Текст книги "Тайные истории Пушкинских гор"

То-то же, любители семейной жизни. И, честно говоря, все виденные мною семьи, включая клиентские «беременные пары», которым я от всей души помогала разбираться с семейной историей перед рождением младенца, и все дома милых мне знакомцев, а уж тем более – немилых, вызывали во мне только одну реплику: «Я этого терпеть не буду». Везде у семейных альянсов была цена самоотречения, которую я платить была бы не готова. What’s for, как любит спрашивать Саймон: зачем?

Что-то должно случиться такое, чтобы я решилась на семью, которая включит мою поэзию в себя на следующем витке развития моей души – и партнера. А поскольку поток возможностей Вселенной и вправду постоянен и ничем не ограничен, а врать самой себе мне бесполезно (пробовала – болею), то я принимаю все происходящее со мной как чудесные упражнения для роста моей беспокойной души. Поэтому я ставлю себе пометку, что Катька приедет в конце июля, и сегодня вечером молюсь, чтоб система образования ее души допустила ее дальнейшие гениальные безумства в наилучшем для нее месте. А мои – в наилучшем для меня, то есть в Пушкинских горах, где я и дописываю эту новеллу.

И поглядим, что будет дальше.

Озеро моей души

Сегодняшний день начался с признаков выхода на новый виток. Дочитывая книжку Сони про душу, я как-то тяжко затосковала и поняла: надо что-то еще в поддержку. Нашла в Сети россыпь pdf-ов ее трудов, из которых взяла тот, что про наставников, потому что поймала в себе тревожное ощущение: выбрала я в прежних новеллах некий уровень и надо уходить глубже. А при попытке нырнуть туда меня настигает чувство глубокого несчастья, как я чуть было не назвала эту новеллу. Но вовремя догадалась, что боль – это признак углубления, и взяла Сонину книжку в качестве «звонка друга», как говорят в телешоу.

В этих пушкиногорских новеллах я сама себе сказочный герой. А из исследований Проппа, вертящихся в моей голове по причине никак не пишущейся главы про главную сказку русского национального бренда (никак не разберусь внутри себя, это должен быть Емеля или Муромец), я помню, что герою полагается волшебный помощник. И мне сейчас по состоянию нужен очень надежный гид по глубинам души.

Новая Сонина книжка оказалась как нельзя кстати – ангел-хранитель, как оказалось, всегда ожидает долгих и любящих отношений, только бы я наконец на них заявилась, подняв уровень своих вибраций на высоту, где возвращается надежда. И архангелы, оказывается, всегда готовы напитать тебя силами для преодоления мрака и новых свершений. Господи, как все славно устроено, а я все еще толком до сих пор не пользуюсь мудрым мирозданием.

А не пользуюсь я им, ибо гневаюсь и печалюсь о том, что не могу получить от своих талантов и удовольствия, и денег. Либо одно, либо другое. Как говорила Вирджиния Вульф, девушке, чтобы писать, нужна комната и пятьсот фунтов годовых. Сегодня такую сумму нужно иметь не в год, а в неделю, но структура творческой жизни по-прежнему предполагает, что для творчества нужен капитал, на процент от которого живешь. Ибо, как говорил Джон Стейнбек, по сравнению с писательством игра на скачках – солидный, надежный бизнес.

И вот сколько раз я ни пыталась продавать себя, заработать капитал никогда у меня не выходило. Самый очевидный для женщины путь – продажа себя в брачные оковы – оказался совершенно неприемлемым: меня бесит любая претензия на мою свободу. Мужик с деньгами всегда претендует на власть. А делать из него подкаблучника – тоже тоска и несвобода. В любом случае изменяешь себе. А если он к тому же Сальери, завидующий твоей моцартианской радости, – иметь с ним дело еще и опасно.

Я заканчивала мерзкую школу, и в числе моих одноклассников со временем оказалась серия денежных мешков, жаждущих отношений. На встречах класса и вокруг них они устраивали такой тоскливый, паразитарный, и, главное, бесплатный «Освенцим», что от мысли «продать себя в брак» я, слава Богу, отказалась. А получив сертификат семейного терапевта, поняла, что меня в семье устроит только архангел-хранитель. Завела китайского голого пса, природного гения коммуникации с ангельским характером, – и закрыла семейную тему.

