедет никуда, покладисто щелкаю, сажусь – и, о чудо, волшебный велик едет. Точнее сказать – плывет, как корабль по мелким волнам, ныряя носом вниз-вверх по неровной дороге.

Пашка велит ехать за ним, чтоб змеи не куснули и вообще не навернуться, и объезжать поваленные деревья – боится, чтоб ветки в спицы не попали, а то беда, все переломается в любимом велике. Я про змей не думаю, кручусь по дороге вокруг веток и за Пашкой, и постепенно вхожу во вкус этой качки, когда мы выезжаем к «тому месту, откуда я пару лет назад по три литра в день вывозил».

Это место – брусничник. Ягода в нем белая, незрелая, потому что начало июля. Неужели деревенский Пашка путает бруснику с земляникой, вяло после тряски думаю я. Но нет – Пашка пилит вглубь березняка, где как раз должна быть наша вожделенная делянка, к которой мы проехали семнадцать километров, по его оценкам. Интуиция говорит мне, что в березняке ягоды не будет, и не подводит – Пашка возвращается с разведки разочарованный. А я спокойна, потому что еду и за покатушками, и за ягодой, и за очередной новеллой, и мне любой поворот сюжета на благо. Нет ягоды – я вынимаю квас, и мы его дружески дудим из одного горла.

Тут есть еще место, говорит Пашка, там, где мы как раз с кузеном были давеча. А это что же? – говорю я про брусничник, где мы стоим. Это тайное место, мое, но сейчас тут – ничего, видать именно потому, что раньше было – завались. А до кузенового места сколько? Еще шесть километров по лесу. Но я отсюда без полного бидона не уеду, ерепенится Пашка. Бидон у него трехлитровый, и предполагает промышленный сбор, в который я не верю, но – ладно, говорю, едем еще шесть километров, мне для фигуры это очень даже полезно.

Мы возвращается, ныряя в поле на великах, обратно, и через пару поворотов по знакомому уже шоссе сворачиваем на альтернативную лесную дорогу. Там может быть грязно после дождей, но Пашка говорит, что байки грязи не боятся, и мы рулим вниз, неожиданно быстро досягая места назначения. Там снова березняк, но по дороге действительно мелькают редкие ягодки, и земляничника, то есть самой листвы, – много. Дорога непроезжая, но Пашка уводит наши велики в лес и там их привязывает к осине на случай, если придут враги забрать его любимцев.

Комары в лесу взлетают тучами, я мажусь кремом и пшикаю репеллентом поверх, потому что иначе беда. А потом иду за Пашкой на просеку, где должна быть ягода «еще с того раза, что с кузеном мы тут». Ягоды мало, Пашка велит становиться на колени, иначе не видать, но мне уже все ясно – мать в детстве меня водила по землянику в Эстонии, и что такое поля для промышленного сбора, я знаю отлично.

Я решаю для себя, что здесь мы – для небольшого перекуса «с куста» и отдыха перед дорогой обратно. Поэтому я отделяюсь от Пашки, нахожу пару спелых малинников, обираю их и, разомлев на солнце, думаю о своем. Когда малина на кусте кончается, я брожу по вырубке, склевывая редкие, но сладкие земляничины, и вспоминаю сказку про дудочку и кувшинчик, когда нахожу ягоды там, где уже, казалось бы, прошла. И еще я думаю, что нигде сегодня в другом месте не хотела бы находиться, так мне славно под этим солнцем в этих перелесках.

Пашка вылезает из-за куста и говорит, что пойдет искать ягоду в лес, глубже, а если что – он будет мне свистеть. Вынимает из кармана спортивный свисток и верещит в него. Я хихикаю – он начинает напоминать мне тренера Боба из фильма «Сбежавшая невеста» с Джулией Робертс, где она сбегает от Боба к роскошному Ричарду Гиру, а потом и от Гира, но, правда, ненадолго и с возвратом.

