Текст книги "Странники войны: Воспоминания детей писателей. 1941-1944"

– Мальчик, иди сюда! – это зовет меня мальчик в белой панамке, похожей на гриб-поганку, из-под панамки выглядывают очень черные глаза. А я не мальчик. Я девочка, девочка Ляля. Просто у меня волосы плохие – реденькие, а маме сказали, что они будут гуще, если обрить ребенка наголо, и поэтому меня сзади совсем обрили, только спереди оставили челочку. Называется – постригли «под мальчика». А одеты мы все одинаково – и мальчики, и девочки – в красивые легкие желто-голубые костюмчики: коротенькие штанишки и кофточка.

Действие происходит летом 1940 года в Переделкине, куда выезжает на лето детский сад № 35 Литфонда СССР. Мне семь лет, и осенью я пойду в школу. Я уже два года в этом писательском детском саду и ко всем привыкла. А мальчик в панамке у нас новенький и, хотя тоже сын писателя, но всем чужой, поэтому он еще не знает, что я девочка. Его отправили в детский сад только на это предшкольное лето, да и то не сначала. Говорят, дома в семье у него что-то случилось. Он в основном бродит один, я даже не знаю, как его зовут. Я его сразу заприметила и про себя называю его просто Мальчик. Я тоже часто брожу одна, потому что все сейчас репетируют пьесу и концерт к «выпускному утреннику». А я стесняюсь, очень быстро и тихо говорю и совсем не умею петь, и поэтому в пьесу меня не взяли.

Я вылезаю из куста орешника и иду на зов. Мальчик предлагает: «Давай играть в цирк!» О, цирк я знаю, я там была, там красный бархат, гимнасты и дрессированные звери. «Я буду дрессировщик, а ты – лошадка». Он отламывает от куста тонкий прутик, становится центр воображаемого круга, машет прутиком и командует: «Алле оп!» Я опускаюсь на четвереньки и скачу по кругу, по команде прыгаю через прутик или поднимаюсь «на дыбы». Он командует совсем не обидно, и мне очень весело воображать себя настоящей лошадкой. И Мальчику весело, я первый раз вижу, как он улыбается.

Так мы с Мальчиком подружились, и жизнь моя расцвела. Он был необычен, его фантазия неистощима. Каких только игр он не придумывал! Они и не снились населению нашей старшей группы, которая в это время в сотый раз повторяла с музыкальной воспитательницей песню, сложенную одним из пап-поэтов на мотив «Утро красит нежным цветом…»:

 
Уж последние денечки
С вами мы проводим тут,
Отцветут без нас цветочки,
Листья с веток опадут…
 

Далее следовали стихотворные восхваления заведующей Фанни Петровны и всех воспитателей и припев:

 
Наш детский сад, к тебе назад
Уж не вернемся снова мы,
Мы здесь росли и выросли
Веселыми, здоровыми.
 

А кончается так:

 
Вы уж будете старушки,
А мы снова к вам придем,
В детский сад с собой за ручки
Наших деток приведем.
 

И как Мальчик был заразителен! С ним я превращалась из тихого заморыша в хоть и не равного, но все-таки активного сотоварища. Изрядное количество уже прочитанных книг позволяло мне радостно воспринимать его затеи. Мы бывали с ним и пиратами, и индейцами, и дикими зверями в джунглях, и отважными путешественниками.

Детский сад во Внукове

Однажды в конце лета утром до завтрака мы без разрешения отправились в далекий поход – открывать неведомые страны – за границу территории детского сада. Недавно прошел дождь, было сыро и грязно, чавкала под ногами мокрая рыжая глина. И когда я перепрыгивала через препятствие – канавку с водой (а в мои семь лет она казалась огромной!) – с моей тощей ноги свалилась сандалия (застегнутая на последнюю дырочку, она всё равно болталась) и утонула в канаве. Так я и возвратилась в детский сад – в одной сандалии. Конечно, нам попало.

