Текст книги "Жизнь – вечная"

Введение во храм

Мои родители с юности дружили с двумя супружескими парами. Каждая пара имела по две девчонки, разница в возрасте между самой старшей и самой младшей была лет семь. Когда наши шестеро родителей собирались у кого-нибудь на праздник, то приводили и шестерых своих девчонок. В общем, девчонки тоже дружили между собой до самой взрослой жизни. Мне лично казалось, что все мы – просто родные. Потом девчонки повыходили замуж, разъехались. Но и на расстоянии мы интересовались делами друг друга, были в курсе основных событий жизни каждой. И вот узнала я – с запозданием – печальную весть: умер самый старший из наших родителей – дядя Володя. Прошел уже и третий, и девятый день…

Дядя Володя был душой компании. От остальных пяти представителей научно-технической интеллигенции он отличался тем, что живо интересовался литературой и искусством. Может, потому, что возглавлял техникум и общался с молодежью. Но скорее всего это было его природное свойство, поэтому учащейся молодежи было интересно с ним. И нам тоже. Дядя Володя знал множество стихов, любил их декламировать, вспоминал свою «боевую комсомольскую юность» на фронтах Второй мировой и полукомическую поездку на Целину. Партия хоть и приказала освоить казахские степи, но дядя Володя смекнул, что это чистой воды авантюра и быстро вернулся назад, к жене, соответственно, и к нашему общему удовольствию. Он был атеистом по убеждению, хотя, помню, с теплотой рассказывал о том, как праздновали в его детстве – Рождество с вертепом, Пасху с куличами и яйцами, как дети выпускали птиц на Благовещение. Девчонкой я воспринимала эти рассказы не иначе как русскую народную сказку. Но когда впоследствии обрела веру и при встречах пыталась с дядей Володей говорить на религиозные темы, он отнекивался и отмахивался.

– Давай я тебе лучше Есенина почитаю, – перебивал он меня и начинал декламировать неизвестные мне стихи, которые, как мне представлялось, были его ответом на мой вопрос: «Како веруеши?»

 
Не ветры осыпают пущи,
Не листопад златит холмы.
С голубизны незримой кущи
Струятся звездные псалмы.
 
 
Я вижу – в просиничном плате,
На легкокрылых облаках,
Идет возлюбленная Мати
С пречистым Сыном на руках.
Она несет для мира снова
Распять воскресшего Христа:
«Ходи, мой Сын, живи без крова,
Зорюй и полднюй у куста».
 
 
И в каждом страннике убогом
Я вызнавать пойду с тоской,
Не помазуемый ли Богом
Стучит берестяной клюкой.
 
 
И может быть, пройду я мимо
И не замечу в тайный час,
Что в елях – крылья херувима,
А под пеньком голодный Спас.
 

Когда дочь дяди Володи сообщила мне о смерти, я спросила, отпевали ли его. Она ответила:

– Была гражданская панихида в техникуме.

Гражданская панихида – это нелепое нагромождение слов означает примерно то же самое, что гражданский военный. Дядю Володю не отпевали, потому что в его семействе никому это и в голову не приходило… Защемило сердце, и решила я заказать заочное отпевание. Он хоть и был атеистом, но завещания не отпевать себя не оставил.

Я была уверена, что отпоет дядю Володю мой духовник. Позвонила ему домой спросить, когда он сможет это сделать.

– Верующий был? – спросил батюшка.

– Ну как… Родился в 1919-м. Войну прошел, на Целину ездил. Ходил ли в церковь не знаю, но Бога при жизни не хулил точно.

– Понимаешь… – после паузы ответил батюшка. – Отпевание – это не автоматическое прощение грехов.

– Конечно… я понимаю…

– Это хорошо… Многие ведь считают, что если усопшего отпели, то похоронили «по-людски» и дали пропуск в рай! Жил человек, грешил, может, смертными грехами, убивал, воровал, вообще в Бога не верил, наконец умер, его отпели – тумблер включили – раз и все! Грехи прощены и человек готов к раю – «со святыми упокой»! А если не отпели, то душу в рай не пустили. А еще знаешь, что слышал? Если душу умершего не отпеть, то она будет «не запечатана». Надо «запечатать». Больное воображение рисует картину: душа вылезает наружу, мечется, бедная, не хочет оставаться в новом мире, и ее нужно обязательно запечатать, чтобы не вылезла! Закрыть ее где-то там, в темницах, в подземелье, на том свете, чтоб она тут не мешала и не портила нам жизнь!

