Текст книги "Психология конфликта: хрестоматия"

Характерное отличие лидеров от ведомых не исчерпывается разным качеством их социальной перспективы; оно включает также уровень оценочных суждений, так как лидер обязан быть более рациональным в своей интерпретации последствий конфликта и относительных преимуществ своей стороны. Вождь, который предвидит неудачу раньше, чем она станет достоянием массового сознания, должен разработать специфическую стратегию убеждения своих соотечественников: выгоднее будет такое толкование проигрыша, которое представит его как по крайней мере частичную победу. Достаточно часто возникает необходимость остудить пыл тех, кто следует за вождем, доказав им, что пережитое ими как поражение есть «на самом деле» частичная победа.

Разногласия внутри вражеского лагеря по поводу адекватного определения ситуации снова выдвигают на первый план важность символических ориентиров. Если лидер хочет облегчить тяжесть поражения, он должен призвать на помощь свое умение манипулировать системой символов, посредством которой массы ориентируются в текущих событиях. Например, в конфликтах между рабочими и администрацией многие события, которые кажутся несущественными постороннему наблюдателю, могут нести высокий эмоциональный заряд для его участников. Возобновление работы несколькими забастовщиками, или, наоборот, успех демонстрации, или поддержка официальных лиц и органов печати, выражающих общественное мнение, – все эти события могут иметь символическое значение для участников конфликта, т. е. способствовать возвращению к работе либо, напротив, укреплению надежды на скорую победу. Вот почему так важно для лидера умело оперировать символами, которые формируют массовое восприятие событий. Организатор забастовки доложен знать, как закончить борьбу в удобный момент. Однако это знание окажется бесполезным, если он не сумеет передать его рядовым участникам забастовки. Этот процесс нередко означает преимущественное разъяснение массам сути одержанных ими частичных побед, с тем чтобы отвлечь их внимание от переживания относительно неудач.

Из подобных действий и складывается компромисс. В действительности компромисс, который многим рядовым участникам борьбы видится как «предательство вождей», обусловлен иной структурной позицией лидера по сравнению с ведомыми – позицией, которая позволяет воспринимать ситуацию во всей ее целостности, недоступной массам. Более того, роль лидера требует постоянных манипуляций внутригрупповыми точками напряжений, для того чтобы сохранить единство группы в неблагоприятных обстоятельствах. Эти манипуляции лидера будут оправданы даже в том случае, если достижение общегрупповой цепи потребует жертвы. Используя терминологию Парсонса, можно сказать, что «поддержание системы» может иногда осуществляться путем снижения качества исполнения задачи.

Большинство конфликтов действительно оканчивается компромиссом, где достаточно трудно определить относительные преимущества той или иной стороны. Следовательно, необходимо различать между собой желание заключить мир и готовность признать себя побежденным: очень часто в наличии оказывается только первое. Стремление сторон к миру может быть вызвано очевидной невозможностью достичь цели или непомерной ценой успеха, или, в более общей форме, осознанием меньшей привлекательности продолжения конфликта по сравнению с его мирным исходом. Во всех этих ситуациях противники вряд ли будут склонны признать свое поражение, несмотря на явные усилия найти выход из такого положения, при котором никому не удается полностью одержать верх. В таком случае соперники вынуждены испробовать путь компромисса. Обсуждение возможности компромисса, который положит конец призрачной погоне за победой, предполагает адекватную оценку наличного положения вещей. Такой оценке, в свою очередь, будет способствовать наглядность и доступность показателей взаимного соотношения сил, о которых шла речь выше. С этой точки зрения одна из ключевых функций посредника состоит в облегчении доступности этих показателей для враждующих сторон. Способность соперников вести переговоры зависит от того, насколько совпадают присущие им системы символов; общность символов обеспечивает тождество оценок в сложившихся условиях. Таким образом, символы победы и поражения самым непосредственным образом связаны с процессом преодоления ситуаций, когда в равной мере невозможны ни полный выигрыш, ни абсолютный проигрыш.