Когда мы снова собрались играть, Мальчик вдруг сказал: «А ведь та сандалия, что осталась, тебе всё равно не нужна, давай ее похороним!» – «Что это – похороним?» – спросила я, еще не знакомая с этим понятием. «Ну как, положим в гроб и закопаем».

А, «гроб» – это я знаю, ведь папа читал мне стихи: «Когда сюда, на этот гордый гроб, придете кудри наклонять и плакать…» И мы взяли коробочку из-под привезенных мамой новых туфель, положили туда злосчастную сандалию и с трудом закопали, а вернее засыпали этот «гроб» с помощью совков из песочницы.

А вечером по политизированному литфондовскому детскому саду № 35 разнеслась радостная весть: умер Троцкий. Ликованию старшей группы не было предела. Но ведь главных врагов у Советского Союза было два: не один Троцкий, а еще и Гитлер. И назавтра у неугомонного Мальчика родилась новая идея: «Давай похороним еще твою туфлю, может быть, тогда умрет Гитлер». Новые похороны были организованы с трудом и прошли не так удачно, и ничего после них – увы! – не последовало, кроме сурового наказания участников…

Лариса Лейтес. 1941

Осенью мы расстались с детским садом № 35, и больше я Мальчика не встречала. Только много лет хранила в памяти эту историю. Так долго, что уже стало казаться – а было ли все это на самом деле? Лишь недавно я рискнула заглянуть в энциклопедию, чтобы проверить себя. И прочла там: Лев Троцкий был убит в Мексике 16 августа 1940 года. Всё так.

И еще: на экране ТВ, на фотографиях в прессе – очень черные глаза знаменитого человека… Он, не он?

Мой Чистополь начался 22 июня 1941 года. Мне было восемь, я отучилась в первом классе, и меня отправили в пионерский лагерь Литфонда во Внукове.

Я была в самом младшем, октябрятском отряде, многих ребят из отряда я уже знала – мы были вместе в детском саду или жили летом в дачных поселках Литфонда.

На воскресенье, 22 июня, было назначено открытие лагеря и родительский день, мы ждали этот день как праздник: подметали территорию, готовили «самодеятельность» – разучивали стихи и песни.

 
О детстве счастливом, что дали нам,
Веселая песня, звени!
Спасибо великому Сталину
За наши чудесные дни.
 

Неожиданно днем раздался сигнал пионерской «тревоги». Его исполняли наш горнист Ледик Леонидов и барабанщик Толя Дукор – очень известные в лагере люди. Все помчались на линейку и быстро построились. Начальник лагеря объявил, что началась война. Это известие было воспринято младшим отрядом как радостное. Как же: «если завтра война…», «своей земли ни пяди…», «малой кровью, могучим ударом..» – мы росли на этом. Значит, через несколько дней мы разобьем проклятых фашистов! И наши мальчишки весело, с громкими воинственными криками забегали и заскакали по лагерным дорожкам, вооружившись палками.

Берсут. 2005

Вскоре потянулись приехавшие растерянные, обескураженные родители, радость поникла. Еще несколько дней мы прожили в лагере, потом нас отправили домой. А дома – пересеченные полосками бумаги оконные стекла, занавешенные вечером окна – сначала одеялами, потом появилось «затемнение» – специальные шторы из плотной темно-синей бумаги. Возникло слово «эвакуация».

Избирательная память многого не сохранила. Чередуются полные провалы и яркие застывшие цветные картины. Не помню, как прощалась с родителями 6 июля, зато сразу вижу: идущий поезд, общий вагон, мы (персонажи из младшего отряда) сидим на деревянной нижней полке, болтаем ногами, не достающими до пола, и выбрасываем в приоткрытое окно бутерброды, заботливо приготовленные в дорогу мамами: белый хлеб, сливочное масло, домашние котлеты, колбаса довоенного качества – что у кого – выбрасываем пасущимся за окнами коровам. Два долгих года мы потом вспоминали эти бутерброды!

