Текст книги "Русь на Мурмане"

3

Управитель всех двинских и поморских земель колмогорский тиун Палицын встречал гостя не по чину – сам вышел на крыльцо и даже спустился на двор. Ни один служилец не удостоился бы такой почести, но ватажный голова Хабаров был особым случаем. За год, что Иван Никитич исполнял тиунскую должность, еще ни разу не довелось видеть этого молодчика, зато наслышан был о нем паче меры. Оттого почти не удивился, когда в присланной на днях от государева двора грамоте снова оказалось это имя. Сам великий князь Василий Иванович жаловал ратного удальца службой и милостью. Отчего ж не выйти встретить во двор этакую птицу?

Митрий Хабаров замешкал возле коня, оглаживая бока статного каурого жеребца и не торопясь отдать его в руки слуги. В Поморье, на двинских просторах конная езда редкость – больше ходят по воде, а севернее Колмогор конную ездовую тягу вовсе заменяют оленьей. На войну опять же морем и реками идут. Немудрено служилому человеку соскучиться по седлу под собой, по конскому запаху, походной дружбе с конем.

За то время, пока ватажный голова ласкался с жеребцом, Палицын и успел спуститься во двор. Хабаров бросил поводья угрюмого вида слуге и пошел навстречу тиуну.

– Ба! – Иван Никитич в радостном изумлении даже ноги согнул в коленях и растопырил руки для объятия. – Да неужто ж Митрофан! А я-то гадал, что за Хабаров тут, что за сокол ясен. Родня, не родня, из каких Хабаровых? А вон, оказывается, что! Ну, удивил, Трошка!

Он облапил служильца и услышал негромкий ответ на ухо:

– Ошибся ты, дядька. Не Митрофан я. Митрий мое имя.

Палицын оторвал его от груди.

– Ну Митрий, так Митрий, – не сбавляя тона проговорил, хотя ощутил прохладцу, идущую от бывшего воспитанника. – Дай же рассмотрю тебя. Одет что твой боярин – бархат, тафта. Вымахал! Это ж сколько я тебя не видел? Годов десять? Больше! Уже тогда обогнал меня ростом. А тут, на северных ветрах, силищи набрал… Ты ведь после того похода на Обь со мной в Москву не вернулся. Вот и считай… тринадцать лет пропадал пропадом.

– Пойдем-ка, Иван Никитич, к тебе в дом. – Хабаров оглянулся на десяток дворских служильцев, усиленно делавших вид, что не подслушивают. – Там и поговорим про жизнь да про дела.

– Пойдем, пойдем. Все расскажешь. Вопросов у меня до тебя мно-ого.

И первый вопрос Палицин задал на крылечных ступеньках, наклонясь с верхней, приглушив голос и усмехнувшись:

– А по батюшке-то теперь как величаешься, михрютка?

– Как прежде, дядька, – так же, вполголоса ответил Хабаров. – Митрий Данилович я.

– И то добре, – кивнул бывший кормилец.

Расселись по скамьям в широкой горнице, в которой колмогорский тиун принимал двинских и поморских людей всякого звания. На одной стене висела оскаленная морда белого медведя – ушкуя. По другой на полицах плыли неведомо куда под парусками и на веслах поморские лодейки-игрушки, ловко состряпанные каким-то умельцем со всем тщанием корабельного художества: летнепромысловые соймы, кочмары для зимнего ходу на море, в бортовых «шубах», чтоб не раздавило льдами, торговые речные насады, раньшины, которые можно тащить на полозьях по льдинам, как сани, обиходные карбаса.

Пока челядь готовила обеденный стол в соседней горнице, Палицын вынул из поставца свиток, передал гостю.

– Дьяк великого князя от государева имени велит тебе, служилый человек Митрий Хабаров, вести отряд охочих людей на поселения каянской чуди, кои не по правде и не по княжьей милости стоят на государевой земле. Если все исполнишь как надо, жалует тебя государь местом кандалажского воинского головы… А теперь скажи мне, друг сердешный Митро… хм, Митрий. Сидел ты зиму и весну в Кандалакше, ни слуху от тебя не было, ни духу. А тут объявился, аккурат к московской грамоте, да без меня, не видемши указу государева, уже людей собираешь и оборужаешь. Как такое может быть?