До тех пор пока соотношение сил участников конфликта не получило своей оценки, трудно дать соответствующую характеристику потенциалу каждого из них. Если же такая оценка достигнута, взаимное согласие становится возможным. Переосмысление сложившейся ситуации в ходе борьбы нередко высвечивает такие ее аспекты, которые прежде оставались в тени. Соглашению сторон способствуют четкие критерии оценки текущих условий. Возможность такого мира, который лишит обоих соперников преимуществ победителя, зависит также от единства мнений по вопросу о взаимном соотношении сил. Не меньшую роль играет здесь умение договаривающихся сторон красиво подать новое понимание ситуации своим соотечественникам. Так, во время корейской войны США не только избрали своим символическим рубежом Корейский перешеек, но сумели убедить и противника, и собственных граждан в своей решимости удержаться там во что бы то ни стало. Когда было пролито достаточно крови и обеим сторонам стало ясно, что победа любой из них будет стоить слишком дорого, противники сели за стол переговоров. Они стремились к компромиссному решению, которое было бы основано на реальном балансе политических и военных сил и выглядело убедительным в глазах обоих народов. Как отметил Б. Х. Миддел-Харт, мир как выход из тупиковой ситуации, когда оба оппонента отдают должное силе друг друга, всегда предпочтительнее мира, заключенного вследствие обоюдного истощения ресурсов.

Таким образом, сопоставительная оценка потенциалов противников действительно очень часто становится возможной только в ходе конфликта. Тем не менее период взаимных мучений будет гораздо короче, если в распоряжении сторон имеются наглядные свидетельства-символы, которые позволяют четко обозначить тот или иной исход борьбы и соотношение ресурсов ее участников. Когда процесс применения этих символов высокоинституализирован, продолжительность и интенсивность конфликта уменьшаются. Поэтому изучение символов, которые побуждают к компромиссу или даже признанию своего краха, не менее ценно, чем осмысление символических стимулов к войне.

Л. А. Козер
Реалистический и нереалистический конфликт[19]19
  The function of social conflict // Sociological theory: A book of readings / Coser L. A., Rosenberg B. – N. Y.: Macmillian, 1957. – P. 48–55. (Перевод Н. В. Гришиной.)


[Закрыть]

«Если конфликт вызван объектом, желанием что-либо иметь или держать под контролем, гневом или местью… он может характеризоваться тем, что, в принципе, любой результат может быть достигнут более чем одним средством. Желание обладания или подчинения себе и даже уничтожения врага может быть удовлетворено не только через открытое столкновение. Когда конфликт является средством достижения высшей цели, нет причин ограничивать или избегать его, особенно если он может быть замещен другими средствами, которые имеют перспективы успеха. С другой стороны, когда он вызывается исключительно субъективными чувствами, когда существует внутренняя энергия, которая может быть удовлетворена только через борьбу, его замещение другими средствами невозможно; он сам является своей целью и содержанием…» (Зиммель)

Зиммель утверждает, что конфликты, возникающие из-за столкновения интересов или личностей, содержат элемент ограничений, поскольку борьба является только средством достижения результата; если желаемый результат может быть в той же мере или даже лучше достигнут другими средствами, эти средства могут быть использованы. В таких случаях конфликт есть только одна из нескольких функциональных альтернатив.

Однако существуют случаи, когда конфликт возникает исключительно из-за агрессивных импульсов, которые ищут выражения вне связи с объектом, когда выбор объекта в конфликте совершенно случаен. В таких случаях никаких подобных ограничений не существует, поскольку речь идет не о достижении результата, а о проявлении агрессивной энергии, являющейся причиной взрыва.