Стасик Нейгауз

Дорога до Казани заняла несколько дней, поезд часто останавливался, пропуская военные эшелоны, было жарко, еда портилась, я заболела тяжелой дизентерией, чуть не умерла. Поэтому следующая картина– сразу палата изолятора в Берсуте. Пароход «Дюканов», который привез нас в Берсут, совсем не помню. Спасла меня Тамара Владимировна Иванова – женщина неуемной энергии, ей удалось достать чудодейственное тогда лекарство – БАКТЕРИОФАГ – только так, торжественно, отпечаталось в памяти это слово.

В августе я уже поправилась и включилась в общественную жизнь нашего лагеря. «Население» было почти то же, что и во Внукове (плюс детсадовские и мамы с малышами), но природа – совсем другая. Высокий берег Камы, обрыв к реке, знаменитая лестница, остатки которой удалось сфотографировать в 2005 году, густые леса, полные малины и земляники. Но собирать ягоды было невозможно – налетали тучи комаров. А какие были закаты!

Громкоговорителей в этом бывшем доме отдыха (или санатории?) не было, в солнечной столовой – белые скатерти и довоенная еда, война еще не чувствовалась. Моя спасительница Тамара Владимировна, напуганная желудочными заболеваниями, строго следила за нашим санитарным состоянием, за что ребята прозвали ее «кипяченая водичка». Старшие мальчишки сражались в футбол, были две соперничающие команды. Капитаном одной стал Тимур Гайдар, другой – Стасик Нейгауз. Оба – лидеры, но антиподы: хулиганистый, открытый, веселый Тимур и романтичный, сдержанный Стасик.

Мы, девчонки из младшего отряда, немедленно разделились на две партии. Музыкально одаренные Женя Скудина и Марина Френкель возглавили партию Стасика, Ванда Белецкая и я принадлежали партии Тимура. Рано утром полагалось нарвать букетик полевых цветов и поставить в столовой перед завтраком на стол кумира. В их честь сочиняли нехитрые стихи. Помню только рифму «Тимур – amour» (откуда-то по-французски!). В старших отрядах уже вовсю процветали романы. Девочки-звезды

Варя Шкловская и «гордая полячка» Эва Василевская были объектами нашего пристального наблюдения, нас же, мелюзгу, никто не замечал.

Тимур с отцом Аркадием Гайдаром. Перед войной

Следующая картина – уже интернат в Чистополе. Дом крестьянина. Улица Володарского, 52, парадный вход заколочен.

Входим через арку во двор, в глубине двора – стойла лошадей, от них навоз, грязь. Зимой всё это замерзало, образуя небольшие обледенелые горки, мы с них катались. Двер – в углу дома, несколько ступеней налево вниз – кухня, красный уголок, столовая. Направо – лестница наверх. Между первым и вторым этажами – грязная рыжая дверь в уборную типа «сортир», на стене которой много лет после войны сохранялась надпись «Дукер – дурак». На втором этаже – ребячьи спальни, на третьем жили некоторые воспитатели и обслуживающий персонал. Наша комната младших девочек – первая налево по коридору от заколоченной парадной лестницы, превращенной в склад барахла и каких-то досок (хода нам туда не было). Два окна, печка, восемь или девять кроватей, посередине стол для всего: для уроков, рукоделия, чтения. Часто по вечерам выключают электричество, тогда мы зажигаем коптилку – фитилек, опущенный в вонючее хлопковое масло. На ночь, чтобы не бегать на лестницу в уборную, нам, младшим, ставят ведро, мы называем его Яков Фёдорович – в честь нелюбимого директора интерната, грубого Хохлова. Прямо под нашей комнатой – красный уголок, там стоит рояль, на нем после отбоя играет Стасик Нейгауз. Какие-то звуки доносятся и до нас. Самая ярая поклонница Стасика Женя Скудина – будущий музыковед – ложится на пол, ставит рядом, дном вверх, маленький железный тазик и прикладывает к нему ухо, говорит, что так ей лучше слышно.