Иван Никитич раздумчиво щурил на служильца поблекшие с годами очи. Палицын был ныне стар – полсотни лет стукнуло, из которых тридцать пять отдано службе. Голова поиндевела, лицо задубело в морщинах. Однако словно как прежде, будто не было этих годов, видел он перед собой малого Митроху, беспокойного, несговорчивого, часто злого михрютку, с которого нельзя спускать глаз – иначе какую-нибудь вновь вытворит неподобь.

Митрий несколько раз пробежал взглядом по грамоте. Усмехнулся, довольный, гордый.

– А мне, дядька, не надо грамот, чтоб знать, как государь и брат его, князь Федор Иваныч Бельский сдумали порешить дело с корельской данью, которую свеи крадут из-под носа у князь Федора.

– Это как же так? – не понял Палицын и осерчал: – Прикажешь верить дурной молве, которая про тебя тут ходит? Точно ты колдовством к себе удачу приваживаешь, ворожбой дальнее зришь.

Митрий рассмеялся, но как-то нехорошо, жестко.

– Дурная молва от зависти родится. А колдовать Кореляк умеет, холоп мой. Мне его убогая ворожба ни к чему. О том, что в грамоте у тебя здесь писано, ведаю от посыльных из корельской вотчины князя Федора Бельского. Его люди быстрее оказались, чем государевы. Те-то через Устюг по Двине, да в Устюге небось загуляли, а эти – через Новгород и онежские пути. Князь Федору Иванычу свеев с их финской чудью наказать и поучить – кровное дело, вот и торопит. А меня он знает, не одну службу ему сослужил. Про жалованье воинским головой в Кандалухе, верно, он великого князя надоумил.

Палицын слушал внимательно, но вдруг спохватился.

– Да что мы с тобой все о делах, а ты у меня еще не потчеван и не поен! Дорог разговор к столу, да не о службе, а о дружбе.

К столу колмогорскому тиуну в сей день подавали постное: запеченую щуку, уху из мурманской знаменитой трески, сельдь на пару и в подливе, рыбные колобки и кулебяки с семужиной, да отдельно спинки семужьи, морсы – клюквенный, брусничный, из морошки, мед нехмельной. За трапезой сидели вдвоем, по-простому и по-домашнему. В Колмогорах Палицын жил бирюком – жена померла, сыновья взрослые, служат кто где.

– Слышно, Афонька к тебе, Иван Никитич, приехал. Женится будто бы. Где ж он?

– Где ни то, – покрутил ладонью Палицын. – Он нынче что тетерев на току. Глух и глуп от счастья. Ты бы про себя рассказал, Трошка. Где пропадал столько лет. Чем тебя край земли к себе так привязал.

– Что тебе, дядька, рассказать. Ходили мы с тобой через Камень на Обь князьцов тамошних под московскую клятву приводить. А обратно врозь пошли, и на том пути наши разминулись. Ты с князем Ушатым в Москву, я с князем Семеном Курбским в Пустозерск вернулся. Там пять лет под Акинфием Истратовым сторожу от дикой самояди держал. После в Колмогоры подался. С ватагой помытчиков по лопским тундрам и тайболам ходил, снежных кречетов ловили для княжьих охотничьих забав. В датскую землю плавал с государевым послом Герасимовым, на море Мурманском тогда лихие промышленники баловали, суденки грабили. Дань собирал с лопи, с корел. Свой отряд себе нажил, с ним теперь хожу куда велят или куда сам надумаю…

– По государевой надобности?.. – быстро и усмешливо глянул Палицын.

– По государевой, а как же, – широко улыбнулся ватажный голова. – Когда тихо идем, а когда и громко, с государевым именем. После того как свеи с великим князем мир взяли, громко покуда не ходили. Ну а нынче-то – подымем колокольный звон, а, Иван Никитич?

Оба расхохотались: в грамоте великого князя писано было о реке Колокол, одной из семи, что впадали в Каяно-море, числились владением московского князя и обживались вперемежку корелой и финской чудью. Первые были данниками Москвы, вторые – свейского короля.

Палицын вытер руки поданым рушником и посерьезнел.

– Больше полуторы сотен охотников с собой не бери. Не на рать идешь, а за данью. Чтоб королю свеев обид не чинить и нечем было б ему потом в грамотках уязвлять великого князя… По весне каянские корелы снова жаловались подьячему в Куйтозерском погосте, что свейские люди взяли у них всю нашу дань. Так ты ту дань возьмешь с финских смердов. Цифирь – сколько и чего – тебе выдадут. Что сверх возьмешь… ну, сам знаешь.

