Текст книги "Тайные истории Пушкинских гор"

Наталья Гарбер
Тайные истории Пушкинских гор

Посвящается Саймону Анхольту, с сердечной благодарностью

For Simon Anholt, with heart gratitude

Все права защищены. Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения правообладателя.

© Текст – Н.Гарбер, 2014

© Оформление ООО «Написано пером», 2014

© Иллюстрации и обложка – Р.Наливайко, 2014

Natalia Garber

“Secret stories of Pushkin Hills”

E-collection of novells, St-Pb, 2014

I love Pushkin Hills. Here I don’t write, and I just write down, accepting and transferring warm electricity of these places. Pushkin – “our everything”, so here you can open your heart to gift of genius and power of place, obtain yourself and pass further creative relay of embodiment of our fatherland soul. This soul is invisible, therefore I remind: all events and heroes of this book are fictitious, any resemblance to real persons is purely coincidental. Meanwhile, going through these stories, you will become a part of universal forces of Pushkin poetry and rural comme il faut, heartness of nurse Arina Rodionovna and cheerfulness of bread seller Kolja, magic of national legends and charm of today’s humanity. You will feel breath of the Pushkin’s woods, see the beauty of field flowers and try the water of life from Kuchane lake. You will hear wind music over a pond at a mill in Bugrovo village, night blows of falling apples in Trigorskoe garden and become a part of sacrament spirit of these places. And when your heart will respond to Pushkin Hills, then Earth will open you the main secrets of life in the language of never ceasing love. And then you’ll join the heroes of this book to feel joyfully, free and easily – we are this country.

Введение. Сороть

Сороть – речка узкая и быстрая.

Против течения далеко не уплывешь. А по течению – унесет, только держись.

Поэтому плавают в Сороти философски: полчаса гребешь против течения, а все на том же месте. Десять метров вперед – подвиг для профессионалов.

Одно из самых широких и удобных мест для купания – под мостом, что виден от Тригорского, со скамьи Онегина, через поля.

Сквозь ступени лестницы, ведущей от моста к Сороти, прорастает дикий шиповник. Спускаясь, видишь, что там, где каменные опоры моста – впятеро выше человеческого роста – крепятся снизу к полотну дороги, ласточки налепили гроздья гнезд. Веселые птицы со свистом ныряют в них, промельком бликуя белыми грудками в речной воде, среди отражений медленных облаков.

Мост дает тень, в которой видно, как в стремнине Сороти шныряют мальки, умудряясь плыть и по, и против течения. Впрочем, вдоль берега течение слабеет, полоща листья кувшинок и прибрежные водоросли.

За ними в прибрежном ивняке деловито крякают невидимые утки.

Ты садишься на бревно, щурясь на блики солнца в реке, затихаешь – и большая оранжевая бабочка доверительно садится на голую коленку, довершая идиллию жаркого дня.

Когда она удовлетворится исследованием и улетит, можно идти купаться – чтобы в ближайшие полчаса активно грести против течения, не двигаясь с места. Чтоб философски созерцать ласточкины промельки у гнезд и торжественный ход облаков вдалеке.

Впрочем, нет, это еще не все.

Над мостом, в небесной вышине почти видимый самолет медленно прорезает белый след, завершая гармоническую композицию в рамке из опор и полотна моста.

А между самолетом и тобой кружит ястреб, вдумчиво надзирая над просторами поместья Александра Сергеевича, где я вежливо гощу тринадцатое лето. Каждый раз тихонько удивляясь тому, почему это мне здесь по-прежнему интересно.

Ливень

Дождь в Пушкинских горах – это обычно ливень.

Утром может быть обманчиво солнечно и жарко, и я звоню подруге – мол, приеду в гости к ней в коттедж, что в паре километров от поселка.

Приезжай после обеда, а то такая жара – я вся вареная, просто ужас, говорит она.

А у меня уже тучки в небе – какая жара? Но и правда, в квартире у меня душно.

Занимая себя до отъезда, я готовлю обед, включаю телевизор и выбираю из видеотеки подходящий к моим текущим размышлениям фильм – чтобы подтолкнуть творческий дух.

СВЧ быстро сдает мне горячую тарелку курицы с картошкой, я несу все это в комнату под ТВ – и наконец слышу с небес угрожающее погромыхивание. Включаясь в реальность, соображаю, что это уже не первый сигнал «к бою». Я сажусь есть, и снова отвлекаюсь на ТВ – авось, пронесет.