Интернат Литфонда. 1940–1950-е

Фанерная перегородка отделяет нашу комнату от комнаты наших друзей-врагов – младших мальчишек. В перегородке есть маленькая круглая дырочка размером с пятак (выпал деревянный сучок), через нее в дни самых напряженных отношений с мальчишками просовываются в обе стороны записки – идет выяснение сложных отношений. Таковы декорации, в которых протекала наша жизнь.

О распорядке жизни и ее атмосфере лучше всего рассказывает взрослый свидетель, замечательная Анна Зиновьевна Стонова – профессиональный педагог, заведующая интернатом, жена писателя-фронтовика Дмитрия Стонова. Вот отрывки из ее письма в Москву маме Лизы Григорьевой:

«…Хочу несколько слов написать о Лизе, чтобы уменьшить Ваше беспокойство о ней. У нас постоянный врач, который ежедневно делает обход и, зная Лизино горло, при малейшей розовости не пускает ее в школу, может быть, благодаря этому предотвращаются серьезные болезни. Малярией последние пять месяцев Лиза не хворала. Она выросла, цвет лица у нее хороший, она тихая, тактичная девочка, занимается она хорошо. Комната, в которой она живет, высокая, солнечная, с девочками она дружна.

Интернат Литфонда. Современная фотография

Еженедельно мы ходим в баню, и прикрепленный воспитатель моет ей голову…

У нас в интернате тепло, средняя температура 16–17 °C, а есть более теплые комнаты, немного тесновато, так как ребята в своих спальнях делают уроки, читают. Есть красный уголок, где проводятся различные культурные мероприятия – встречи с писателями-фронтовиками, лекции, концерты для ребят. Каждое воскресенье у нас кино-передвижка.

Подъем ребят в 7 часов, к 8 они в школе, завтрак в 7:30, по нынешним временам кормим неплохо, маловато жиров. На завтрак каша с маслом или картофель с маслом и чай. В 12:30 обед мясной из 2-х блюд, в 4:30 полдник: чай-шиповник с хлебом или стакан кофе или молока. В 7:15 ужин из двух блюд: суп и запеканка или блинчики и т. д. Ввели мы трудовые навыки, чтобы приучить ребят к самообслуживанию. Дети сами себе зашивают, штопают, убирают по очереди в своей комнате, моют пол. Но еще обслуживают весь интернат бригадами. Лиза сейчас в бригаде подавальщиц, работает добросовестно, спокойно, очень хорошо. Постепенно пройдет весь круг работ, будет в починочной бригаде, гладильной, на чистке картофеля, так чтобы в жизни ничего не было страшно…

…Конечно, ребятишки скучают, тоскуют, дома они были единственные и получали много внимания, но мы стараемся дать им тепло и ласку, чтобы уменьшить их тоску, относимся не по-казенному».

Всё было так – лучше и не скажешь! Конечно, нас – самых маленьких – не привлекали к «обслуживанию всего интерната бригадами». Но мы сами себе зашивали и штопали, убирали комнату, летом работали в колхозе – собирали горох.

Каждую неделю нас строем вели в баню – сначала по улице Володарского в сторону Камы, потом сворачивали куда-то налево. Густой пар, запах хозяйственного мыла, воспитательницы в купальниках намыливали нас всех по очереди, укладывая на скользкие лавки и обливали из шаек. А перед этим – беспощадная борьба со вшами, неизменными спутниками великих потрясений. Частый гребешок, потом голову мазали керосином, заматывали тряпкой. С тех пор запах керосина ассоциируется с войной.

Двор интерната. Современная фотография

Красный уголок внизу, в полуподвале, перед столовой. Там на стене висят плакатики, расчерченные клеточками, а клеточки раскрашены красным, желтым, зеленым.