– Но я-то так не думаю. Прошу близкого человека отпеть, – просила я.

– Ты понимаешь, что неверующего отпевать бесполезно. Отпевание освобождает усопшего от обременявших его грехов, в которых он покаялся или которые не мог вспомнить на исповеди. Тогда только душа, уходя в загробную жизнь, примиряется с Богом и ближними. Был ли он хоть раз на исповеди?

– Ну, может, был. Только в детстве…

– А потом… Сколько жизней на его совести.

– Это же на войне. За Родину, за Сталина!

– Вот именно! – подчеркнул священник. – Отпевание – форма молитвы. Родственники и знакомые хотят за усопшего помолиться, но не знают как, вот мы и отпеваем неверующего, то есть делаем это ради успокоения родственников. От этого участь отпеваемого не меняется. Прочли разрешительную молитву, а отпустит ли грехи Сам Господь? То-то и оно…

– Значит, не будете отпевать, батюшка? – вздохнула я.

– Бог принимает во внимание нашу любовь, выраженную в наших молитвах, милостыне, милосердии. Пока ты жива, молись о нем, особенно в родительские субботы. Бог милостив.

– И все?

– Этого мало?

– Простите, батюшка… – выдохнула я и положила трубку.

Совершенно неожиданно знакомый священник отказался отпевать дядю Володю. Такого раньше не случалось. Он заочно отпел моих бабушек и дедов – спустя десятилетия после их смерти, – не зная об их жизни ничего. И бесплатно: для меня это было тоже немаловажно – лишних денег тогда не водилось.

Наверно, у батюшки было плохое настроение или кто-то его сильно огорчил, решила я. Надо было спешить: оставалось лишь завтрашнее утро, потому что днем уезжала к родителям – на празднование их «сапфировой свадьбы». Они поженились в День конституции, пятого декабря, на Рождественском посту. Тогда родители этого не знали. Но прошло еще сорок пять лет, и они по-прежнему пребывали в полном неведении о постном времени… От этого было мне грустно, все тяжелее становилось присутствовать на традиционных веселых семейно-дружеских застольях и выслушивать пошлые поздравления с какой-нибудь открытки:

 
Если свадьбе сорок пять,
Любовь – ягодка опять,
Мы хотим вам пожелать
Свои чувства обновлять.
Чтоб глаза ваши горели,
Пели на душе свирели,
Дом ваш счастьем полон был,
Чтобы муж – жену любил.
 

Я все ждала, что родители хотя бы в течение сорока дней после смерти старинного друга не станут устраивать свое торжество. Но получалось наоборот: своим весельем они хотели отогнать мысли о «костлявой с косой», желая «не сдаваться» и «жить вопреки ей». Вопреки, так вопреки.

Я отправилась в другую церковь. Подойдя к служительнице за свечным ящиком, протянула ей те деньги, на которые собиралась купить родителям «свадебный букет».

– Запишите на отпевание: новопреставленный Владимир.

– Крещеный? – спросила она, не отрываясь от каких-то своих бумажек.

– Да.

– Православный?

– Да.

– Не самоубийца?

– Нет.

– А вы кто ему?

– Как сказать… Он был близким другом моих родителей.

– Сирота? Почему родные не отпели?

– Да все неверующие…

Служительница подняла на меня глаза и строго сказала:

– Спрошу у батюшки, завтра приходите за ответом.

– Понимаете… – начала было я, но поняла, что ничего не объясню и что событиям лучше идти своим чередом. – Утром можно?

– Можете позвонить. – И она протянула мне написанный на клочке бумажки номер телефона.

– Что? Думаете, надежды нет?

– Надежда есть всегда, – улыбнулась служительница.

– Спасибо.

На следующее утро я получила ответ: неверующего батюшка отпевать не будет.