Гроза с пониманием относится к моим планам, и лишь когда я доедаю, в окна косо и яростно ударяет ливневая волна.

Началось!

Вода бьет сквозь сетки на окнах так, что подоконник около них в момент заливается водой. Я переставляю фрамуги щелью вверх в комнате и бегу в кухню – там тоже потоп и большая деревянная икейская чаша на окне налита ливнем уже на треть.

Я переменяю положение кухонной фрамуги и с наслаждением смотрю, как гроза снаружи отмывает до скрипа мои окна. А я все думала – пора помыть. Видать, и вправду пора – с размахом, от души.

В этот момент во всей квартире гаснет свет. Я бегу к счетчику – он включен, в коридор – тоже все ок. Я щелкаю там и тут – никаких перемен. Звоню соседям – звонок не играет – и тут до меня доходит, что отключился весь дом.

Я звоню в ЖКХ, они говорят – у нас тоже света нет, но чего ж вы хотите от нас? ЖКХ здесь отвечает только за квартплату, а за обслуживание, включая электричество, отвечает ЖКО. Сидящие на двух разных этажах конторы делают вид, что живут в разных мирах, все очень по-советски.

Но в ЖКО я не перезваниваю – если весь поселок во тьме, электриков поднимут без меня. У меня нет тут городского телефона, и я звоню с мобильного. Это дорого, поэтому я экономлю в надежде на силу местного народного гнева.

Окна в квартире вымыты уже дочиста, и ливень становится вертикальным.

Я в ответ открываю окна настежь, чтобы наполнить озоном комнаты, душные от настоявшейся в них предгрозовой утренней мари.

Сверху, пыша на меня искрами, грохочет молния, а под ней ливень надраивает до блеска зеленые, незрелые яблоки в саду. Яблок много, и ливень старается не на шутку.

Листья яблонь аккомпанируют ему, шумя как волны, и звук грозы становится похожим на бурное море.

Все. Это – очевидно – призыв муз.

Я зажигаю свечку на подоконнике, и от руки в блокноте быстро записываю эти строки, добавляя в палитру ливневых звуков шум переворачиваемых страниц.

Когда я заканчиваю новеллу о ливне, единовременно во всей квартире дают свет. С писком, ойкая включается ТВ, скрежещет и трещит нервический принтер, в ванной ему подгуживает толстый водонагреватель, в кухне радостно взвывает холодильник.

Привет, друзья, все в норме, все в сборе. Успокойтесь, все ок.

В Пушкинских горах всем заведует Бог, и если правильно себя вести, то все будет, причем вовремя. Поэту будет дадено впечатление, а чтоб его записать, Бог уберет все отвлекающие сигналы – и не позволит невидимым электрикам починить сеть до тех пор, пока ты не допишешь все что надо со свечой на окне.

А вот теперь плоды ливневых муз надо оцифровать.

Мельком удивившись, как все-таки много аппаратов нужно сегодня человеку для элементарного удобства, я успокаиваю принтер, выключаю ТВ и включаю ноутбук – единственный аппарат, который после возвращения электричества в дом терпеливо ждал, пока понадобится, и сам по себе не голосил.

К подруге я сегодня, конечно, не поеду: ливень продолжает размывать два километра глиняной дороги по крутым косогорам, что ведут к ее коттеджу.

Сегодня я допишу эту историю о ливне к первой – про ласточкин мост через Сороть, и завтра отвезу подруге сразу две истории. Пусть развлечется тем, как складывается моя новая книга, вымечтанная за июнь через сны.

Я все на ночь спрашивала источник сновидений, о чем мне писать. И снилась мне какая-то московская толкотня. Пока, наконец, вчера Бог не отмыл мне глаза в стремительной Сороти: вот об этом пиши, что прямо перед тобой. Все – здесь.

Вот и пишу про все, которое – здесь. И оказывается: здесь – красота!

Подругу зовут Нюта.

Когда подсохнет, я от нее привезу вам историю про пушкиногорские поля.

Ах, какие здесь поля, если б вы знали, какие поля!

Не описать. Сегодня не описать.

Про поля – через пару деньков. Когда пройдут дожди.

Мишка Пушкиногорский

Мишка – пес душевный, с пониманием. Мех у него густой, а уши обрезаны в раннем детстве, так что теперь они мохнатые и круглые, как у медведя. Потому и – Мишка. Одна засада – по раскрасу Мишка рыжий с черными и бежевыми подпалинами. Нестандартный такой медведь. Зато вдоль спины у него стильный пробор и хвост султаном – большой, красивый. Мишка им активно машет дружественным лицам, и нежно тычется башкой с мягкими ушами в руку – гладь. Так что дружественных лиц у него много – Мишка общителен и народом любим.