Это наши школьные отметки: красный – «отлично», желтый – «хорошо», зеленый – «посредственно» (пятерок, четверок еще не было). Каждый плакатик – это список группы и все отметки каждого ее члена. Значит, все на свете видят, как ты учишься, – и старшие ребята, и воспитатели. Как ни странно, но это очень сильно на меня повлияло, кляксы из тетрадок начали исчезать, и вскоре вся моя строчка на плакатике стала красной и такой оставалась. А в довоенном первом классе «хоры» и даже «посы»– по чистописанию-меня мало заботили.

Надпись на книге, подаренной Марине Френкель. 1942

Воспитательницы действительно отдавали нам всю душу. Первой была восемнадцатилетняя Фрида Годинер, дочь писателя, погибшего в ополчении. Сама еще почти девочка, с косами ниже пояса, милая, мягкая, добрая. Мы ее обожали, звали Фридочка. И вдруг как гром с ясного неба – наша Фридочка умерла. В комнате горький плач. Первая встреча со смертью, первые в жизни похороны. Потом у нас была воспитательницей Раиса Яковлевна, жена литературоведа Ивана Ивановича Чичерова и мама Сашки Чичерова, живущего в соседней комнате, ровесника и приятеля еще по детскому саду. Раиса Яковлевна была взрослая и строгая, но всё равно добрая. А у наших мальчишек воспитательницей – неумелой, неровной, вспыльчивой, но исполненной благих намерений, – была моя мама, Флора Моисеевна.

Состав группы младших мальчиков документально подтверждает дарственная надпись на книге, подаренной ими на день рождения Марине Френкель в 1942 году; прямо скажем, стихи эти дети писателей могли бы написать и получше.

А мама, возмущенная тем, что некоторые писательские детки начали «воображать» потому, что их родители были более известны, чем другие, сочинила для их назидания следующее:

 
В чем тут заслуга сына или дочки,
Что папа написал блистательные строчки
И тем снискал любовь своей страны…
 

(Дальше не помню.)

Этим стихам предшествовало чтение басни Крылова про гусей: «…ведь наши предки Рим спасли».

Перед сном воспитательницы всегда читали нам книги, и не какие-нибудь, а самые лучшие. Не только Маршака и Чуковского и русские сказки, но и Пушкина, и Гоголя, и Андерсена. Запомнился еще жалостливый «Малыш» Доде. И сами мы читали много, даже при свете коптилки, когда выключали электричество. Много книг (и каких!) присылал мне из Москвы отец, отыскивал у букинистов. Некоторые сохранились до сих пор, перешли теперь уже внуку. Иллюстрированные Майн Рид и Фенимор Купер, «Маленькие женщины» и «Маленькие мужчины» Луизы Олкотт, а также дореволюционный, с ятями и твердыми знаками «Сказочный остров Ципангу» с роскошными цветными картинками на мелованной бумаге.

Обложка книги «Сказочный остров Ципангу». 1900

Перед сном мы не только читали, но и выделывали на своих кроватях разные гимнастические упражнения – лежа на животе, сворачивались в кольцо, доставая ногами до головы, вставали на «березку» и т. д. Это называлось «фигурять». Наша компания «Женя-Марина-Алена-Ванда-Лариса» изобрела тарабарский язык, разделяя слово на слоги и к каждому что-то прибавляя. Так из «Маринки» получалось «Ма-рафа-ри-рифин-ка-рафа». И думали мы, дурехи, что никто нас теперь не понимает. Впрочем, был и настоящий иностранный язык. Попавшая в Чистополь неведомым путем немка, бежавшая от Гитлера, Евгения Эзеровна Ланде-Квитнер начала учить нас немецкому. Русского она практически не знала, говорила с нами только по-немецки, и поэтому вскоре мы тоже заговорили, хотя никакой грамматики не учили, да и никаких учебников не было. Учила она с нами (с голоса) классические немецкие стихи (до сих пор помню «Лорелею» Гейне, «Лесного царя» Гёте, «Перчатку» Шиллера и др.) и смешные народные песенки – про каких-то «Hanschen klein» и «Burlala». В сорок втором, в разгар войны, я умудрилась послать по почте письмо отцу в Москву на немецком – хотела продемонстрировать свои успехи. Самое смешное, что письмо, хотя и долго шло, но дошло – с фиолетовой печатью «Просмотрено военной цензурой». К сожалению, это письмо не сохранилось, зато недавно я нашла другое, русское письмо, в котором упоминается о посылке письма на немецком.