– Знаю… Просьба у меня к тебе, Иван Никитич. Верней сказать, не просьба, а… Давай так, я тебе свое дело расскажу, а ты сам решишь, просьба это или что иное.

– Ну выкладывай свою загадку.

– Сейчас у нас мир со свеями. Да много ли надо, чтоб этот мир порушился. Помнишь, дядька, первый наш каянский поход? Свейскую судовую рать в Студеном море помнишь?

– Как не помнить. Ты у меня тогда крови попил, Трошка.

– Значит, помнишь, что до Кандалухи им дойти непогодь тогда помешала. А там – дань со всей лопи, торг поморский и корельский, казенное подворье с подьячими. И все это открыто, что с моря, что с земли. Нараспашку. Приходи да бери силой. Как мы к каянам ходим, так и они тем же путем к нам придут однажды. Так я к чему? Острог нужен, дядька. Лесу там своего довольно, место ровное я на глаз размерил. Работных только нагнать.

Палицын думал, шевеля над столом пальцами. Словно прикидывал дело так и эдак.

– Про замысел твой, – сказал наконец, – надо великому князю отписать. Острог на береговых камнях и скалах ставить – труд немалый. Серебра потребует вдоволь. У государя же Василия Ивановича два года как иная забота, и серебро московское на эту заботу течет рекой. Смоленск мы нынче берем, Митро… – Палицын махнул рукой. – Об это лето великий князь в третий раз повел войско на осаду. Упорен государь, непременно хочет у Литвы отнять сей достославный русский град. Раньше осени с войны не вернется. А у меня срок тиунства к тому времени истечет. Ну да не беда. Оставит князь еще на год – отпишу ему. Вернет в Москву – на словах обскажу. Дело-то впрямь нужное.

– А у меня еще одно такое ж. Смотри, дядька.

Митрий сдвинул на столе блюда и чаши, задрал скатерть. Обмакивая палец в алый клюквенный морс, стал рисовать берега Студеного и Мурманского морей. Звериной мордой с тупым рылом вытянулся Мурманский Нос – огромный полуостров, разделивший два моря. В глотке у этого зверя была Кандалакша, а там, где должны быть уши, Хабаров вывел два маленьких завитка.

– Тут Варяжский залив, – показал между ними. – Дань мы берем с кочевых лопарей до самого норвецкого Тромса. – Палец ушел далеко на загривок зверя. Потом вернулся почти к пасти: – Мурмане доходят за данью досюда. А здесь, – Митрий ткнул в дальний завиток-ухо у Варяжского залива, – они давно когда-то поставили свою крепостицу Вардегус. И чинят нашим даньщикам пакости. А ведь не по праву они ее там поставили. Еще Новгород встарь с мурманами договор заключил, чтоб на двоеданной земле крепости не возводить.

– Стервятники, – задумчиво покивал Палицын.

Палец ватажного головы чуть переместился и встал пониже «ушей» – полуостровков.

– Лет полста назад где-то тут новгородский воевода кореляк Валит разбил отряд мурман. Поставил на берегу свою крепость, из валунов. Жил в ней недолго, ушел на Русь. Я был там прошлым летом. Обитают в Валитовом городище с десяток русских чернецов, откуда взялись – бес их знает. – Хабаров горячился. – Я, Иван Никитич, так мыслю. Отшельников надо прочь выселить, пускай другое место ищут. Городище укрепить, расширить, заселить караульными служильцами, чтоб менялись раз в полгода, как в Пустозерске. Будет нам заслон от норвецкого Вардегуса.

Палицын медленно цедил из ковша мед.

– И об этом извещу государя, – пообещал, отставив ковш. – Но ты, Митрий… пустынников все же не обидь. Монахи-то, может, пограничье крепче держат, чем крепостица с воинским отрядом. Вестимо, и крепостица в свой срок не лишней будет…

– Кой толк, дядька, от чернецов?! – раздраженно вскинулся Хабаров. – Подрясниками они, что ли, мурманов отобьют?

– Знаю, знаю твою обиду на монахов, Трошка. Отец твой иеромонах Досифей в великой схиме помер, Царство ему Небесное. – Палицын перекрестился. – А монахи хоть и Божьи люди, да дело государево делают в нехоженых землях. Варяги обращают дикие племена в свою латынскую веру и уж одним тем налагают на них свою руку. А наши чернецы-русачки в лопских пустынях истинным крещением приведут под государеву руку ту лопь мурманскую…

– Лопляне не примут креста, – убежденно перебил его Хабаров.