Меня охватил какой-то мистический страх: будто лезу я чуть не к черту на рога, в запретную зону, нарушаю какое-то табу. Сказали же: не надо отпевать, значит, не надо. Иначе – представилось почти явственно – беда мне… Бед в ту пору было под завязочку, спасибо, больше не надо. Что за тяжкий грех совершил дядя Володя, если в двух храмах отказали ему в отпевании? Ведь неслучайно это…

Перед отъездом я сбегала в свой храм, поставила пред иконами мученицы Натальи и Николая Чудотворца свечки, помолилась, чтобы охраняли меня в путешествии. В дверях столкнулась с духовником.

– Вот, уезжаю к родителям, благословите…

– Бог благословит, – осенил меня батюшка крестом и вдруг спросил. – Отпела?

– Нет… – пожала я плечами.

– Там отпоешь, – как бы между прочим, но повелительно сказал он.

– Там времени не будет, – ответила я. – Застолье.

– Найдешь…

С тем и расстались. Мне стало обидно: почему здесь-то нельзя было отпеть близкого человека. Новое благословение теперь попробуй выполни.

Празднование перенесли на воскресенье, третье декабря. Приехав к родителям в другой город, я сразу включилась в хлопоты приготовления завтрашнего застолья. Любил народ покушать материной стряпни и выпить «под гуся и без оного». Особенно любил этот тост дядя Володя.

Гости собирались к обеду, часам к трем – кто раньше, кто позже. Началась церемония встреч со взаимными объятиями, целованиями и передачей подарков. О новопреставленном ни один из живых не вспомнил. Может, потому, что давно не приходил на родительские застолья, года два тяжело болел. Но ведь еще и двух недель со дня смерти не прошло, неужели уже совсем забыли?.. Или вообще не знают? Что за люди! Я оделась и постаралась незаметно улизнуть из квартиры.

– Наталья, ты куда? – строго спросил отец. Он так ждал моего приезда…

– Да по делам, нужно… Я приду…

– Матери помочь надо!

– Тут теперь помощников… – присвистнула я. – Справитесь.

Мне захотелось именно сегодня вечером, в канун праздника Введения во Храм Пресвятой Богородицы, заказать отпевание. И еще мне не давала покоя мысль, что дяде Володе сейчас так грустно… Если вдруг дано ему видеть, что лучшие друзья не очень переживают о его кончине… А, собственно, в чем должно заключаться «переживание»? Более всего в молитве о прощении грехов усопшего. Но если люди к молитве не приучены – какой с них спрос!

Я отправилась в городской собор в надежде, что в его многолюдстве будет проще заказать требу. Оказалось, что праздничную всенощную возглавит митрополит. В храме шли последние приготовления, народ прибывал и прибывал. Встав в конец длинной очереди к свечному ящику, я сначала не могла сообразить, почему так много детей? Ах да, это же «детский праздник» – воспоминание о том, как в Иерусалимский храм на воспитание привели трехлетнюю Деву Марию. Дорогие детки, вот с Кого вам надо брать пример, в очереди за свечами думала я, с этой чудной Девочки, Которая была так чиста и так любила Бога, что сам Архангел Гавриил являлся, чтобы учить Ее Божественным истинам…

– Что у вас? – услышала обращенный ко мне вопрос.

– Отпеть… новопреставленного Владимира.

– Свидетельство о смерти есть?

– Нет… Понимаете… – снова попыталась объяснить я.

– Без свидетельства не отпеваем, – заученно твердо сказала служительница.

– Может, самоубийца, – услышала я сзади. – Девушка отходите. Мне три по сто. И вот эта свеча почем?

«Три по сто» живо напомнило мне начавшееся дома застолье… И куда мне теперь идти?

Вдруг по храму пронесся громкий шепот, народ кинулся к ковровой дорожке, расстеленной от входа к алтарю. В храм вошел митрополит. Подойти к нему было уже невозможно. Подпрыгивая и пытаясь протиснуться поближе к дорожке, я видела, что митрополит благословляет исключительно детей. Ни один из взрослых не удостоился митрополичьего благословения. «Детский праздник», что тут скажешь. Началась всенощная, на которой присутствовать я не собиралась – из-за семейного торжества.

Заметив вдруг, что женщина за свечным ящиком передает дела другой и, торопливо одевая дубленку, собирается уходить, я стала пробираться туда. Попытаться в последний раз? Духовник почему-то ведь сказал: «Там отпоешь». Служба началась, народу у свечного ящика почти не осталось. Ладно, последняя попытка – и ухожу.