Еще цветная картинка в памяти – канун нового 1942 года. Мы все сидим за столом в центре нашей комнаты и при свете коптилки мастерим из того малого, что было под рукой, елочные игрушки (о готовых, разумеется, речь не шла). Помню свою гордость – длинную цепь, которую мы склеили из нарезанных полосочек раскрашенной тут же разными красками оберточной бумаги.

Как безумие, всех нас охватило вязание на спицах, кто нас научил – не помню. Мы со страстью распускали всякие старые вязаные изделия и истово вязали – носки, варежки, потом и кофты, многие достигли высот. Эта наша страсть стала известна взрослым, где-то достали белые грубые шерстяные нитки, и мы вязали большие носки и отправляли в посылках на фронт с записками «На фронт, бойцу».

Другое поветрие – игра в «трёшечки»: маленьким мячиком об стенку, потом ловить, да не просто так, а «с хлопушками», «с оборотами» – сложное умение, мне давалось с трудом.

Единственное из письма Анны Зиновьевны, чего я не могу вспомнить, это «обед мясной из 2-х блюд» и кулинарные изыски типа «блинчики и др.». Конечно, А.З. была честнейший, святой человек, наверное, так бывало, но мне вспоминается кусок сырого тяжелого черного хлеба, а на нем – маленький кусочек так называемого постного сахара, жиденький невкусный суп и что-то отвратительное на второе из мясных отходов – называлось «сбой». Помню и исключительное событие – один-единственный раз нам к какому-то празднику дали маленькое пирожное. По этому поводу нас, младших, выстроили в красном уголке и велели хором приветствовать Хохлова: «Спасибо Яков Фёдорычу за пирожное!» Конечно, мы всегда были голодные, все часто болели, попадая в изолятор; в частности, я, и до войны хилая, была долго покрыта крупными мучительными незаживающими фурункулами, следы от которых сохранились на всю жизнь. Но не это определяло нашу жизнь, а совсем другое…

Письмо Ларисы Лейтес отцу. 22 апреля 1942

Невозможно забыть замечательные занятия хореографией в красном уголке с любимыми людьми – балериной Джеммой Васильевной и пианисткой, Маринкиной мамой, Елизаветой Эммануиловной Лойтер. Нам даже сшили пачки из накрахмаленной марли, и мы подолгу занимались «у станка», без халтуры, стоя во всех позициях, как настоящие маленькие балерины. И танцевали мы на праздничных вечерах не что-нибудь, а под музыку Рахманинова – танец амазонок в стиле Айседоры Дункан, который остался в памяти как «танец дохлой Маринки», потому что Марина Френкель в середине танца трагически погибала от рук невидимых врагов, а мы трагически суетились вокруг.

Марина Френкель

Елизавета Лойтер

А наши театральные постановки! В первой – «Рейнеке-лис» Гёте – я в силу малости и хилости исполняла роль маленькой обезьянки. Слова своей роли: «Очень мне хочется знать, скажите, где клад ваш хранится…» – помню до сих пор. Потом было сложное представление «Три апельсина» Карло Гоцци – с настоящими декорациями, с раскрывающимися апельсинами из подсобных материалов. Помню мелодекламации старших девочек, стихи запомнились на всю жизнь, чьи они – не знаю.

– Там, за парком, на лужайке – «с выражением» декламировала самая красивая девочка Ира Ржешевская.