Посему когда-то давно, не решаясь выйти в чистое и нищее творчество для Бога и надеясь удовлетвориться творчеством для людей ради денег, я вела бизнес-тренинги по креативности для компаний. Капитала я в итоге не заработала, ибо тренинги мне надоели в момент, когда рынок стал готов потреблять мои программы задорого. Зарабатывать надо было, повторяя все это сотни раз. А я уже хотела писать художественное, и при попытке бубнить дальше про бизнес просто заболевала. Зато, пока я с рынка тренингов еще не ушла, мне приснился сон.

На семейном празднике сидит молодая девушка, странноватая такая, блеклая и некрасивая. Родственники смотрят на нее как на больную, а она рисует картины: это вполне симпатичные акварели, на которых леса, поля и какие-то другие пейзажи, но в правом верхнем углу у каждой картины тушью или толстым карандашом нарисовано нечто вроде схематических елочек. И так везде: акварель и наверху три-четыре такие «елочки» разной высоты. Я все это наблюдаю, и меня дико раздражают эти «елки», потому что я не понимаю, что они значат.

Родственники тем временем садятся за стол. Стол прозрачный, стеклянный, и пока все едят, барышня продолжает рисовать. Она рисует очередную акварель и откладывает ее на лавку направо. Потом рисует еще одну, сдвигает правее предыдущую акварель и на ее место кладет новую. И так далее. И на каждой акварели эти «елочки». Я уже чудовищно бешусь на эти «елочки», а потом, когда рядом лежат уже где-то пять листов, вдруг до меня доходит, что «елки» эти напоминают движущуюся диаграмму в музыкальных центрах, которая показывает поток музыки.

И в этот момент слева от барышни возникает классный джазовый негр. Вместо стола у него рояль. И негр, заглядывая на эти картинки с «елочками», начинает по ним как по нотам играть потрясающую джазовую мелодию, развивая ее импровизацией. Родственники начинают его слушать, ужасно вдохновляются, так что негр за шесть секунд становится неформальным лидером. Музыка всех объединила. Апофеоз.

Я тогда проснулась в отличном настроении и для себя его проинтерпретировала так. Для того, чтобы заниматься творчеством, нужно быть сензитивным, чувствительным: тогда ты улавливаешь то, мимо чего проходят обычные люди. Нужно быть странным, чтобы генерировать неожиданные и нестандартные идеи, нужно уметь жить в странных, постоянно изменяющихся процессах, ибо творчество, в отличие от работы по алгоритму, процесс малопредсказуемый. И, как говорил Ландау, для того, чтобы быть верной, новая идея должна быть немного сумасшедшей. Это одна сторона творческого процесса, и главная ее сложность для носителя в том, что он все время перемещается от одной идеи к другой, не имея склонности богатеть на их тиражировании, ибо только многократное (и скучное Моцартам) тиражирование приносит настоящий большой доход.

Моцарту, как помните, было жалко времени на учеников, потому что они отвлекали его от написания музыки. Ему была очевидна ее гениальность, и ужасно раздражала необходимость объяснять менее даровитым другим, как воспринимать и ценить его музыку. А только так ее можно было подороже продавать – как «бренд».

У Сальери, напротив, именно на продажи всегда есть время и силы, он живет за счет коммуникации. Божественной музыки внутри у него нет, однако есть способность оценить чужую гениальность. Сальери мог бы быть гениальным продюсером Моцарта, если бы умел уважать Божественную природу, которая дала Моцарту дар слышать и играть музыку, а Сальери – дар понимать и продвигать ее. Досягать людей, пережевывать и тиражировать идею, пока народ ее не воспримет, и в итоге зарабатывать деньги умеет именно продюсер. Но Сальери не хочет исполнять божественную волю в роли служителя-продюсера. Он хочет присвоить музыку Моцарта и возвыситься перед людьми, предъявив ее от своего лица, как метко показано в фильме «Амадеус». Бога этим, конечно, не обманешь, но людей – можно.

Сладость этого обмана в том, что вторая часть реализации творческой идеи в мире – это на самом деле донесение ее до человечества. Когда вы придумали идею, ее нужно упаковать в «бренд», сделать понятной и донести до масс, а затем продавать до упора с максимальной маржой, то бишь разницей между стоимостью производства и ценой продажи. И вот тут у продюсера и гения всегда противоречие: сколько стоит гениальный продукт, а сколько – его продажа? Сколько имеет право получить Моцарт, не умеющий продавать себя, а сколько – Сальери, не умеющий писать музыку?