– Отчего думаешь?

– Знаю.

– Бесовство в них глубоко сидит, – согласился тиун, – то верно. Но пошлет же Господь и этому жалкому племени подвижников, вроде пермского епископа Стефана. Пермь вот тоже непросто крестилась. Ан теперь и крещеная, и с Русью сросшаяся…

– Пойду я, дядька. – Ватажный голова, вставши, с шумом двинул скамью, на которой сидел.

Палицын вздохнул. Тоже поднялся.

– Дикий ты, Трошка. Как был божедурье, так и остался… Ступай, и Бог с тобой.

Уже в двери Хабаров обернулся, будто забыл что. Вытолкнул холопа, прислуживавшего в трапезной и попавшего под руку.

– Ты, Иван Никитич, прости. Хоть ты меня и пригрел когда-то в своем доме, и поил-кормил, и на ноги поставил… Да только Афоньке твоему придется со мной поспорить за дочку Акинфия Истратова.

– Чего ж спорить? – удивленно сморгнул Палицын. – С Истратовым мы давно сошлись согласием.

– Девицу саму забыли спросить, – усмехнулся служилец. – Она-то себя не даст на веревке, как козу, под венец тащить. Нравная у Акинфия дочка.

Тиун подошел ближе.

– Ты ври да не завирайся, Митро… тьфу ты… Митрий Данилыч. Когда это кто девиц на выданье спрашивал… У них и ума еще нет, чтоб выбирать.

– Ума, может, и нет. Зато есть то, без чего девке зазорно под венец да на брачное ложе идти. А уж как и с кем это потерять, она найдет.

Палицын рванулся к нему, но вместо щегольской ферязи схватил воздух.

– Стой, михрютка!.. Вернись, Трошка-паскудник…

– Прощай, дядька! – донеслось из сеней.

Иван Никитич тяжело осел на лавку, задыхаясь и выдирая пуговицы из петель опашня на груди.

4

С посадской широкой улицы выехала за крайние дворы телега, крытая дерюгой. Скрипела ось, плетущийся конь мотал головой и хвостом, сгоняя гнус. Отрок-возница тянул себе под нос поморскую быль-стари́ну про могучего и славного богатыря новгородского разудалого Василья Буслаевича.

Под дерюгой чихнуло раз и другой. Раздался придушенный голос:

– Что ты ползешь, будто на похоронах? Быстрее не можешь? Не то в удавленицу тут превращусь!

– Лежи тихо! – вполоборота и вполголоса прикрикнул отрок. – Сама удумала, так терпи. Куда мне коня гнать – чтоб вернее нас с тобой выдать? Люди-то не дурни, скажут – куда это Ивашка Басенцов аки оглашенный на телеге несется?.. Щелку открой, коли задохлась.

– Что ж мне, всю дорогу так лежать? Пожалей-ко меня, Ивашка. Солома твоя колется, что шипы, и труха в нос набилась.

– Ладно, не стони, – смиловался сердитый возница. – Только утихни чуток. Бабы от поскотины идут. Скажу, когда тебе вылезти.

Миновали и бабы, посадские женки, приветливо покивавшие Ивашке. Кончилась и долгая жердяная ограда скотного выгона, тянувшаяся от околицы посада. Белая высохшая дорога впереди длинно делила надвое зеленый в желтую цветочную крапь береговой угор над Двиной. Ивашка придирчиво оглядел просторы, привстал даже, чтоб дальше видно было оба терявшихся вдали конца дороги.

– Ну теперь можешь. Никого.

Дерюга тотчас откинулась, и на воле показалась Алена Акинфиевна. Жадно задышала легким ветром, скользившим вдоль реки, перевязала сбившийся платок на голове. Приложила руки к груди, укрытой серой епанчой.

– А сердечко-то трепыхается до сих пор!