Живет он у соседа моей подруги – художницы Русаны, за забором. Спит под ее верандой, а кормится в обоих домах и еще в поселке, куда постоянно бегает по делам. Ошейника у Мишки нет, но ухоженный вид и контактность явно говорят: Мишка – пес домашний, его положено любить, а не бояться. Народ и не боится: кормит, гладит и хвалит. Мишка в ответ утробно и подробно бурчит, будто разговаривает с тобой ласково на своем медвежьем языке, потягивается и нежно заглядывает карими глазами в душу. Миляга, одно слово.

Русана дала ему давеча четыре рыбьи головы. Три Мишка съел, а на четвертой засбоил – много. Чтоб не пропадала, он пошел и зарыл ее под розовый куст у веранды. Теперь розы пахнут рыбой, а Русанина мама удивляется – откуда это?

– Впрочем, может, это и не наши розы, – задумчиво говорит она мне, садясь на ступеньки, на которых тут же пристраивается и Мишка.

– Как это?

– А клумба-то на соседском участке.

– Как это?

Между домами Русаны и соседа с этой стороны – ни забора нет, ни межи. За клумбой – яблони, впритык увешанные в этом году еще зелеными плодами, а потом старый соседский рыжий домик с белыми ставнями. Узкая длинная клумба, параллельная домику, отделяет нас от яблонь, и я всегда думала, что за нею – соседи, а тут – Русана.

– Нет, – говорит Русанина мама, – граница у нас неизвестно где. Одно знаю точно: соседи, добрые люди, разрешили нам на их территории поставить туалет. Туалет – точно на их участке.

Мишка, регулярно толкающий мою руку мягкой башкой, чтоб за разговором не отвлекалась гладить его, подмигивает мне в этом месте: у меня, мол, ушастого, ваших проблем в помине нет. У тебя, говорю, нет, а у людей с этим делом всегда заморочки. Мишка понимающе урчит, и я в ответ вдумчиво глажу его по голове.

Оба участка покато спускаются к осинам и ивняку, за которыми шумит проточный пруд. Перед деревьями на соседском участке – выкошенная лужайка, а на Русанином – вся в траве. Деревянный классический зеленый сортир стоит на опушке, вписываясь между Русаниными ивовыми кустами и соседскими осинами. Когда я туда пошла сегодня, Русана предупредила – аккуратно, после дождя там скользко и могут быть змеи. Дорожка была вполне проходимая, ужик вильнул хвостом по стенке снаружи сортира, джентельменски уступая мне очко. А над туалетом в шумных кронах осин, колеблемых веселым ветром с пруда, виртуозно заливались два соловья.

– Раньше сортир стоял там, наверху, – повествует тем временем старшая хозяйка дома, – и очень вонял. А соседи разрешили – и мы поставили его внизу. Хорошие соседи.

Наверху – это у забора с Мишкиным хозяином, что в пяти метрах от Русаниного жилья. Конечно, вонял – уж очень близко от дома, снова подмигивает мне тихонько Мишка. И еще, бурчит он, соседу была отдельная радость – у него в трех метрах с той стороны беседка для романтических увеселений стоит. А внизу Русаниного участка, у забора вдоль дороги стоит ее картинная галерея – сарайчик, где она открытки с Пушкиным и прочие диковины продает. Так что соседи из рыжего дома и вправду замечательные, что сортир разрешили от любителей искусства спрятать на своей территории за Русаниным ивняком.

– Сосед Валера был очень хороший человек, вратарь. На воротах у пруда стоял, и пропускал машины туда-сюда, – продолжает тем временем Русанина мама.

У пруда за осинами и правду идет дорога в Михайловские угодья, и аккурат на перешейке между прудом и мельницей, где Онегин стрелялся с Ленским, стоит будка со шлагбаумом и охранником, который у туристов проверяет пропуска.

– Валера, старый моряк, там работал, пока был жив. И называл всех проезжих «салагами», – нежно договаривает Русанина мама.

А соловьиная пара в листве заливается, подтверждая, что да, так все и было: старый морской волк у пруда «строил» туристов, чтоб не баловали. Я верю: птицам с верхушек осин будка видна как на ладони.