В биологии эта проблема решена Богом за всех двуполых существ: ребенок имеет по половине генов от каждого родителя, их вклад – 50 % на 50 %. В творчестве пропорция – всегда вопрос договоренностей и споров. Продюсеру кажется, что ему принадлежит 90 %, а автору – что эти 90 % положены ему. При этом продюсер мечтает о славе автора, а автор – о хватке продюсера, и все это тоже поле битвы. Поэтому каждый Моцарт или Сальери хочет быть един в двух лицах. Это заставляет творческую часть человечества стремиться к «андрогинности», ибо люди-генераторы идей, «музыканты», и люди-воплотители идей, «продюсеры», – это разные психотипы, и совмещение их в одном человеке приближает его к совершенству. И одновременно делает его замкнутой системой, отделенной от всего.

Поэтому в историях купленного в Святогорском монастыре «Древнего патерика» красной нитью проходит тема отшельничества и «убегания людей», как ключа к жизни в Боге. Молиться о человечестве – да, но пребывать с ним – нет. Такой вот парадокс. В древности один епископ, на чьей территории в келье жил известный, но очень замкнутый святой, послал к святому представителя с вопросом: отворишь ли мне, коли приеду? Монах ответил: приедешь – отворю, но если тебе отворю, то и всем отворю, а сам уйду. И епископ догадался не ехать, чтоб не прослыть тем, кто согнал с места святого.

Вот Саймон Анхольт работает один и не очень известен широкой общественности, ибо он «Моцарт». Социальный гений с опытом работы в рекламе выбрал себе целевой аудиторией хорошо платящих президентов и сбалансировал свой «музыкальный дар» высочайшей задачей: помочь человечеству осознать и реализовать свое «what’s for?» – то есть смысл своего пребывания на отдельных территориях в рамках земной миссии этих территорий. Бренд территории нельзя придумать, он существует как биосферный процесс, отражаемый в экономике, политике и культурно-общественной жизни Homo Sapience. Собирая эти многочисленные отражения с помощью опросов воедино, Саймон научился чувствовать и выражать бренд территории и ее людей, – и доносить его до них на простом и понятном языке.

Сложность в том, что человечество тщеславно и все еще надеется «обмануть Бога» как Сальери, то есть присвоить и подчинить себе божественную музыку. Мудрый Саймон убеждает президентов и народы жить брендом территории, воплощая его в себе. А люди общества потребления и достижения наивно думают, что станут счастливей, если присвоят этот бренд: «кто уплетет его без соли и без лука, тот умным, добрым, храбрым станет вроде Кука», как пел Высоцкий. И вместо «исполнения музыки» своей территории, гениально услышанной и записанной Саймоном, президенты и народы транслируют миру пропаганду: вот что вы должны чувствовать, думать и говорить о нас, как если бы мы были таким брендом, который пытаемся присвоить. И вот сколько вы должны нам платить за счастье прикоснуться к нашей собственности – бренду нашей территории.

В середине XX века гений космического взгляда на смысл земной жизни – Владимир Вернадский – говорил, что человечество уже перестало быть популяцией, а стало биосферообразующей силой, не имеющей на Земле никакой конкуренции. Посему либо мы станем управлять живым организмом биосферы в ее интересах, которые включают, но не ограничиваются нашими, – либо попробуем подчинить биосферу себе, и тогда она нас уничтожит. Не со зла, а просто потому что когда один тип клеток начинает подчинять себе весь организм, то он называется раковая опухоль и вершина его успеха является одновременно смертью организма – его носителя. Так что если мы хотим выжить, нам надо волноваться о счастье биосферы всей Земли, а затем уж о своем, ибо наше счастье – часть общего. Иначе – никак.