Ивашка оглянулся на нее, опять сердитый, и ничего не сказал. Девица и не заметила его хмурости. Успокаивая птицу, бившуюся в груди, как в клетке, дышала и перебирала в уме все случившееся с раннего утра. Как выпросила со слезами и клятвами у батюшки, чтоб отпустил молиться в церковь. Согласилась даже, чтоб ее с холопкой вел под надзором в храм и обратно дворский служилец. А до того почти седмицу просидела в светелке под замком. Не за вину запертая, не за содеянное, о котором с Агапкиной помощью никто не прознал, а так, будто бы батюшке на пару с тиуном, жениховым родителем, в головы пришла блажь скрыть ее от мира до самой свадьбы. Верно, все же углядели отец с матушкой что-то в ее очах, как ни старалась она держать их долу, чтоб не светили бесстыдством… И дальше, как после церковной службы, когда стал расходиться колмогорский люд, выслала вперед себя из храма Агапку, и та заболтала служильца, ждавшего у паперти, закрутила, отвлекла улыбками и срамными ужимками. Алена тем временем, накинув колпак епанчи на голову и прячась средь празднословных баб, поспешила прочь. За церковь, через улицу, мимо дворов, по мосткам над речкой Оногрой, заливавшей по весне Колмогоры. Ивашкина телега ждала в узком проулке, о котором заранее сговорились. Подошла к ней степенно, оглянулась и опрометью нырнула под дерюгу, ужалась между тючками и коробьями.

– Ох и попадет мне за тебя, Алена Акинфиевна! – сокрушенно вздохнул Ивашка.

– От когой-то? Отец-то у тебя с покручениками в становище на море все лето живет. А мать что тебе сделат, коли ты за старшого на хозяйстве?

– А хоть бы от жениха твоего, Афанасия Палицына. Холопам или дворским велит – споймают да намнут мне бока.

– Да кто узнат-то, что я в твоей телеге была? – прыснула девица, вспомнив свою небывалую храбрость, с какой убежала из-под носа батюшкиного служильца, и стыдный ужас, окатывавший ее волнами, когда ехали по колмогорским улицам.

– Кто-нито доглядел. А не доглядел, так сам скажусь.

Отрок решительно шмыгнул носом.

– На что, Ивашка? – ничуть не всполошилась Алена. – Себе же худо сделашь. Промолчи али соври.

– Не по-божески врать-то, – хмурился возница. Круто повернулся к ней: – А коли сбежишь с ним – как смолчу?.. Точно не сбежишь? – буровил он девицу неласковым взором.

– Знай себе гони, – велела Алена Акинфиевна, надменно поведя подбородком. – Не твое то дело.

– Ну, раз не мое, тогда и ладно, – покладисто сказал Ивашка. – Тпру-у-у!

Спрыгнул с телеги и за уздцы стал разворачивать коня.

– Не сбегу я! – испугалась девица. – Не сбегу. Только попрощаюсь с ним! Никогда ведь боле не увижу его… Я же его, Ивашечка, с самых девчоночьих лет насмерть полюбила. Помоги мне увидеться с ним напоследова, Христа ради!.. А дальше уж кончится моя жизнь… – прибавила она тише.

Ивашка без слов вернул коня на прежний путь, вспрыгнул на телегу, отчего-то обиженно дернул поводья.

Алена молчала-молчала и не выдержала:

– Быть тебе попом, Ивашка… чтоб у тебя все по-божески было.

– А что! И буду. Таких, как ты, глупых, уму учить, от дурна отваживать.

– А почему мне помогать взялся? – не сразу нашлась она с ответом.

Ивашка тоже долго думал, потом запыхтел. Алена видела только его спину, но почему-то догадалась, что парень засмущался.

– Была бы ты ровней мне, Алена Акинфиевна, – отрочьим баском проговорил он, не обернувшись, – взял бы тебя в жены.

Девица позади него рассыпалась в звонком смехе. Ивашка согнул вперед плечи, съежился.

– Ох и натерпелся бы от тебя наш брат, Аленка, дочерь Евы. – За суровостью он скрыл уязвленность. – Хорошо, что тебя замуж скоро отдают.

– Молчи уж, пустомеля! – Она замахнулась на него белым утиральником. – Сам не знашь, что плетешь.

Оба умолкли, недовольные друг другом.

В пяти верстах от крайнего колмогорского посада Ивашка загодя спрятал на берегу лодку. Дальше вниз по Двине, через версту, начинались рыбные тони. Была там и тоня Басенцовых. Покрученикам, нанятым отцом для работы, Ивашка, конечно, не сказал, для чего берет карбас, самый малый из всех.

Алена измаялась ждать. То вставала на телеге, всматривалась из-под ладони в речную долгую гладь, то спускалась к самой воде через рослый кустарник, но там видно было хуже. Она присаживалась на корточки и тихо шлепала ладонью по реке, шептала ей, будто ворожила, тревожила речных духов, приманивая того, кого ждала.