Новая служительница снова спросила меня, есть ли свидетельство о смерти. Почувствовав слабину в ее голосе, я стала с жаром уговаривать ее сделать такую Божескую милость – отпеть друга семьи, которого больше некому отпеть…

– Вы понимаете, что я не могу нарушить порядок? – сказала она.

– Ну при чем здесь этот порядок, если человеку на том свете плохо? Никак не прочитают над ним разрешительную молитву… Законничество какое-то! Где любовь?

– Девушка, порядок должен быть…

– Вот вы, вы лично, – напирала я, – хотели бы чтобы с вашей душой так поступили? Неверующие у него родственники, не понимают важности. А я понимаю, верю! Ведь и младенцев крестят по вере родителей. Младенцы вообще ничего не соображают, когда их крестят.

– Меня отпоют! – уверенно сказала она.

– А вдруг? Мало ли в жизни обстоятельств? Вам хорошо будет, если не отпоют? Нет, я вам не желаю этого…

– Ладно, – махнула она рукой. – Давайте деньги. Будет на вашей совести…

– Ой, спасибо, – обрадовалась я и протянула деньги. – Как ваше имя? Помолюсь.

– Виринея, – ответила она. – Ваше-то как?

– Наше… Владимир, новопреставленный.

Я отошла и на радостях решила помолиться на всенощной. В конце концов, лучший подарок на годовщину свадьбы – молитва о «молодых», чтобы продлилась их жизнь на многая и благая лета. Пусть выскажет отец свое мне недовольство, а мать – добавит под горячую руку. Что с того? Надо пострадать за доброе дело.

Все так складно получилось… Складно, да не очень. Нахлынули новые помыслы, всю службу одолевали они меня: может, все-таки я не права? Один раз отказали, другой, зачем на рожон лезть? Действительно, отпевание, может, совершенно бесполезно для неверов? Своей настырностью я только лишнее искушение на собственную голову накликала? Эти мысли так замучили меня, что я уже хотела пойти к служительнице и просить аннулировать отпевание. Но в последнюю минуту почему-то решила: если митрополит, в качестве «последней инстанции», благословит меня – значит, все правильно сделала и нечего больше думать.

Так я осталась на архиерейской всенощной под праздник Введения во Храм Пресвятой Богородицы, но под конец пропустила стремительный выход митрополита из алтаря. Я забыла, что у него ампутированы пальцы обеих ног – следствие ранения и обморожения конечностей на фронтах Отечественной войны. Владыке трудно было долго стоять. Я видела, как он тяжело шагал по ковровой дорожке, к выходу, облепленной со всех сторон людьми, и снова благословлял – только детей… Стремительно рванув к выходу, не обращая внимания на толкотню людей и суету охраны, я встала у двери столбом. Владыка медленно приближался: до сих пор ни один взрослый не получил его святительского благословения. Я стояла и не просто молилась, рыдала в душе: «Владыка, благослови, замучилась со своим новопреставленным. Благослови, владыка, благослови…»

Никогда не забуду этого безмолвного собеседования… Метра за полтора митрополит вдруг поднял голову и посмотрел на меня, мы встретились глазами. Не отрывая своего пронзительного взгляда, он сделал несколько шагов, на секунду остановился, улыбнулся, благословил меня и вышел из собора.

Душа моя возликовала так, что впору было вспомнить царя Давида, от радости скачущего и пляшущего пред Господом[20]20
  «…Пошел Давид, и с торжеством перенес ковчег Божий из дома Аведдара в город Давидов. И когда несшие ковчег Господень проходили по шести шагов, он приносил в жертву тельца и овна. И Давид скакал из всей силы перед Господом…» (2-я Царств 6:12).


[Закрыть] во время, когда переносили ковчег Завета в Иерусалим.

Кажется, что я в буквальном смысле доскакала до служительницы и воскликнула:

– Владыка меня благословил! Значит, все правильно! Правильно!

– Ну и слава Богу! – заулыбалась она. – С вами все ясно!

– Поставьте завтра свечку на отпевании – за десятку, вот, – вытащила я из кармана бумажку в десять тысяч неденоминированных рублей.