В «рифму» к Вернадскому упомянутый выше Джон Стейнбек в романе «Зима тревоги нашей» писал в 1960: «В прежние времена на перемены нас вынуждали идти превратности климата, бедствия, эпидемии. Ныне над нами тяготеет биологическое преуспевание рода человеческого. Мы одолели всех своих врагов, кроме самих себя». Как мы видим сегодня, эгоистичный и тщеславный Homo Sapience выбрал сальерианский путь раковой опухоли и теперь обнаруживает себя под нарастающей лавиной экологических, экономических и духовных кризисов. Может ли нас спасти Моцарт? В «Амадеусе» он воплощал божественную музыку, но воспринимал свою гениальность как личное свойство, а не канал Божественного – и потому требовал людского признания, когда оно было людям непосильно, и искал помощи и дружбы у Сальери, презирая его и игнорируя опасность, которую представляла его зависть. Моцарт полагал, что его безусловный дар обязывает мир ему подчиниться. А мир был занят своими играми власти и денег. Его отец-продюсер видел только путь подчинения гения духовным властям, ибо они были сильнее светских, но не замечал, что гений Моцарта требует разных форм и свободы.

Сальери, как и отец Моцарта, умел получать признание и деньги, продюсируя себя, благо отсутствие творческого дара его от задач продажи не отвлекало. Он также был способен оценить гениальное, и мечтал обладать им ради славы у людей (деньги у него были и так). Парадокс состоял в том, что Сальери хотел писать музыку Моцарта, чтобы люди восторгались ею как он сам. А чтобы так восторгаться, надо быть хотя бы Сальери. Таких людей единицы. Люди не ценят Моцарта, по крайней мере – не при жизни, когда автора волнует слава.

Парадоксально, но легкомысленный Моцарт и тяжеловесный Сальери оступаются на одном и том же: они полагают дар человека его собственностью и ждут от него денег и славы, меж тем как дар это служение Богу. Не церкви, не власти, не обществу, а тому Богу, которого в минуты высокой молитвы видит отшельник в небе над своим уединенным скитом, а Моцарт – в небе над нотной бумагой. Наше освобождение от мук в том, что мы все лишь управляющие своего дара, а «what’s for?» нам следует спрашивать у Бога, который нас им наделил. И услышав ответ, следовать ему своим даром, сострадая людям, но не стремясь к их одобрению. Кто дал служение, тот его и оценит. Аминь.

К чему я все это пишу? К себе. По психотипу я тоже «Моцарт». В дополнение к этой доминанте у меня есть педагогический и продюсерский дары, позволяющие выживать. Однако когда преподаю или занимаюсь бизнесом, я не пишу. А когда пишу, уединяюсь от дел и не беру учеников. Ибо да – при всей моей симпатии к талантливым людям (других от меня «вымывает», слава Богу) обучение их мешает слушать Бога.

Решение противоречий Моцарта и Сальери я нашла в том, что постоянно «андрогинно» перемещаюсь по циклу перемен: от стратегического планирования к обожаемым мною пилотам, на которых, правда, приходится препираться с людским непониманием. Затем, со скрипом и тоской (ах, как это не любит Моцарт!) я плетусь к тиражированию ради денег, а оттуда поскорее скатываюсь к формированию бренда, чтобы, опубликовав и сдав все пережитое как старое платье, снова, о счастье, нагишом погрузиться в озеро моей души, где уже формируются потоки новой жизни.

В этот момент я – снова та самая странная барышня, рисующая музыку в моем сне. Она «приемник информации от Бога». Барышня, кстати, не понимает, что такое эти «елочки» – просто доносит сообщение в чистом, неискаженном виде, как иногда говорят поэты: «вдохновение водило моей рукой, поэтому не я это написал, а кто-то выше меня. Это не я рисовал, это Бог водил моей рукой…». Марина Цветаева называла такие строчки «данными». Понятно – Богом. И говорила, что остальное – муть. Это правда.

Барышня – ничего не понимающий «приемник» – доносит Божественное сообщение «как есть», этим и хороша. А негр в моем сне – это социальная личность и гений общения, который трансформирует в универсальный язык «музыки» новую творческую идею. А люди сопротивляются и обзывают ее сумасшествием, ибо действительно творческая идея никогда не вписывается в привычную канву реальности. Большинство людей признает идеи, когда они признаны всеми остальными, то есть из инновации стали рутиной.

Вот я знаю, что будет в издательствах с этой книгой – скажут, литературная публицистика неудобный жанр, и я буду объяснять, зачем людям нужны книги – свидетельствования о красоте и силе Божественного мира. И это после всего опыта духовной истории человечества. Ибо – я всегда «делаю волну», создаю тренд, а когда начинаю – для людей моего тренда еще нет. А когда волна разогналась, им интересно, а мне уже нет – у меня следующая волна идет.