– А вдруг они давно проплыли? Пока твой конь еле копытами шевелил, как ледащий…

– Отплытие за час до полудни было оговорено. А сейчас… – Ивашка глянул в небо, определил время: – Солнце на межнике перед летом стоит. Скоро покажутся.

Три темных точки вдали на реке они заметили одновременно. Лодьи шли не на парусах, да и какие паруса, если ветер улегся, как ленивая баба. Но гребли на них сильно, суда быстро вырастали, приближаясь. Ивашка с Аленой уже сидели в карбасе, потихоньку тоже выгребали. Парень стал еще больше сердит и сосредоточен на весельной работе, выверяя расстояния и отыскивая точку схождения с головной лодьей.

Девица в нетерпении вдруг бросилась ему на шею и шумно расцеловала. И сама стала радостная, сияющая, будто бы даже блескучая, как солнечные брызги на воде.

– Ты что! – притворно завопил Ивашка, однако вмиг стал красным от удовольствия.

На лодьях давно увидели карбас и кричали им, чтобы проваливали прочь с пути.

– Ну, Алена Акинфиевна, – краска схлынула с лица отрока, бросившего весла, – объясняйся теперь с ними, как знашь.

Девица встала в лодке и замахала белым платком. На головном корабле, чей нос смотрел прямо на карбас, тоже подняли длинные весла. Остальные две лодьи повернули посторонь и сбавили ход. Борта облепили двинские охочие люди, поморский молодняк, не нашедший себе дела этим летом, колмогорские жильцы. Все таращились на несусветное явление – девицу, взмахами утиральника остановившую посреди великой Двины походные лодьи.

– Зовите мне вашего ватажного голову, Митрия Даниловича! – слегка охрипнув со страху, крикнула Алена.

Хабаров скоро показался на носу, потом пропал – Ивашка отчего-то подумал, что он выругался, – и снова появился.

– Как ты здесь очутилась, Алена Акинфиевна?

– С тобой попрощаться пришла, атаман! В Колмогорах, вишь, не с руки мне было. – Девица храбрела на глазах, и до любопытных чужих глаз ей будто бы и дела уже никакого не было. – Так примешь на лодью-то, Митрий Данилыч, али так перекрикиваться будем?

Хабаров опять исчез, чтоб через несколько мгновений с лодьи упала толстая веревка, перевязанная узлами. Ватажный атаман перемахнул через борт, быстро спустился. На нем был индиговый шелковый зипун и поверх – черный кафтан, расшитый золотыми нитями, коричной замши остроносые сапоги.

Ивашка подвел карбас впритык к большому судну.

– Что творишь, Алена Акинфиевна… – Хабаров качнул головой не то в досаде, не то в восхищении от дерзости девицы. Подхватил ее, обняв в поясе. – Держись за меня.

С трудом влез по веревке наверх. Там Алену приняли другие руки, втащили, поставили на лодейную палубу.

– Отошли все! – велел атаман.

Он смотрел на нее так, будто готов был одновременно и прибить – одного б удара хватило, – и снова подмять под себя, как там, в ельнике на Курострове…

– Вот и все, Митенька, – совсем просто, без напускной храбрости сказала Алена, опустив руки.

– Что – все?

– Ушла я из дому, Митенька. Насовсем ушла. Без тебя мне нет пути. А с тобою – всюду. Вези меня куда знашь. Хоть в болота корельски, хоть в скалы мурма́нски. А хоть бы и море по нам зарыдало, запенило волны да пали б на нас ветры презлые. Мне с тобой и смерть сладка. Море нас обручит, а Никола Угодник, морских бедовальщиков заступник, повенчает. Ты моя судьба, а как она устроится – в том Бог волен…

Не успел Хабаров ничего придумать в ответ, как она шагнула к борту, перегнулась:

– Возвращайся, Ивашка! Скажи батюшке с матушкой, что замуж я по своей воле пойду, а не по их. Коли смогут, пускай простят. А не смогут… ты за меня молись! Слышишь, Ивашка?!

– Что творишь, Елена?! – уже без всяких досад повторил ватажный атаман, крепко, до боли, сжав ее руку в предплечье и грубо оторвав от борта. – Куда я тебя здесь дену?