В дифференциации между конфликтом как средством и конфликтом как самоцелью подразумевается наличие критерия, с помощью которого конфликты подразделяются на реалистические и нереалистические. Конфликты, которые возникают от фрустрации специфических требований в отношениях или от оценок выигрышей участников и которые направлены на предполагаемый фрустрирующий объект, могут быть названы реалистическими конфликтами, поскольку они являются средствами достижения конкретного результата. Нереалистические конфликты, с другой стороны, хотя и предполагают взаимодействие между двумя или более персонами, вызываются не соперничающими целями противоборствующих сторон, а потребностью в снятии напряжения, по крайней мере у одного из них. В этом случае выбор противников не направлен на достижение конкретного результата и зависит от факторов, которые прямо не связаны со спорным вопросом.

Эльза Френкель-Брунсвик, обсуждая «этноцентрическую личность», указывала на это, когда писала: «Ее ненависть мобильна и может быть направлена с одного объекта на другой». К этому типу нереалистических конфликтов приложимо и изречение Джона Дьюи: «Люди стреляют не потому, что существуют мишени, но они выбирают мишени таким образом, чтобы броски и выстрелы были более эффективными и значительными».

Так, антисемитизм, за исключением случаев, когда он вызывается конфликтами интересов или ценностей между евреями и другими группами или индивидами, может быть назван нереалистическим, поскольку он является первичным ответом на фрустрации, при котором объект кажется наиболее удобным для проявления агрессии. Являются ли этим объектом евреи, негры или какие-то другие группы – имеет для агрессора второстепенное значение.

Нереалистический конфликт, вызванный потребностью в реализации агрессивного напряжения одного или более взаимодействующих лиц, является менее «стабильным», чем реалистический конфликт. Лежащая в его основе агрессивность может быть легко переведена в другое русло, именно потому, что она прямо не связана с объектом, который может быть мишенью в силу «сложившейся ситуации». Она, вероятно, будет проявляться в иной форме, если конкретный объект более недоступен.

Реалистический конфликт, в свою очередь, будет прекращен, если участник найдет равно удовлетворяющие его альтернативные пути достижения своей цели. В реалистическом конфликте существуют функциональные альтернативы как иные средства. Эти средства, в зависимости от оценки их действенности, всегда потенциально доступны участникам. В дополнение надо заметить, что в реалистических конфликтах также всегда есть возможности выбора между различными формами противостояния, и такой выбор также зависит от оценки их инструментальной адекватности. В нереалистическом конфликте, с другой стороны, существуют только функциональные альтернативы как иные объекты.

Различение этих особенностей должно помочь избежать ошибочных попыток объяснения социального феномена реалистического конфликта полностью в терминах «ослабления напряжения». Например, рабочий, вовлеченный в забастовку в целях увеличения заработной платы или своего статуса, и тот, кто проявляет агрессию против начальника, перенося на него свой эдипов комплекс, относятся к разным социальным типам. Ненавистная фигура отца может быть замещена любым подходящим объектом – хозяином, полицейским или сержантом. Экономическая борьба работников против своего хозяина, с другой стороны, основана на их конкретных позициях и ролях в экономической и политической системах. Они могут выбрать отказ от конфликта и достичь соглашения, если это окажется возможным; они могут также выбрать иные средства его проведения, чем забастовка, такие как коллективные сделки, переговоры и т. д.

Антагонистические действия части работников против руководства, или наоборот, могут быть названы реалистическими в случае, если они являются средствами достижения результатов (более высокий статус, усиление власти, более высокий доход); когда целью работников или руководителей является достижение этих результатов, а не просто выражение враждебности, такой конфликт вряд ли будет иметь место, если для достижения цели можно прибегнуть к альтернативным средствам.