Соловьи, кстати, здесь всегда поют, когда я захожу. Мишка, добрая душа, птах не гоняет и не облаивает, – он друг человека, а не охотник. Сейчас жарко, и он ныряет под высокие опоры Русаниной веранды – спать до вечера. Через пять минут оттуда доносится довольное медвежье бурчание и утробный храп. Мишке снятся Русанины картины.

А картины такие. Вот Пушкин сидит в маковом цветке, играя на флейте. Вот поэт спит на кровати, а вокруг столпились и разглядывают его три удивленных медведя. А вот он на дуб залез и стихи пишет. В ветках дуба ученый кот на цепи болтает с русалкой, а внизу гуляют олень и лев – как в раю, где никто никого не ест.

Мишка, хоть и друг всем зверям и людям, но такому благодушию не верит, и порыкивает во сне для порядку. И тогда картина сменяется на другую: лежит Александр Сергеевич, опираясь на валяющегося рядом льва, на косогоре в Михайловском, и смотрит, как вокруг знаменитой мельницы расцветают диковинные розы в Русанин дом высотой. Ну уж, нет, решает Мишка во сне, это уж ни в какие ворота не лезет, – и просыпается.

Вечереет, я сижу и дописываю эту историю на ступеньках веранды. Мишка вылезает и подставляет под традиционные нежности свою мягкую башку с мохнатыми ушками. Я глажу Мишку, и в утешение после чуднОго сна показываю ему свою любимую Русанину картинку: там Пушкин сидит на радуге над Пушкинскими горами, и смотрит, как мы тут внизу живем. Мишка удовлетворенно тянется и мирно бурчит, мол, вот это правда, это дело.

Ну и славно, говорю я, иди рыбную голову под розами доешь, чтоб не воняла. Ладно, говорит Мишка, съесть может и не съем, но унесу подальше, раз ты просишь. Мишка – пес душевный, с пониманием.

Ни-ни-ни

Я «жаворонок» и ночью люблю подолгу спать, это у меня с детства. В Москве я веду себя как первобытный человек: ложусь как только темнеет и просыпаюсь, когда светает, то есть сплю примерно с девяти до девяти. И отлично себя чувствую. Весной время моей дневной активности удлиняется вместе с отрезком светлого дня. Летом оно максимально – с шести утра до глубокой ночи, которая для меня начинается в десять вечера. А осенью рабочий день снова уменьшается, спасибо природе средней полосы.

Впервые приехав в прошлом году в Пушкинские горы тотально на все лето, я поначалу засыпала от избытка кислорода раньше девяти вечера и просыпалась в свои обычные шесть утра. Но однажды, во вдохновенном порыве провозившись с очередной главой учебника по писательству, я досидела до половины двенадцатого ночи.

И тут случилось странное – в яблоневом саду, куда выходят окна моей квартиры на первом этаже, что-то начало ритмично пищать. Звук был мерзкий, настойчивый и нескончаемый. Похоже на высокое, почти ультразвуковое «ни-ни-ни!» Заснуть под такое невозможно, как нельзя дремать, когда тебя постоянно тычут булавкой в бок.

Я попшикала в окно, полагая, что это какой-то диковинный сверчок, но быстро поняла, что звук не натуральный. Ворча «и какой идиот поставил на ночь в саду миноискатель?», я натянула куртку и пошла в сад разбираться. Звук в саду раздавался везде, как везде расширяется Вселенная. Буквально – везде. Изрядно побродив в крапиве в поисках источника ультразвукового занудства, и вдосталь покусанная изголодавшимися ночными комарами, я обессилела и подняла глаза к небу.

И тут до меня дошло: звук шел сверху. Со второго этажа – больше этажей в доме нет. Более того – звук шел из форточки соседа надо мной. Мысленно просканировав все знакомые электрозвуки, я поняла – это немецкий будильник. У моей бабушки был такой. Он гадостно пищит, пока его не отключишь. То есть с момента включения он вопит вечность – я никогда не могла дождаться финала писка, и била его «по голове».

Вернувшиеся способности к диагностике меня утешили, но проблема не решилась: спать было невозможно. Я привыкла жить с открытым окном и зимой, и летом. Я не сплю в задраенной подводной лодке – мне начинает казаться, что я в газовой камере. Ударить «по голове» чужой будильник через окно второго этажа невозможно. Жильца наверху я будить не решилась. Да и есть ли он там? Ведь ночь на дворе, и люди должны бы спать, а как можно спать при таком звуке?