 
Там, где гладь пруда, как сталь,
Где тоскливо вьются чайки,
Разыгралась пастораль.
Я – пастух, а вы – маркиза
В дымно-сером парике,
Приходили из каприза
И исчезли вдалеке…
Я спросил вас: «Вы любили?»
«Никогда…»
«Никогда», – вы повторили,
«Никогда», – гремел закат.
«А меня б вы полюбили?»
«Никогда…»
 

Уж не Северянин ли? Вряд ли… Для него – слабовато. Во всяком случае, странный выбор для 1942 года и детского возраста. А вот еще – более «идейное», в исполнении Эры Росиной:

 
Пренебреженьем к этикету
Смущен холодный мажордом.
Король французский на паркете
Играет в шахматы с шутом.
 
 
Взгляд короля совсем не гневен,
Закон игры ему знаком:
Шах королю, шах королеве,
Снял короля король конем.
 
 
Война. Король спокойно-гневен,
Закон войны ему знаком:
Шах королю, шах королеве,
Снял короля король мечом.
 

Однако далее назревает революционная ситуация:

 
Мелькают головы и плечи,
Народ ворвался в царский сад!
Смерть королю! Народ разгневан.
Гул голосов, звон хрусталя…
Шах королю, шах королеве,
И (торжествующе) пешки сняли короля!
 

И конечно «монтажи» – комбинированые представления из патриотических стихов и песен, танцев, а в конце обязательно «пирамида», мгновенно строящаяся из старших мальчишек, самый верх которой всегда венчал «наш» – младший, тоненький и гибкий Данька Санников. Душой всего этого была, конечно, Елизавета Эммануиловна. А стихи в монтажах были в основном написаны отцами и присланы в Чистополь с фронта. На стихи Ильи Френкеля «Давай закурим» Елизавета Эммануиловна написала музыку, которая мне до сих пор кажется лучше, чем у Табачникова, а мы были гордые первые исполнители. Пели мы и такую военную песню:

 
Суровое время, горячее время
Пришло для отчизны родной.
Вставай-поднимайся, рабочее племя,
На подвиг и труд боевой.
 
 
И верой, и правдой достойно и смело
Отчизне послужим в бою.
Идем мы, товарищ, за правое дело,
За честь и свободу свою.
 

С припевом:

 
Тверже шаг,
Ряды держите строже!
С нами Сталин, с нами весь народ.
Будет враг навеки уничтожен!
На врага, за Родину, вперед!
 

Почему-то эту песню после войны забыли, а жаль… Еще мы, конечно, пели, гордясь (наш Тимур!), марш тимуровцев:

 
Тимуровцев много веселых,
Нас много в больших городах.
Нас много в аулах и селах,
В амурской тайге и в степях.
 
 
Пускай мы не вышли годами,
И нас не берут на войну,
Тимуровцы всеми путями
Крепят молодую страну…
 
 
У нас боевая сноровка
И сил непочатый запас.
Скорей бы нам дали винтовку,
Гранату и противогаз…
 
 
С припевом:
 
 
Команды идут, ребята поют,
Тимуровцы, шагай веселей!
За дело, друзья, лениться нельзя,
Поможем отчизне своей!
 

Никита и Даниил Санниковы

С этими монтажами мы выступали не только в интернате, но и перед ранеными в госпитале, расположенном в городском саду.

Ходили по интернату и самодельные стихи и песни.

 
У реки у Лены есть приток Алдан,
А у Миши Панченко – Лена Рудерман.
 

Про недостижимо взрослую и красивую Варю Шкловскую старшими было сложено такое (на мотив «Крутится, вертится шар голубой»):

 
В доме Литфонда стоит тишина,
В доме Литфонда прескучно всегда,
И вот из палаты под номером шесть
Мне велено было блондинку привесть.
 
 
Артисты играют, читают, поют,
А мне умиленье минуты несут,
И сердце мое утопало в огне,
Когда ее глазки скользили по мне…