Выделение двух форм конфликтов может способствовать прояснению дискуссии о социальном контроле и социальной девиации. Девиантная личность не обязательно «иррациональна» или лишена реалистической ориентации, что имплицитно предполагается во многих теоретических рассуждениях. Девиантное поведение, которое анализирует Мертон в своей «Социальной структуре и аномии» (поскольку оно представляет усилия достичь культурно предписанных целей через культурно табуированные средства), представляет собой один из вариантов реалистической борьбы. Если выделенные автором типы девиантов могут иметь в своем распоряжении законные средства достижения той же самой цели, они с меньшей вероятностью будут демонстрировать девиантное поведение. Девиация, в этом случае, имеет более инструментальный характер, чем экспрессивный. Другие типы девиантности, однако, могут служить способом снятия напряжения, аккумулированного во время процесса социализации и в результате фрустрации и депривации взрослых ролей. В этих случаях для девианта агрессивное поведение представляет ценность само по себе; объект, против которого оно направлено, имеет второстепенное значение. Удовлетворение напряженной потребности первично, и поэтому действие не является средством достижения конкретной цели. В подобных случаях сложнее уравновесить мирными средствами агрессивные, так как удовлетворение ищется именно в агрессивных средствах, а не в результате.

Неспособность провести указанное различие во многом объясняет смешение «напряженности» и «агрессии» в большинстве современных исследований. Представления, полученные при исследовании нереалистических конфликтов, переносятся на область международных отношений, невзирая на тот факт, что конфликты в этой области по преимуществу имеют реалистический характер борьбы за власть, интересы или ценности и что нереалистические элементы, которые могут примешиваться к этой борьбе, зависят от обстоятельств и играют, в лучшем случае, подкрепляющую роль. Как сказал Алвин Джонсон, «распространено представление, что антипатии между людьми… играют важную роль в возникновении войн. История предлагает исключительно мало доказательств для обоснования такой точки зрения. <…> Такие антипатии, похоже, являются скорее результатом, чем причиной войны». Психолог, который изучает механизмы замещения, правомерно рассмотрел бы прежде всего личность предубежденного индивида, тогда как объект агрессивного побуждения интересует его лишь между прочим. Но в исследовании конфликтной ситуации, в которой главный интерес представляет взаимодействие, социолог должен исследовать конфликтные отношения и взаимоисключающие ценности или дивергентные интересы, преследуемые противостоящими сторонами. В отношении ситуации конфликта не существует оправдания априорным утверждениям типа заявления, что «центр Земли сделан из варенья». Так, социологические исследования международной политики хотя и могут обоснованно касаться напряженности, возникающей от различных фрустраций внутри национальных социальных систем, не достигнут своей главной цели, если не будут анализировать реалистические конфликты за власть, вокруг которых возникают схемы союза и антагонизма.

Подобно этому исследования в индустриальной социологии, начало которым положили работы Элтона Мейо, продемонстрировали непризнание существования реалистического конфликта или его функций. Поведение, которое является результатом конфликтной ситуации, почти исключительно рассматривалось как нереалистическое поведение. Они противопоставили логику фактов, «логику стоимости и логику эффективности» (т. е. «факты», которые имеют в виду выгодные для руководства результаты) «логике чувств», тем самым лишая требования работников их реалистической основы. «Вывод, который возникает, независимо от того, имелся он в виду или нет, состоит в том, что администраторы руководствуются логикой разума, тогда как работники по большей части – чувствами и эмоциями». Акцент на «чувствах» скрывает существование реалистического конфликта. Действительно, эти исследования демонстрируют странное отсутствие чувствительности к борьбе за власть или деньги, которые возникают в промышленности.

Исключая возможность реалистического конфликта, индустриальные социологи естественно приходят к вопросу о том, «какого типа должен быть человек, которому может прийти в голову такая идея, и вместо того, чтобы направить свое внимание на изучение конфликтной ситуации, ищут «терапевтические средства». Будучи приверженными той точке зрения, что источник конфликта скорее должен быть найден в чувствах, которые разрушают отношения, чем в природе самих этих отношений, они рассматривают все конфликты как «социальную болезнь», а их отсутствие – как «социальное здоровье». Центром их внимания являются не источники фрустрации или вопросы, затронутые в споре, а влияние фрустрации на индивида. Говоря словами Дейла Карнеги, они пытаются «сделать другого человека счастливым с помощью того, что вы ему предлагаете», направляя чувства враждебности по «безопасному» руслу. Так, Ретлисбергер и Диксон с восхитительной откровенностью писали о системе консультирования: «Этот тип неавторитарной службы имеет своей целью управлять теми человеческими процессами в индустриальной структуре, которые неадекватно контролируются другими службами менеджмента».