Мой Гир далеко, но думая именно о нем в земляничнике, я как раз и поняла, что нахожусь ровно там и так, где и как хочу. В чудесной природе с приятными мыслями и назревающей новеллой. Поэтому я киваю на Пашкины планы, и он удаляется в лес со своей дудочкой-свистком. А я делаю рейд дальше по дороге, что привела нас сюда – там тоже мало ягод, но зато над своей головой я наконец замечаю облако насекомых, которые активно делятся планами по поеданию меня, как только кончится действие репеллентов.

«Намазззаласссь, ззззарразззза», – злобно жужжит над моей головой толстый слепень. «Жжжадина, жжжуть!» – вторит ему суетливая мелкота. И все они кружат, жужжат, но не садятся: репелленты работают три часа, и мы все это знаем, поэтому я доедаю редкие ягоды по дороге и возвращаюсь ближе к великам, понимая, что скоро надо ехать назад. Пашка углубился в чащу, и на мои крики уже даже не свистит. А я устала сидеть в лесу и хочу снова пережить «Формулу-1» на шоссе. Хотя вернее было бы называть мой вояж «Тур де Франс», это ж там, как мы все знаем из фильма «Амели», люди на великах шпарят среди Елисейских полей, привет Ире-фее из славного города Парижа.

Меж тем наши с Пашкой велики связаны с деревом. Но, ура сотовой связи – я звоню свистуну на мобильник и получаю код. Отвязав своего коня и оставив Пашке пустой желтый бидон, я выкатываю на проселочную дорогу, собирая там дивные мелкие кустовые ромашки – авось, доедут. Обратная дорога дается мне на удивление легко, только машины уже разъездились – они пылят по дороге, и я вся в песке с ног до головы. Но Пушкиногорские поля лучше Елисейских, и у меня выходит дивный «Тур де Пуш»!

По дороге от Подкрестья мы проезжали пруд, про который Пашка сказал, что на самом деле это карьер, вырытый кирпичным заводом отца. Но когда я туда подъезжаю, то от идеи искупаться отказываюсь – с этой стороны карьер стал болотом, а с той с матом и кряканьем купается местная молодежь. У меня купальника нету, и это тебе не интеллигентное Петровское – идею плавать голяком поймут неправильно и с тем же матом, и разбирайся потом. Я в своей стране народа не боюсь, но и провоцировать тоже не хочу – глупо.

И я прокатываю свой «Тур де Франс» дальше, познавательно отмечая, что вдоль поселковой дороги в самых неудачных местах натыканы палки с рыжими телефонами под синими козырьками. Стоят они, новенькие и блестящие, с надписью типа «Евросвязь» на повороте с дороги в поле возле реки Великой, у заброшенных заводов или покинутых школ, и черт еще знает где, народ там точно не ходит лет пятьдесят. Видимо, эта контора застряла в прошлом веке и не знает ни о существовании сотовых телефонов, ни о том, чем вообще люди живут, мельком замечаю я, выворачивая мимо очередного неуместного сине-рыжего устройства на финишную прямую к Пушкинским горам.

Ставлю велик на большую скорость, и мимо указателя «Барабаны – 34 км» (надо будет съездить, хорошее название!) влетаю птицей в знакомый перегон к Мавзолею – так зовут здесь здание культурного центра, которое, действительно, мраморным дизайном с колоннами и неуместной величественностью выглядит среди деревенского ландшафта как захоронение советской власти.

Ну да у нас тут своя жизнь, и я, переключив передачи, легко взлетаю на горку к Святогорскому монастырю, а затем ныряю с этой горки вниз, в сторону дома. Пашка-велосипедчик, конечно, «свисток», и всю землянику просвистел, как тренер Боб – Джулию Робертс, но зато я сегодня сделала (17+6)*2 километров, то есть 43 всего. И чувствую себя спортсменом почти республиканского значения. Так что путешествие сегодня вышло дивное, и новелла – тоже.

А теперь – в душ!