Бедный Моцарт! Когда его текущая «симфония» – чем бы она ни была – становится бестселлером, он уже пишет третий, пятый, десятый шедевр, и с тоской думает, как ему все это придется объяснять, пробивать, продавать. Более того – в момент, когда все признали новую творческую идею, она уже давно не нова, а повторение и подражание ей дико раздражает творца, в чьей голове летают новые ноты. Он записывает свои раздражающие всех «елочки» вокруг уже всем понятных и тривиальных для него «акварелей» и… процесс запускается сначала. Бедный Моцарт!

Я всю жизнь мучительно переживаю свое моцартианство, и знаю, что «Моцарту» Саймону, при всей его гениальной коммуникабельности и богатом опыте, тоже жить не просто. Не знаю, как он смиряется, но я воспринимаю общество «Сальери» как Освенцим: муки, от которых тебя освобождает газовая камера или… Божественное провидение.

В поисках решения я листаю Сонину книжку и нахожу историю о том, как она привезла свою маму, выжившую в Освенциме, на экскурсию туда после войны. Мама, светлой души человек, подошла к воротам, постояла, развернулась и со словами «а все-таки жизнь сильнее» пошла прочь. Не стала возвращаться в кошмар, переживать его заново и жалеть себя. Пошла жить, слушая гармонии божественной музыки Космоса.

И я думаю, что эти записки – мое литературное свидетельствование неземной красоты и неотвратимой силы божественной радости, прорастающей сквозь любое нравственное ничтожество – и сквозь любое ответное ожесточение сердца. Я обнаружила, что не могу быть чудовищем даже среди чудовищ. Это делает меня уязвимой перед ними, но в тот же момент Бог простирает надо мной безграничный покров своей защиты, неуязвимой для любых чудовищ. И жизнь оказывается сильнее.

Поэтому пока я читаю у Сони про духов-наставников, мой ангел-хранитель начинает свою работу: в почте лежит письмо от моей юной и прелестной подруги Нади, психолога от Бога, – у нее скоропостижно заканчивается некий кадровый проект, и она думает приехать ко мне сюда. «Я вновь повстречался с надеждой, приятная встреча», напеваю я в ответ Окуджаву, мысленно благодаря своего отзывчивого ангела.

А в Скайпе знакомая сценаристка, которой для вдохновения я предложила приехать в Пушкинские горы, пишет, что купила билеты и прибудет на три дня. Но не одна, а с подругой, которая в депрессии по причине девяти дней со смерти отца. Как я отнесусь к тому, что вместо обычных веселушек, перемежаемых философскими рассуждениями о жизни, случится у нас тут небольшой отходняк?

Тема смерти у меня тут ключевая, отвечаю я, так что вези подругу, но обязательно захвати мои Земные коши у Иры-феи, благо та как раз успеет приехать за день до твоего отъезда. А с кошами гармонизировать подругу легко будет. И, кстати, у папы ее – не лейкоз ли?

Нет, у папы не лейкоз, а цирроз печени. Сценаристка живет в Подмосковье, а там у мужиков от водки такое случается. Ну, все, говорит собеседница, я пошла дописывать восьмую серию – и молись, чтоб я успела все переделать, когда днями придет продюсерская правка. Тогда приеду, как обещано. Я уже молюсь, со ангелы и архангелы, это у меня сегодня тоже тема, отвечаю я, и труженик мыльных опер уходит из Скайпа обратно в свой сценарный астрал.

Ну, что же. Как минимум жаловаться на отсутствие занятий мне не приходится – смерть кругом косит людей, не дает на пустые печали отвлекаться, и усилиями ангела Надежда пишет мне, чтобы чудовища из ящика Пандоры не взяли надо мной верх.

И, кстати, тут до меня доходит, что ангел-то вышел со мной на связь еще ночью, до прочтения книжки. Вчера вечером, устав от брожения инфекции в своем организме, я не имела сил придумывать специальный вопрос на сон грядущий, и просто спросила, что для меня сейчас главное. Потом добавила – и как мне заработать капитал?

Приснилось мне в ответ, что из отцовского дома (отца я не вижу, и на моего реального он не похож, но знаю, что дом отцовский и папа там есть) меня парень зовет с собой жить, говоря: «Ничего у меня нет, но мы с тобой справимся». И я, как Настенька из сказки «Морозко», говорю, что да, чего там, кушаком накроемся и на улице переночуем. И вроде как иду. Проснулась и думаю – ну и где тут мое богатство немеряное?