Различение между реалистическим и нереалистическим конфликтом предполагает концептуальное абстрагирование от конкретной реальности, в которой два типа реально могут соединяться. Однако, как указывал Макс Вебер, «конструирование чисто рациональной линии поведения… служит социологу в качестве типа… Сравнение с ним позволяет понять, как на реальное действие влияют иррациональные факторы всех видов… объясняющие отклонения от поведения, которое можно было бы ожидать на основе гипотезы, что действие является полностью рациональным».

Реалистические конфликтные ситуации могут сопровождаться, особенно если они не имеют адекватного обеспечения для доведения борьбы до конца, нереалистическими чувствами, которые теряют связь со своим источником. В конкретной социальной реальности мы увидим смесь обоих «чистых» типов. Талкотт Парсонс очень хорошо выразил это в своем описании механизма создания козла отпущения: «Поскольку было бы опасно и неправильно свободно проявлять открытый антагонизм по отношению к членам своей группы, часто психологически легче “смещать” аффект на внешнюю группу, в отношении которой уже существует некоторая основа антагонизма. Создание козла отпущения, таким образом, редко происходит без некоторого “разумного” основания антагонизма, в котором присутствует реальный конфликт идеалов и интересов». Другими словами, один из источников элемента нереалистичности в реалистических конфликтах связан с институтами, которые определяют свободное выражение открытого антагонизма как «опасное и неправильное».

Термин «реалистический конфликт» не обязательно предполагает, что используемые средства в действительности адекватны для достижения предполагаемого результата; средства могут просто казаться участникам адекватными по той единственной причине, что они культурно одобряемы. Работники, которые начинают забастовку, чтобы добиться увольнения с предприятия своих чернокожих коллег с целью сохранить свои ставки заработной платы, участвуют в реалистическом конфликте. Но (и в этом суть предположения Зиммеля) если ситуация переменится таким образом, что другие средства окажутся более многообещающими в отношении размера их заработной платы, рабочие, очень вероятно, воздержатся от дискриминационных действий. Если они все же придерживаются дискриминационной практики, хотя доступны другие, более эффективные средства достижения того же результата, это дает основания предположить, что в конфликте проявляются нереалистические элементы, такие как предрассудки.

Возможно, сказано достаточно, чтобы прояснить причины различия между реалистическим и нереалистическим типами конфликта.

Каждая социальная система содержит источники реалистического конфликта, по крайней мере в той степени, в которой люди выдвигают конфликтующие требования по поводу дефицитных статуса, власти и ресурсов и придерживаются конфликтующих ценностей. Распределение статусов, власти и ресурсов, хотя и управляется нормами и системой распределения ролей, будет до некоторой степени продолжать оставаться объектом противостояния. Реалистические конфликты возникают, когда люди сталкиваются в преследовании требований, основанных на фрустрации запросов и ожидаемых целей.

Нереалистические конфликты возникают на основе депривации и фрустрации, проистекающих из процесса социализации и из более поздних обязательств взрослых ролей, или же, как мы видели ранее, они становятся результатом трансформации изначально реалистического антагонизма, который не нашел выражения. В то время как первый тип конфликта имеет место между самими фрустрированными агентами в ожидании достижения конкретных результатов, второй тип состоит в ослаблении напряжения посредством агрессивного действия по отношению к меняющимся объектам. Первый тип конфликта рассматривается участниками как средство достижения реалистического результата; средство, от которого можно отказаться, если другое покажется более эффективным для достижения того же результата. Второй тип конфликта не предоставляет такой возможности, так как удовлетворение проистекает из агрессивного действия самого по себе.