С другой стороны, я ведь спала все эти дни, когда ложилась до начала воплей немецкого чуда. Вот и он сопит себе в две дырки, пока я тут мучаюсь в комарах. Дело швах, подумала я, и побрела обратно в квартиру. Вариантов у меня не осталось, я закрыла пластиковые окна и бессильно отрубилась благодаря творческой усталости и вопреки клаустрофобии.

Утром, проснувшись в восемь с мутной головой, я нахлебалась кофе, дождалась девяти и рванула наверх договариваться о перемене участи. Жилец был дома, оказался одиноким дедом преклонных годов, и на предложение наладить технику радостно сообщил, что будильник подарила дочь, он им не пользуется, и как тот работает, не знает. Уверенная, что после бабушкиного зверя с этим я справлюсь легко, я пошла искать чудо-машинку. Аппарат – такой же, как у моей старушки, – был поставлен на половину двенадцатого. Оставался вопрос, почему он не звонил днем, а только ночью. Дед не знал, я недоумевала, но в любом случае хлопнула будильник «по голове» и выключила звонок.

Следующим поздним вечером, когда я счастливо закрывала компьютер с очередной дописанной главой, из какого-то близлежащего окна дико и с завываниями заорал младенец. Решив, что его убивают, я рванула к своему окну проверить источник звука – и услышала другого младенца, в несколько более высокой тональности. Оба страдальца вопили как резаные, и никакие мамашки даже отдаленным шепотом при них не причитали.

«Господи, что за страна», – подумала я, снова оделась и пошла спасать истерических человеческих детенышей. Выйдя на улицу и снова продравшись в заросший сад, я обнаружила двух здоровенных котов с вытаращенными глазами в бешеной боевой стойке. При виде меня они перестали вопить и кинулись врассыпную. «Черт бы побрал мою писательскую чувствительность, могла бы и догадаться», – хихикая над собой, пробурчала я, и вернулась в дом.

Вдумчиво приняв душ, я нырнула в кровать и тут… наверху снова запаскудил немецкий будильник. О, черт! Я же выключила его. Может, старик так просто ностальгирует по дочери? Днем он удит рыбу (он мне рассказал, что это его основное занятие, но мальков не продемонстрировал), а ночью скучает по дочке и развлекает себя будильником, когда все уснут, а у него все равно старческая бессонница.

Орать ему под окном нельзя – перебудишь весь дом. Стучать в дверь посреди ночи? А если он все-таки спит под эти звуки, как я умудряюсь, если лягу пораньше?

В общем, вторая ночь прошла не лучше первой. Утром, увидев в зеркале опухшую мрачную физиономию, ничуть не похожую на мою, я решила, что блюсти режим теперь буду неукоснительно. В девять вечера – в кровать, при любых творческих запоях!

Так я здесь теперь и живу. Утро вечера мудренее, говорю я себе. Спи, моя радость, усни и ночью бузить ни-ни-ни. А то будильник сделает тебе ни-ни-ни в полдвенадцатого и будешь спать в подводной лодке до безрадостного утра.

Коты периодически устраивают шумные потасовки под окном, но они живые, их ристалища краткосрочны и поддаются разгону с помощью крика и пшиканья. Приехав в этом году снова на лето, я в первый раз опять попалась, услышав якобы детский крик. Но быстро вспомнила оскаленные рыжие рожи с задранными вверх лапами, из которых торчали выставленные во всю мощь рыболовные крючки, которые и не снились деду со второго этажа с его скромными упражнениями по ловле мальков.

А сегодня, под влиянием двух чашек кофе, налитых мне в послеобеденное время в гостях доброй Русаной, я провалялась в полудреме до невероятного для себя времени – половины второго ночи. В полдвенадцатого началось обычное «ни-ни-ни», но я, видимо, приобрела некий иммунитет, и продолжала медитировать. Так вот, поздравьте меня: в полвторого звук прекратился! Немецкий миноискатель пищит всего-то два часа!

Нет, я точно его пересижу. Теперь, когда мы знаем его слабое место – точно!

Я-то упираюсь сорок пять лет. Меня двумя часами «ни-ни-ни» не возьмешь. «Да-да-да», я буду делать все, что захочу, и даже работать со снами. А дурацкий писк использую для того, чтобы ночью писать эту книжку. Вот сегодня «ни-ни-ни» сработал как тема для новеллы. Знай наших!

Все, иду спать. Да-да-да!