– Беда с этими бумажками: кто старыми дает, кто новыми! – пожаловалась служительница. – С ума можно сойти. Поставлю, ладно…

Дома веселье было в самом разгаре. Мне налили «штрафную», от которой я не отказалась, но больше не хотела ни есть, ни пить. Так и веселились все до самой ночи. Только по разному поводу.

На следующее утро, когда перемыли гору посуды и по моим расчетам отпевание должно было закончиться, я протянула матери квитанцию об оплате за требу и сказала:

– Вот, дядю Володю отпели, можете не волноваться…

– Ты смотри… – удивилась она, глянув в квитанцию. – А меня Маша просила, я пошла в церковь, а там справку о смерти требуют. Все никак Маше не позвоню, чтобы принесла. А у тебя что там – блат?

– Блат… – согласилась я.

– Хорошо, а то когда бы она еще справку принесла… Так бы и забылось.

Вот уже более полутора десятков лет я поминаю дядю Володю на литургиях и панихидах, веря в то, что Господь принимает бескровные жертвы от любящего сердца.

Эта история, может, и не важная для других, мне лично дала очень многое в понимании христианства. Теперь опытно знаю, что Бог всегда смотрит не на то, за что можно наказать умершего, а на то, за что можно его помиловать.

Об этом, как кажется, прекрасно сказал наш современник, Патриарх Кирилл: «…Тайна человеческой души известна только Богу. Мы не знаем, что в последние моменты жизни переживал неверующий человек – какие мысли и какие чувства. Но даже если он не переживал никаких религиозных мыслей и никаких чувств, то, будучи крещеным, он оставался членом Церкви. Плохим членом Церкви? Так тем более Церковь должна помолиться о нем, чтобы Господь простил грехи и любовью Своей покрыл отсутствие веры, неизвестно по каким причинам и обстоятельствам существовавшее в жизни этого человека. Вот почему Церковь никогда не спрашивает у родственников: «А ходил ли почивший в храм? Постился ли он? Исполнял ли он какие-то другие предписания?» Церковь спрашивает только об одном: это был человек крещеный или некрещеный? И если он был крещеным, то Церковь торжественно провожает его в путь всея земли, с надеждой на милость Божию».[21]21
  «Слово пастыря», эфир 5 ноября 2011 года.


[Закрыть]

«Псалтирь… за весь мир Бога молит»[22]22
  Святитель Василий Великий.


[Закрыть]

Впервые я прочла всю Псалтирь «в один присест» перед похоронами отца. Он скончался в родном моем городе, не примирившись с Церковью, без покаяния и последнего причастия. К сожалению, это обычное дело в наше время. В день смерти родителя я вдруг почувствовала, что все мои с ним непонимания, размолвки и обиды последних лет, имевшие в основе своей наши разные мировоззрения и так тяготившие душу, вдруг разом отскочили от меня и исчезли – будто ничего и не было. Осталось единственное: твердое знание, что новопреставленная душа отца жива. Текли по лицу слезы, на разные лады я повторяла: «Как тебя будет не хватать, как будет тебя не хватать мне, папулечка… Почему же мы не простились по-человечески. Почему не позвали меня… Ты отвергал Бога, теперь ты знаешь, что Он есть. Теперь-то уж точно знаешь… Как мы с тобой ладно зажили бы на земле – одним Духом…»

Разговаривая с отцом, я чувствовала, что он меня слышит. Оказалось, что связывающая нас в былые годы нить любви по-прежнему крепка, она не разорвалась, когда отец навсегда покинул этот мир. На мгновения, внезапно, являлся он невидимый – не знаю, в каком пространстве, со смиренно склоненной головой. Это было непривычно и щемяще грустно. Такая жалость взяла: то, о чем учит Церковь, свершилось. Душа отца пошла на сорокадневные загробные мытарства частного суда, на котором решится ее судьба до Суда страшного. Теперь легионы злых духов преграждают новопреставленной душе путь на Небо, обвиняют ее в различных грехах, в которые сами же и вовлекли, и пытаются утянуть в ад. И в их руках козырь – душа была неверующая.