Он косо оглядел ватажников, торчавших на палубе там и тут. Кто открыто, а кто исподволь – все пожирали глазами сверх меры красовитую, баскую девицу, ластившуюся к атаману.

– Пусти-ко! – жарко дохнула на него Алена, и очи у нее стали гневными, темными. – Я решилась, Митенька, и твоей буду до конца, близок он аль далек. Или ты забыл, как женой меня сделал?

Какое-то время оба бороли друг дружку взорами.

– Не гони меня, Митенька, – вдруг, обмякнув, жалобным голосом заговорила она. – За тобой пойду как холопка, как собака за хозяином. Не исполнила я твои наставления, не сказала ничего батюшке. Побоялась срамословия от людей. Да все одно не убегу от позору-то. Так лучше с тобой, чем без тебя.

Хабаров задумчиво смотрел в речную светящуюся даль.

– Ну не сказала, и ладно. Пожитки-то взяла какие?

Алена растерянно развела пустыми руками. До пожиток ли было, когда под доглядом из дому шла? Вот серьги жемчужные, не жениховы, а старые, в уши вдела, да ожерельице серебряное, матушкин дар, нацепила. Все, что на ней, – вот и все приданое.

Митрий шагнул к борту. Ивашка стоял в карбасе с поднятым кверху лицом, по которому ползли обидные слезы.

– Отчаливай, паря. Нечего тебе больше тут ждать.

Двумя лодейными веслами карбас отпихнули прочь. Гребцы заняли места. Скоро головная лодья снова вышла вперед, обогнав две другие. А Ивашка так и стоял, обмахивая мокроту на щеках, никак не умея поверить в такую несуразицу и, что греха таить, неслыханную срамоту.

Алена удивленно озиралась – неужто поплыли? И ее не погнали? С нее враз схлынула вся решимость, вся дерзость. Покорно отдалась в руки ватажного атамана, покорно шла за ним, перешагивая лодейный и походный скарб, боясь наткнуться на чей-нибудь нахальный взгляд. Покорно вошла в дверку клетушки, пристроенной спереди к рулевому взмостью.

– Садись, Алена Акинфиевна, устраивайся как тебе лучше.

В клетушке были узкое ложе, крытое мехом бурых лисиц, низкий поставец и столик. Маленькое окошко, забранное слюдой. Неожиданно высоким оказался потолок, так что и сам хозяин стоял в полный рост.

– Это… твое… твоя изложня? – покраснев, догадалась она.

– Здесь все мое. Моя лодья. Заказывал ее в Сороцкой волости лучшему на всем Поморье корабельщику, – не без хвальбы сообщил Хабаров. – Эту казенку сам ему начертил. Никто больше таких не делает. Обводы у моего кораблика шире, дно глубже. С морем ему биться не так страшно, как рыбацким посудинам с мелкой осадкой.

Алена мало что поняла из его слов. Осторожно села на лисий мех. Стянула с плеч епанчу.

– Велю принести тебе поесть. Потом ложись поспи. По лицу вижу, какой у тебя сейчас на душе морской взводень пылит и гребни загибает. Смелая ты, Алена Акинфиевна. До одури смелая. За что и люба мне.

Он поцеловал ее в лоб и вышел, плотно закрыв дверь.

Отдав распоряжения, Хабаров ушел на нос лодьи. Встал, скрестив руки на груди. Скоро за спиной задышал Угрюм.

– С ума спрыгнула девка! – резко поделился с ним ватажный голова.

– Шлёнда-свербигузка. – Угрюм плюнул в реку.

Хабаров с разворота выбросил вбок руку и, сдавив ему шею, пригнул спиной к борту.

– Она – моя! Лучше вырви себе язык.

– Понял, хозяин, – просипел слуга.

Митрий отпустил его.

– Не к добру девка на лодье, – отдышавшись, сказал Угрюм. – Ежели даже не гульня… Знашь, атаман, сколько еще услышишь про нее всякого от людей, пока плыть будем. Все глотки не заткнешь и глаза не отведешь.

– Глотки заткну, как тебе. А взоры похабные…

Он задумался.

– Паскудство в походе разводить – погибель себе звать, – заговорил Угрюм. – Ежели не хочешь от нее избавиться… В Концедворье перед морем причалим, сходи с ней в черкву, Митрий Данилыч, повенчайся на скору руку.

Хабаров молчал так долго, что слуга решил пойти по своим делам.

– Не знаю… – услышал он наконец.