А когда стала про ангелов читать, поняла: они ж как раз неземные такие, земного у них ничего нету, зато небесное все есть и потому они во всем уверены. Вот тебе и ангельский ответ, думаю я, и тут понимаю, что впервые за три дня оголодала.

О, значит, я выздоравливаю! Последнее время я жила на травяных чаях, салатиках и фруктах, разгружая тело для борьбы с инфекцией, и есть не хотела. А теперь, значит, под ангельским надзором наконец ожила, и, веселея, ставлю тарелку с курицей и картошкой в СВЧ.

На улице жара, в доме прохлада, но на озеро тянет, и я печатаю странички Сониной книжки, чтобы с ними поваляться на пляже. Принтер к концу выдает полосы, и затем показывает, что картридж у него закончился. Что ж, ангел позволил мне допечатать все что надо, сейчас поедем покупать новый картридж. Он оказывается не тот, что у меня, а c пометкой XL. Раскрыть коробку и глянуть парни-продавцы мне не дают – не положено, но позвонив тетеньке-владелице своей лавочки, продают мне «рисковый» картридж со скидкой. Дома оказывается, что он подходит, да еще печатает благодаря какой-то спецтехнологии вчетверо больше обычного. Вот ангел пашет, думаю я, и еду на озеро.

Вода сегодня теплая, нагретая за три дня жары почти до горяча, но это только верхний слой. И когда я иду поплавать, то поболтав ногами пониже, чувствую ледяной холод. Вот, собственно, метафора моей беды – наверху озеро моей души чистое как зеркало и теплое, солнце играет в нежных волнах, а в глубине – ледяной холод Сальериевского Освенцима. Соприкасаясь с ним, загораешься ненавистью, чтоб не замерзнуть. Поэтому держаться лучше на поверхности. Только целостности при этом нет.

А вот озеро Кучане про это не волнуется: холодит глубиной пятки, а по поверхности гонит ласковые волны, в которых колеблется отражение тучки, взбитой Богом в небе как крем на утреннем кофе. Озеро знает, что Бог все устроит: и холодное, и горячее, и верх, и низ. Я не знаю, но, может, могу в это верить?

Теперь, наверное, могу, думаю я, заваливаясь на песок. Потому что зимой Саймон Анхольт показал мне планету своими глазами – и вывел на новый, моцартианский уровень вибраций. И хотя меня порой охватывает ужас, что какой-нибудь мещанский Сальери повредит моему Моцарту, но я ставлю свечки и молюсь, чтобы Бог Саймона уберег. И еще прошу своего ангела-хранителя держать связь с Саймоновым, а то и прислеживать самому. Все-таки, контур охраны из двух ангелов лучше, чем одиночный пост.

Моего ангела зовут Илим, он звучит колокольчиками коши «Земля», и далеко разносит солнечные оживляющие звуки над озером моей души. В глубину озера его музыка тоже досягает, как и свет, но толща воды одновременно передает и ослабляет ее. Хотя, говорят, дельфины в воде слышат звуковые колебания за много-много километров.

Мой сборник стихов, посвященный Саймону, называется «Пятнистый дельфин» – эти звери умеют чрезвычайно долго и глубоко плыть под водой. По расчетам ученых, запасы воздуха в легких должны бы кончаться задолго до всплытия. Стали изучать – оказалось, на глубине дельфин переходит на особый режим дыхания и… становится практически другим животным. А когда нужное расстояние пройдено, он всплывает, его организм возвращается к привычной жизни – и снова становится дельфином. Интересно, думала я, сочиняя эту книгу, ультразвуковыми волнами дельфиньего щебета можно из глубины досвистеться до своих? И когда возник Саймон, Бог мне ответил – можно.

Выныривайте, мои дорогие дельфины, потому что жизнь сильнее. Помоги нам, Илим, позвени волшебными колокольчиками над озером моей души, призови тридцать три богатыря и семерых архангелов, организуй все как положено. И пусть мои дельфины всплывут и будут счастливы, свистя вместе с Саймоновыми. Пусть меня больше не мучают кошмары, и сила мировой гармонии найдет мне радостное и спокойное место в этом озерном мире под небом, где Бог.

Потому что жизнь под Его защитой – сильнее всего.