Только успешно пройдя мытарства, свидетельствует святитель Иоанн Шанхайский, «может душа продолжить свой путь, не будучи немедленно ввергнутой в геенну. Как ужасны эти бесы и мытарства, можно видеть из того факта, что Сама Матерь Божия, когда Архангел Гавриил сообщил Ей о приближении смерти, молила Сына Своего избавить душу Ее от этих бесов, и в ответ на Ее молитвы Сам Господь Иисус Христос явился с небес принять душу Пречистой Своей Матери и отвести Ее на небеса. Воистину ужасен третий день для души усопшего, и по этой причине ей особенно нужны молитвы».

Понятия, вычитанные мной в литературе про участь умерших, прилеплялись до сего момента лишь к уму. Теперь, когда умер родитель, прочитанное дошло до сердца. Смерть – предел. Вернуть на землю человека нельзя. Но душа жива: верующий именно это принимает в расчет, желая помочь молитвой, как о том говорили многие и многие святые отцы.

«У отшедших скоро начинается подвиг перехода через мытарства. Тут нужна им помощь! Станьте тогда в этой мысли и услышите вопль ее к вам: «Помоги!» Вот на что вам надлежит устремить все внимание и всю любовь к ней. Я думаю, – пишет святитель Феофан Затворник, – самое действительное засвидетельствование любви будет, если с минуты отхода души вы, оставя хлопоты о теле другим, сами отстранитесь и, уединясь, где можно, погрузитесь в молитву о ней в новом ее состоянии и новых неожиданных нуждах».

Родственники в другом городе были заняты приготовлениями к похоронам и поминкам. Венки, меню, могила на кладбище… В этой части я могла помочь только деньгами. Про отпевание – ни слова.

Собираясь на похороны, я бесконечно твердила, подвывая от тоски: «Упокой, Господи, душу отца моего, прости ему согрешения… Приими во внимание добрые дела его… И время, в которое он жил… Мать с отцом его были верующими, а он не смог… Потому что должность была такая, потому заморочили ему голову безбожными университетами марксизма-ленинизма. Но он относился к работе очень ответственно, его любили, он устроил к себе мою подругу и очень долго терпел все ее выходки… Он однажды Толика, березовского пьяницу, от верной смерти спас… Упокой, Господи, приими с миром, не суди строго…»

Наконец я почувствовала, что все эти вопли – всего лишь страх оставшейся без близкого человека моей души, которая судит скончавшегося по собственным земным меркам. У Бога суды иные. Не надо отсебятины. Есть древняя благочестивая традиция поминать новопреставленного словесами Священного Писания – на Псалтири. Ничего лучше человек придумать не может!.. Уже замкнув дверь своей московской квартиры, я вернулась, взяла Псалтирь.

В вагоне поезда вблизи моего кресла разместилась веселая компания. От гвалта молодежи, возвращавшейся из Москвы с зимних каникул, невозможно было сосредоточиться. Я стала читать Псалтирь, механически повторяя слова. Мысли все равно были далеко. Как изменится моя жизнь – без отца… Где отпевать? Как он там, за гранью нашего мира? За шесть часов пути я смогла прочесть половину Псалтири, поминая отца за упокой на каждой Славе. Постепенно к поминаемым прибавились любимая бабушка Зоя, потом ее венчанный муж, от которого ее заставили уйти перед раскулачиванием, потом остальные дедушки и бабушки… Они теперь в одном – загробном мире, может, помогут новопреставленному…

Поезд пришел в родной город поздно вечером. Когда я вошла в квартиру, в нос ударил запах формалина. Сестра рассказала, как им пользоваться и ушла. Отец лежал в гробу в большой комнате. Мать сидела рядом на табуретке. Увидев завешенное куском ткани зеркало, хотелось крикнуть: суеверие же!.. Но услышала бы в ответ: все так делают. Почему? Потому что… Душа усопшего, увидев себя, сама испугается или, появившись в зеркале, напугает родственников… Или еще какую-нибудь околесицу придумают. Раньше в богатых домах зеркала и хрустальные люстры черными тканями драпировались, чтобы своим блеском не отвлекали молящихся от заупокойной молитвы. От молитвы чтоб не отвлекались люди, а не покойника в зеркале выглядывали!..

Я обняла мать.

– На кого же ты меня, мой любименький, покинул… – запричитала она. – Осталась теперь я одна-одинешенька…

Я хотела открыть форточку, от запаха формалина подташнивало.

– Нельзя! – вскрикнула мать. – Не смей!

– Почему? Дышать невозможно. У тебя голова заболит.

– Какая голова? Я с ума сойду от горя! При покойнике закрывают форточки и двери. Дорогой мой, дорогой… – Она погладила застывшее мужнино лицо. – Дорогой муж…

Мне хотелось упасть на гроб и выть от безнадеги, но я постаралась спокойно сказать:

– Все, что ему сейчас надо, – это молитва. Пожалуйста, давай я почитаю Псалтирь, а ты тоже помолись за упокой, как можешь.

– Пойду спать. Целый день сижу. Дорогой… Дорогой… Одна теперь я… – И мать зарыдала. – Ты тоже иди спать. Страшно здесь оставаться.

– Не страшно, не переживай.

Я помогла ей подняться и уложила в кровать в другой комнате.

– Сейчас не страшно? – спросила я.

– Как же не страшно, одна осталась, – обиделась мать. – Тебе не понять…

Мне точно не понять свою мать. Я никогда не потеряю мужа, потому что его у меня нет. Но ведь живы ее дети и внуки. Мне казалось, смерть – повод, чтобы собраться всей большой семьей, погоревать вместе, как-то сильнее сплотиться и стать друг к другу ближе.

Но смерть, как оказалось, разделила семейство на тех, кто «пережил ужасную утрату» и кто ее «не пережил». Не могла же я спорить в этот час с матерью, что моя потеря – тоже горе. Только мое горе было с надеждой, а ее – со страхом, потому она не верила в загробную жизнь. Как тургеневский Базаров, который считал, что от него останется лишь лопух, выросший на могиле…

Как представляется смерть неверующему? Наверно, в виде костлявой страшной старухи с косой, которая пришла за своей добычей, не упуская случая попугать живых отвратительным смехом и чернотой пустых глазниц. Конечно, эта старуха вызывала страх и ужас. Ее хочется поскорее забыть. Или «откупиться» от нее, например, деньгами, брошенными в гроб. Я пошарила вокруг тела отца – денег не обнаружила. Но стакан с водкой, накрытый куском хлеба, уже стоял на тумбочке. Что мне с ней делать, вылить? Все равно ведь снова нальют…

Я была благодарна родственникам, что не отправили отца в морг, его тела не касались чужие безразличные руки, мертвую плоть «не подкрасили», у меня оставалась возможность попрощаться с ним наедине. Выражение его лица было суровое, колюче-незнакомое, с печатью перенесенных страданий. Отец долго и тяжело болел, превратившись в сущий скелет. Но он не роптал, никого ни в чем не обвинял, выдержал свой характер до конца. Назойливые мысли о смерти, которые не могли не посещать его, отец отгонял бормотанием включенного целый день телевизора… Унывал ли он, приходил ли в отчаяние? Я вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, каковы были его последние дни и минуты. Одно ясно: смерть для отца была избавлением от тяжелейших физических страданий. Душа сбросила обветшавшее тело и понеслась в неизвестное плавание – в рай ли, в ад?.. Бог весть…

Я достала из сумки три маленькие свечки, привезенные из Москвы – больше не нашлось в моей квартире, прикрепила их к бортику гроба. С сожалением подумала, что они быстро сгорят и нечем будет заменить. Господи благослови – и продолжила читать Псалтирь. Я иногда останавливалась, что-то вспоминала… Ночь перевалила за свою половину. Ранним утром я дочитала псалмы. На сердце было спокойно. Я вдруг обратила внимание на то, что свечки не погасли и теперь догорали маленькими огарочками. Они держали огонь часов пять вместо сорока минут. Меня умилило это до слез. Но самое удивительное случилось с отцом. Выражение его лица перестало быть колючим, неспокойным, даже злым и приобрело свою обычную легкую веселость, ту, с которой он жил и о которой за время болезни все уже забыли…

Утром начались приготовления к выносу тела, подходили друзья и знакомые, раздавались всхлипы, вдовьи плачи «на кого ты меня оставил», слышались советы интеллигентной публики – на скамейки от гроба не садиться, до похорон в дом не возвращаться, родственникам гроб не нести – обычный набор похоронных суеверий. Я дозвонилась до нашего березовского священника отца Онисима, который обещал отпеть отца заочно сегодня же и специально ради этого поехал в свою церковь за сорок километров. Так хотелось, чтобы батюшка успел до похорон… У меня, как и у многих присутствующих, текли слезы, но печаль моя была светла…

Гроб вынесли из квартиры. Путь к машине был устлан еловыми ветками – спроси у кого-нибудь, зачем они? Не ответят. Я, как полагается при выносе, тихонько пела «Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас».

Кладбище было за городом, ехать пришлось долго – из-за пробок. Гроб стоял открытый, и за это спасибо матери, которая попросила гробовщиков не закрывать. Обе мы в последний раз вглядывались в родные черты. Гроб лежал в ногах, и лицо отца было в густой тени. Но вдруг все преобразилось: выглянуло яркое солнце, и его лучи были направлены так, что осветили покойное лицо. Показалось, что отец просто спит. Усопший… Значит, отпел отец Онисим!

– Отпели! – воскликнула я.

– Кого? – не поняла мать.

– Батюшка отпел отца, только что…

– Почему ты решила? Ты заказала? Ну хорошо… – согласилась она.

И все время, пока мы ехали, эти радостные солнечные лучи не отнимались у отца, освещая мою надежду на его спасение…

После похорон я почему-то долго не могла взяться прочесть всю Псалтирь – не забывалось то сильное напряжение ума и воли, которое пришлось испытать при первом чтении. На годовщину смерти отца мне с самого утра будто кто-то в ухо дул: читай! Когда читать, если надо сделать это, и вот это, а еще то, отмахивалась я. Да все твои дела, пусть и необходимые – лишь способ провести сегодняшний день, осуждала я сама себя, но читать Псалтирь не садилась. Богу что от тебя нужно? Любовь к Нему и к ближнему твоему. А отец тебе – самый ближний и вспомни, что он умер без покаяния. В чем сейчас проявляется любовь к нему? В молитве, в продолжительной сердечной молитве о прощении его грехов. А какая молитва самая лучшая? Известно: Богодухновенные псалмы пророка Давида.

Время шло – и дела застопорились, и молиться – не молилась. Я же не взяла благословение на чтение Псалтири, оправдывала себя, но чувствовала, что это просто отговорка. Села за компьютер и задала Яндексу вопрос. Первый же ответ был таков: «Брать специальное благословение у священника на чтение Псалтири не надо. На это нас благословила Церковь: “Исполняйтесь Духом, назидая самих себя псалмами и славословиями и песнопениями духовными”[23]23
  Еф. 5: 18–19.


[Закрыть]». Можно было порыться и найти в Интернете противоположные ответы. Но это было бы бессовестно с моей стороны, мне ответ дан.

Во второй половине дня совесть все-таки достучалась до моей души. Из всех дел только еда была насущной необходимостью, остальное можно было без особого ущерба перенести на завтра. И как только я встала перед иконами, открыла Псалтирь и прочла предначертательную: «Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, Боже наш, помилуй нас. Аминь», все как будто встало на свои места. Душа успокоилась, и я поняла: именно так и должна была провести следующие часы жизни – в молитве за упокой души родного отца. Сначала я читала вслух и по церковно-славянски. Вскоре устал язык, будто камни во рту появились и надо было ими ворочать. Тогда стала читать Псалтирь «про себя», полегчало… Потом устал до тошноты ум – вдумываться в полузнакомые обороты древнего языка. Показалось, что проще сделать то, чего я очень не любила делать, – генеральную уборку в доме. Даже обрадовалась этому желанию и готова была сейчас же приступить – как раз перед Рождеством. «Молиться за людей – это кровь проливать…», – пришли вдруг на ум слова преподобного Силуана Афонского. Действительно… Модную книгу или детектив, не отрываясь, за вечер можно прочесть, чтобы узнать развязку – и хоть бы что! С удовольствием! А тут – все время будто кто-то палки в колеса вставляет! Кто-кто? Известно, кто – лукавый! И я стала читать Псалтирь в переводе на русский, полегче стало, попонятней… Ну а лукавому хоть на русском, хоть на церковно-славянском – все равно, видимо, противно!